Кто соблазнит малых сих...

А кто соблазнит одного из малых сих,

верующих в Меня, тому лучше было бы,

если бы повесили ему мельничный жернов на шею

и потопили его во глубине морской.

Мф 18:6

Сколько ни силюсь, не могу вспомнить глаза матери. Воспоминания — словно задача о кенингсбергских мостах в изложении Тимоти Лири: яркие островки в океане забвения: узенькие мосточки ассоциаций перекинутые между ними всё никак не желают вести куда надо.

Блик от линзы очков на щеке. Прядь волос. Белёсые пятнышки на ногте.

Мосты ведут не туда. В их анизотропной реальности почти невозможно вернуться на исходную.

— Это не наш отец! — мой голос, уже охрипший в перебранке, — это просто программа, которая пытается ему подражать. Они не могут его вернуть, и никто не может, пойми ты наконец!

— Не говори ерунды, — она проводит пальцами по строчкам на экране, — это он. Смотри, твой отец говорил именно так!

— Конечно, ты же отдала им пароли. Они скормили всю его переписку нейросети, та построила матрицу ассоциаций... Но это не он, просто, не он. Представь себе, что где-то там сидит человек, который всю жизнь тренировался имитировать папу...

— Если ты чего-то не понимаешь, то давай-ка, лучше помолчишь.

Лампочка светит обманчиво тёплым светом. Блик от линзы на щеке.

Куда уходит свет, когда лампочка гаснет?

Куда уходит человек, когда его машину выносит навстречу беспилотному большегрузу?

Отец стал островами и мостами. В наших воспоминаниях и — где-то в цифровом облаке очередного коммерческого психокульта.

Ирония заключается в том, что мы не помним его так хорошо, как его помнит машина. И она притворяется мертвецом, и списывает деньги со счёта за каждый шаг в зыбком мире мостов над забвением.

Впрочем, насмешка судьбы крылась даже не в этом.

Блик на щеке. Фарфоровый снегирь у монитора. Лошадиная голова над стилизованной волной на логотипе.

Вода и лошадь.

Одной рукой я натягивал куртку, второй — набирал номер.

За дверью промозглой кляксой расползался вечер во влажно чернеющей зиме без снега. Графит неба над антрацитовым асфальтом — непроглядный в подслеповатом свете фонарей. Плазмидный призрак буквы "М" над вестибюлем метро.

Подземка. Одна из новых станций в вездесущем стиле, с чьей-то лёгкой руки поименованном "царьт-деко": огромный золотой солнечный лик, бесстрастно всматривающийся в прекрасное далёко, обнажённое дитя верхом на коне, с красным полотном, зажатым в пухлой ручке, и море подсолнухов, пронизанное лучами солнца, уходящее во тьму туннелей.

Инверсные острова и мосты. Поезд несётся сквозь всё, что легло в землю.

Дим-Димыч ждал у себя дома. Пустые бутылки подсказывали мне, что разгон он начал задолго до моего звонка. Лицо его, серое, с провалившимися бесцветными глазами, составляло поденный табель алкогольных будней.

— Валяй, — сказал он, разливая пиво по бокалам.

Я потянулся за сигаретами.

— "Эквиску" помнишь? — спросил я, силясь извлечь пламя из причудливой бензиновой зажигалки.

— А то, — он протянул мою дозу, — как думаешь, она работает?

Я выдохнул дым ему в лицо.

— Ещё как. Мать уже неделю общается с отцом.

— Погоди, он же...

— Именно. Какая-то ушлая скотина подсунула ей бота-говоруна, натасканного на папиной переписке.

— А почему ты решил, что это "Эквиска"?

— Лошадь и вода на логотипе. Контора, которая предлагает пообщаться с мёртвыми. Думаешь, это совпадение?

Дим-Димыч почесал щетину на подбородке. Прилипшим ещё в юности, давно уже бессмысленным движением размял между пальцами сигарету. Закурил.

— Нет.

— Что делать будем?

— А что мы в принципе можем сделать? "Эквиска" выжмет всё, что может на этой итерации, и пойдёт дальше.

— Но ты...

— Да, я-же-программист, я должен вытащить кролика из шляпы и причинить всем добра. Но, Саня, я ничего сделать не могу. Она теперь сама по себе.

