Консерватория:музыка моей души

Лисавета Синеокова

Консерватория: музыка моей души

Едва влажная тряпка скользила по крышке старого рояля. Он был похож на потрепанного черного лебедя, не ушедшего, когда было должно, и теперь доживающего свой век без возможности взлететь. Провела куском ткани, смахивая пыль. Тряпка то и дело цеплялась за отшелушивающийся от старости черный лак, открывающий прожилки светлого дерева. Казалось, будто выступившие от древности вены изрезали поверхность рояля, а закрытая крышка инструмента так отчаянно походила на крыло, что ассоциация стала почти уверенностью, и, показалось, вот-вот послышится стон утомленной птицы, уставшей от одиночества и бессмысленности давно уже тягостного существования.

Очистив как горизонтальные, так и вертикальные поверхности давнего инструмента, провела рукой по крышке, скрывающей пожелтевшие от времени клавиши. Мне тоже не хватает полета, как и этому старому черному лебедю. Улыбнулась, будто замершей в радостном ожидании когда-то великолепной птице, и едва слышно прошептала:

— Сейчас... уже почти... — после чего подняла маленькую крышку и коснулась клавиш. Они все те же: грязно-желтого оттенка с потрескавшимся лаком. Черные сохранились немного лучше, но и они местами облуплены. Бедный старый черный лебедь. Блиставший когда-то и отдавший всего себя. Теперь уже никто и не вспомнит твоего звучания. Все, что можно было взять у тебя, уже взято. Теперь ты лишь памятник былой славе, никому не нужный и покрывающийся пылью. Хотя так уж и никому? Сделала два шага и бережно подняла тяжелое черное крыло, открывая вид на струны, зафиксировала крышку, провела пальцами по натянутым металлическим жгутам. Те отозвались тихим, еле различимым гулом, словно давно задубевшие нервы. Возвратилась и села на старый винтовой табурет. Руки замерли в миллиметре над клавишами.

— Ну что ж, приятель, давай попробуем вспомнить чувство полета, — тихо произнесла и опустила пальцы, глубоко погружая грязно-желтые пластины. Ощущение, будто с непривычки они увязали, утопали в штульраме словно в трясине, недоверчиво прятались, страшась быть обманутыми, но скоро мы приноровились друг к другу, увлекаясь мелодией все больше, и они стали послушней, доверившись моим рукам.

Звук старого рояля словно голос старика: кое-где прорывается сип, а то и скрип, но чувствуется скрытая не до конца растраченная сила, мелодичность и певучесть. Что это, как не едва не забытая воля к жизни? И даже фальшь давно не настраиваемых струн не перекрывает былого величия звука. Улыбаюсь, и мелодия полностью захватывает нас, меня и моего старого черного друга — лебедя с одним крылом.

Тональность Лунный Сапфир. Моя любимая. Я закрываю глаза и перед внутренним взором будто разливается море, играющее всеми оттенками синего. Оно ласкает мои пальцы. Морской ветер едва заметного голубого оттенка переливается и вьется вокруг меня, не задевая ни волос, ни кожи. Он играет со мной на расстоянии. Сердце охватывает тоска. Сильная, будто звериная. До боли хочется почувствовать хоть малейшее дуновение, завивающегося в спирали, сверкающего голубыми искорками ветерка. Пальцы уже не ласкают клавиши, а бьют, умоляя и одновременно неистово требуя прикосновения. Неосознанно подаюсь вперед, чтобы ощутить движение легкомысленного и немного жестокого порыва воздуха, и в этот момент раздается скрип двери. Волшебство момента пропадает, осыпаясь стремительно угасающими сапфировыми искорками, а я открываю глаза.