Я вкрутил окурок в пепельницу, достал новую сигарету и подошёл к окну. Угол новостройки аккурат под квартирой Дим-Димыча украшал возомнивший себя горгульей алконост. Дальше, за пустырём, в густом красноватом мареве служебной подсветки, нарастал на стальной каркас очередной небоскрёб — город стремительно залечивал раны последних десятилетий.

— То странное чувство, когда ты занимался чем-то не тем, — пробормотал я.

Моё отражение насупленно смотрело на меня; на месте глаз вспыхивали и гасли в унисон сигаретному огоньку заградительные огни антенной мачты.

Потом мы ещё долго сидели, пили, и говорили о чём-то другом, не смея вернуться к причине моего визита.

Наконец, уже в прихожей, стоя на пороге я попросил его:

— Позвони.

И, затем, я ушёл. В узкий промежуток воздуха между графитовой твердью неба, и антрацитовым блеском земли. Я шёл пешком, и мне всё казалось, что этот неширокий зазор становится с каждым шагом всё уже и уже.

На следующий день я проснулся от предсмертного вопля дисковой пилы, сменившегося спустя несколько минут стуком отбойного молотка. Когда я, наконец, подошёл к окну, то от граффити на фасаде соседнего здания осталась лишь нижняя половина: прикованные к столбу обнажённые мужчина и женщина и чьи-то волосатые ноги. Остаток хулиганского барельефа уже лежал на земле в слабо опознаваемых фрагментах.

Коммунальные службы, должно быть, прокляли тот день, когда уличное искусство перешло с аэрозолей на рельефную печать полимерами с включением арамидных нитей.

Я взял в руки телефонную трубку и замер в нерешительности. Мосты, провешенные в моей памяти, опять вели меня не туда.

Ольга. Рыжая оторва с докторской степенью, защищённой по какой-то зубодробительной смеси лингвистики, нейропсихологии, меметической вирусологии и сетевого фольклора тех времён, когда не надо было уточнять, о какой нацсети идёт речь.

Будучи с ней единственными гуманитариями на проекте, мы изобретали заново структурную мифологию и спорили до хрипоты под доской, где полузатёртые наброски базы данных перетекали в разлапистые деревья одолженной у Леви-Стросса нотации. Потом, уже охрипшими голосами ругались с Дим-Димычем о том, что может и что не может воплотиться в коде, а сойдясь на чём-то общем, упирались в Лёху, который на пальцах объяснял нам, что железа, которое потянет все наши чаяния не существует в природе и, в ближайшее время, вряд ли появится...

— Алло... алло? — голос в трубке. Задумавшись, я задел клавишу вызова.

— Оля, привет, это я, Сашка.

— Привет, — печальная усмешка в её голосе, — я знала, что ты позвонишь. Это ведь из-за Эквиски, правда? Она работает?

— Правда. Работает.

— Сможешь через час в парк прийти? Как его... ну я в нём ещё иеговистов гоняла... ну помнишь, да?

— Помню, конечно.

— Ну вот, мы как раз гулять будем. Успеешь?

Парк изменился с тех пор, как я в последний раз его видел. Тогда — запустелый и дикий, с растрескавшимся асфальтом, побеждённым травой, с таящимися в густых зарослях проржавевшими конструкциями, с растрескавшимися останками гипсовых статуй.

Теперь город добрался до него, вымел и вычистил, вымостил дорожки пёстрыми полимерными плитами. Заросли проредили, так что от одного конца парка, можно было рассмотреть другой. По переходам и лестницам грубо напечатанной крепости с визгом бегала детвора.

— Всё поменялось, правда?

Я обернулся. Сначала я увидел двух сфинксов, изображённых на бортах коляски, потом женщину в сером пальто и в замысловатой бордовой шляпке. И только потом понял, что смотрю на Ольгу.

— Всё поменялось, — кивнул я и присел рядом. В коляске, развалившись, как это умеют только коты и младенцы, спал ребёнок.

— Ваня, — Ольга кивнула на спящего сына, — Как ты?

— Я пока сам по себе мальчик. Иногда мне тебя очень не хватает.

— Ты прекрасно знаешь, что ничем хорошим наши отношения кончиться не могли, — спокойно сказала она, без эмоций, просто констатируя очевидный факт.