У двери, облокотившись плечом о стену и скрестив руки на груди, стоял незнакомый мужчина и внимательно смотрел на меня. Нежданный гость был высок и черноволос. От его внушительной атлетически-сложенной фигуры веяло неприкрытой властностью и силой. Зеленые глаза смотрели прямо в мои собственные, как будто пытаясь найти подтверждение каким-то своим мыслям. Все время, что мужчина посвятил изучению моих глаз, в комнате царила тишина. Я словно застыла в той позе, в которой увидела его: повернув голову к выходу и едва оторвав пальцы от клавиш. Я знала, что не совершила ничего предосудительного и ругать меня не за что, но внутри, вопреки логике, легким тремоло дребезжал трепет от появления незнакомца. Наконец, придя к решению, что стало ясно по сведенным друг к другу бровям, мужчина произнес:

— Как вас зовут?

Голос оказался глубоким и сочным, с дремавшими где-то в глубине, на самой периферии слуха рокочущими нотками, словно лава, едва начавшая бурлить глубоко в кратере вулкана. Слова обволакивали черным бархатом, одновременно лаская и требуя подчинения, а конкретно сейчас — ответа на заданный вопрос.

Я сморгнула наваждение, сглотнула непонятно откуда взявшийся в горле сухой ком и произнесла, перемещая руки на собственные колени:

— Таллия Хейс. А вас?

Не знаю, почему спросила. Слова слетели с языка как горячие угольки, которые невозможно удержать. С другой стороны, почему мне было не спросить о его имени, если он без видимых на то причин поинтересовался моим?

Губы мужчины дрогнули в мимолетной немного ироничной улыбке, и снова зазвучал голос цвета горького шоколада:

— Маркас Двейн.

Я удивилась. Не думала, что на этот вопрос он ответит, да и на мгновение мне показалось, что он принял решение представиться в самый последний момент, как будто неожиданно для себя.

— Таллия Хейс, я приглашаю вас к обучению в консерватории имени Вилмара Аберга Мироносца.

Я что-то говорила про удивление? Ерунда. По-настоящему изумлена я была именно сейчас, после этой невозможной фразы, произнесенной сильным, словно ветер, гнущий стволы деревьев, не терпящим возражения голосом. Консерватория Аберга — самое известное и самое закрытое высшее учебное заведение Эйрина. В него стремятся попасть все музыкально-одаренные жители Эйрина вне зависимости от сословия, но поступают только упорные, целеустремленные и, конечно, талантливые. Поговаривают, для зачисления нужно обладать всего одним качеством, но никто доподлинно не знает, каким. Скептики утверждают, что это увесистый кошелек с золотыми монетами, а романтики — что в консерватории учатся люди, чувствующие музыку. Так или иначе, я поступать не планировала. Ни у меня, ни у моей семьи не было достаточно средств, чтобы нанять мэтра с достойной репутацией, который помог бы подготовиться. На то чтобы снимать жилье в другом городе тоже бы не наскреблось. Поэтому консерватория Аберга была даже не мечтой, она была сродни света далекой звезды в утреннюю пору — чем-то эфемерным и недостижимым.

В комнате, заваленной старым музыкальным инструментом, пришедшим в негодность, снова воцарилась тишина. Маркас Двейн ждал ответа, а я не могла произнести и звука от потрясения. Устав ждать или поняв, что ничего вразумительного от меня не добьется, мужчина вздохнул и опять рассеял тишину:

— Таллия Хейс, я буду ждать вас завтра в шесть утра перед главным входом этой музыкальной школы, — после чего опустил руки, развернулся и вышел. Это был не вопрос и даже не предложение, а прямое руководство к действию. Дверь открылась перед ним совершенно бесшумно, а закрылась со скрипом, как, впрочем, и всегда — у старой двери, как и у многих вещей ее возраста, был свой уникальный характер.

Сквозь изумление робко пробилась мысль — сколько же он простоял незамеченным? Но была мгновенно вытеснена другой: меня пригласили учиться в консерваторию Аберга?!!!. Очень захотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, не сон ли это, но озорной ветерок от закрывшейся двери пустил мне горсть пыли в лицо, подхваченной со сломанной виолончели, сиротливо приютившейся у самого входа, чем разрешил мои сомненья по поводу собственной бодрости. Чихнув несколько раз, улыбнулась, смотря на потрескавшуюся и изъеденную щелями входную дверь. После перевела взгляд на черного лебедя, и улыбка сползла с моих губ. Рояль будто понял, что скоро последний человек, оживлявший его пыльную старость, покинет его. Он словно застыл, разом превращаясь из черного лебедя в выцветшую скрипящую рухлядь, как старик, незаслуженно забытый и оставленный нерадивыми детьми и внуками.

На глаза навернулись слезы. Мне хотелось прошептать 'прости', но горло сжалось в спазме не позволяя вырваться даже самому тихому звуку. Осторожно, с благоговением закрыла крышкой клавиши, а после сложила единственное крыло доброго, незаслуженно обиженного старого друга. С щемящей тоской проведя пальцами по шелушащейся поверхности, резко развернулась и быстро вышла из складского помещения. Мой бедный старый черный лебедь, прости меня.

* * *

Следующим утром без пятнадцати шесть я уже стояла у входа в музыкальную школу, в которой училась на протяжении семи лет, а потом еще два года работала секретарем директрисы. Вплоть до вчерашнего дня.

Покинув склад старых инструментов и поплутав по парку, примыкавшему к школьной территории, чтобы навести в беспорядочных цветных пятнах мыслей хотя бы подобие порядка, я направилась в кабинет своей начальницы, госпожи Оноры Дрейс. Полностью седая, но еще нестарая женщина уже ждала меня. Я не знала, как начать разговор. Чувство неловкости желеобразной сумрачно-голубой массой наполняло тело от пальцев ног до самой макушки. К моему облегчению, разговор начала именно директриса:

— Таллия, ты вовремя. Я только что подписала приказ о твоем увольнении.

Я подняла на женщину полный непонимания взгляд. Ее голос, как и всегда, пестрел ранними осенними цветами, но сегодня в нем смутно различалась горькая аметистовая нотка с вкраплением серебра. Я не успела даже рта открыть, чтобы поинтересоваться причиной неожиданного увольнения, потому что госпожа Дрейс заговорила снова, заполняя воздух переливами весенней капели:

— Согласно расписанию посещение куратора нашей музыкальной школы значится следующей неделей, — я кивнула. Мне это было прекрасно известно: я сама заносила эти сведения в расписание, и читала уведомление директрисе тоже я. А работы в связи с грядущей проверкой в последние две недели было невпроворот: подправить неподправленное, подшить неподшитое, отдать на подпись Оноры неподписанное. И много других мелочей, о которых вспоминают исключительно перед самой ревизией. — Но лорд Двейн освободился пораньше, поэтому приехал сегодня. Пару часов назад он забрал у меня документацию для проверки и отправился на осмотр здания, попросив в отношении сопровождающего не беспокоиться, он, дескать, сам с экскурсией справится. Через каких-то полчаса лорд вернулся и приказал подготовить бумаги на твой перевод в Консерваторию Аберга.

Мои глаза расширились еще больше, хоть я и не подозревала в них такой анатомической перспективы. Заметив мою реакцию, директриса кивнула и продолжила:

— Вот-вот, представь мое удивление! Услышав, что ты не ученица, а работник, он только пожал плечами и распорядился подготовить приказ об увольнении. Конечно, я так и сделала, но перед тем, как поставить на нем печать, хотела поговорить с тобой, — госпожа Дрейс вздохнула и посмотрела мне прямо в глаза. — Таллия, мне будет очень жаль потерять такого добросовестного секретаря, но Консерватория Аберга — это великолепный шанс для тебя. Ты понимаешь?

Я несколько раз с энтузиазмом кивнула. Конечно, я понимала! Ведь Консерватория была даже не мечтой, а призраком мечты для очень многих. И не только обыкновенных горожан, но и дворян, в том числе и для меня. А тут — приглашение. Отказаться? Нет. Это не в моих силах.

Заметив мое выражение лица, директриса тепло улыбнулась, хитро прищурилась и с громким стуком опустила печать на приказ о моем увольнении. Никогда еще этот резкий звук, похожий на маленькую вспышку молнии, не казался мне настолько прекрасным.

— Что ж, с этого момента ты официально уволена, — в голосе Оноры Дрейс зазвучали торжественно-медные нотки фанфар, которые она отпускала лишь один раз в году: на вручении свидетельств об окончании музыкальной школы. Но сегодняшний день был исключительным. — Наша школа верит в тебя и твой музыкальный талант, Таллия Хейс.

Я радостно улыбнулась и произнесла слегка ломающимся от эмоций голосом:

— Спасибо, госпожа Дрейс.

Женщина махнула рукой, мол, не о чем говорить, после чего добавила:

— Кстати, лорд Двейн сказал, что вы не успели обговорить детали, поэтому попросил предупредить, чтобы ты не беспокоилась насчет жилья: тебя поселят в общежитие при консерватории.

Из кабинета директрисы я выпорхнула, словно птичка, почти не чувствуя веса собственного тела, мысленно уносясь в будущее и пытаясь представить учебное заведение, где мне предстояло оказаться уже завтра, но и этого не получалось, голову будто заполнили сверкающие в молочном облаке звездочки неожиданного счастья.

А вечером был непростой разговор с обескураженными родителями. Не сказать, что они не поверили моим словам, но вязкая тишина наполнила комнату на целых десять минут, во время которых папа и мама старались осознать новость. Сама виновата, не следовало начинать разговор с фразы 'меня ПРИГЛАСИЛИ учиться в КОНСЕРВАТОРИИ АБЕРГА!'. Первой пришла в себя мама:

— Тали, но как такое возможно? — мамин голос... как я буду без него, такого солнечного, теплого, уютного?

Отец сосредоточенно свел брови к переносице и смотрел на меня, тоже ожидая ответа. Я аккуратно села на диван рядом с мамой и рассказала все от начала до конца. По мере повествования лица родителей то светлели, то темнели. Я не могла сказать с уверенностью, о чем они думали в этот момент, но какое-никакое представление имелось: наверняка они были в еще большем ошеломлении, чем я.

После того, как я замолчала, заговорил папа.

— Таллия, — я улыбнулась. Он всегда называл и меня и маму полным вариантом имени, но сколько же любви было в его словах, звучащих привычно, как старые деревянные маятниковые часы, стоящие у нас в гостиной сколько я себя помню и всегда точно отбивающие полдень, — общежитие — это хорошо, но тебе нужны деньги на жизнь. Мы с мамой сможем помогать тебе только очень ограниченной суммой, сама знаешь, художественный лицей Норы тянет приличную часть нашего с мамой дохода.

Я снова улыбнулась. Конечно, я знала. Отец был из семьи обедневших дворян, слишком гордых, чтобы пачкать руки плебейским трудом. К счастью, его понимание заботы о семье не ограничивалось прививанием детям придворных манер и сплетнями о соседях и аристократах. Встретив маму, дочь портного, он пошел наперекор родным, мечтавшим, чтобы старший сын нашел родовитую пассию и, желательно, с хорошим приданным. После свадьбы он стал помогать тестю в работе, придавив горло дворянскому гонору, чем заслужил уважение родителя жены и еще более яркое сияние глаз мамы. Дедушка научил папу всему, что знал сам. И теперь я с гордостью могу сказать, что наша лавка — одна из лучших в городе. Заработок родители предпочитали тратить на образование детей, причем выбрать школу, в которой хотели бы учиться, нам с сестрой разрешили самим. Я выбрала музыкальную, а Нора — художественную.

Воспоминания снова пробудили волну благодарности к семье.

— Я знаю, пап. У меня есть сбережения. На первое время должно хватить, а уже в консерватории я постараюсь получить стипендию. Я должна попытаться: такими возможностями не разбрасываются.