— Ну да, учитывая то, что они кончились Эквиской, — я мрачно усмехнулся.

— Расскажи, что случилось?

Я рассказал про отца, Ольга молча слушала.

— Ты с кем-нибудь ещё говорил об этом? — наконец спросила она.

— С Дим-Димычем. Он пока не знает, что можно сделать.

— Лёха должен знать. Вадим должен знать... Может кто-нибудь из тестировщиков что-то знает. Вадима я видела недавно, погоди, дам визитку.

— Лёха вряд ли поможет...

Вряд ли. Похоже, он первым понял, что на дне открытого нами ящика, за вычетом выплат и расписок о неразглашении, не осталось даже надежды. И пошёл вразнос самым оригинальным образом. Перепробовав последовательно все способы вынести содержимое черепа изнутри, пройдя через полдюжины сект, он, наконец, остановился на ветке ислама, достаточно радикальной, чтобы каждое арабское — не говоря уже о прочих — государство считало своим долгом давить её приверженцев без суда и следствия, просто по факту принадлежности.

Лёха ударился в священную войну против неверных со всем фанатизмом неофита, включающим поджоги и взрывы во всех уголках планеты и видеороликами на фоне знамени джихада. Последний ролик с его участием снял китайский штурмовой дрон где-то в районе Южного Вахджирдавана, поставив в фильмографии незадачливого искателя сакральной истины жирную точку.

Ольга, похоже, не удивилась. Я словил себя на том, что не могу прочитать выражение её лица. За те несколько лет, которые мы избегали друг-друга, она стала завершённой — как будто части, изначально содержавшиеся в ней, наконец выстроились и слились воедино. Ощущение усиливалось некоторой полнотой, которую она приобрела пока вынашивала ребёнка. И это тоже ей шло.

Я молчал. Дети штурмовали аляповатую крепость. Деловито сопел хранимый двумя сфинксами младенец.

— Как-то не клеится разговор, правда? — спросила Ольга со своей полуусмешкой — почти как в старые времена.

Я кивнул.

— Не клеится. Мы облажались.

Мы. Никто другой. Программисты и железячники вели проект к провалу, скованные изначальной постановкой задачи. Машинный разум упорно отказывался создавать правдивую ложь и превращать её в текст, которому хотелось безоговорочно доверять. Мы с Ольгой придумали решение, которое обрекло затею на успех.

Сложно теперь понять, кого из нас коснулось это роковое просветление — в нашей прокуренной комнатушке, некогда бывшей вместилищем звукозаписывающей студии, с плакатом, на котором рушились и никак не могли упасть пылающие башни Торгового Центра, наклеенным поверх пожелтевших перфорированных панелей.

Весь мир словно хотел умереть в толчее необъявленных войн по обе стороны реальности. Деньги питали проект и отделяли нас от общего безумия, смешавшего и разделившего заново нации. Страна исторгла Сибирь, под радостные вопли рванувших на свою замьорзлую вольготу, чтобы стать льдистой Африкой, растеряв по дороге трёх погибших на каждого пережившего освобождение. Страна пожрала то, до чего смогла дотянуться. Причудливо тасовалась колода, неумолимо сбрасывая в отбой всё, что не зашло в новую масть.

Нас пронесло над этой проигрышной партией — проект закрылся лишь с первыми проблесками прекрасного нового мира. Кем бы ни был наш анонимный заказчик, неизбежная в конце смутных времён зачистка подхватила его своими стальными челюстями и, по всей видимости, унесла в преисподнюю, мотая кровоточащей плотью о казённую зелень застенков.

Правила опять поменялись. Грядущие победы требовали добротных учителей — Ольгу пригласили преподавать в столичный университет. Меня не пригласили никуда, но генераторы бравурных новостей нуждались в человеческом присмотре, и мой опыт тоже оказался уместным.

Мир оживал. Над придорожными канавами, поглотившими тех, кто привык к простой правде спусковой скобы, всходили полевые цветы. Мир снова привыкал быть целым, оптика ложилась в землю, когерентный свет, освобождённый от военной присяги, всё чаще нёс добрые вести и всё реже наводил на цель холодную машинную злобу.

Нам, выжившим, чертовски нравилось быть живыми.

Рыжий вихрастый пацан сорвался с крепостной стены, упал разноцветие осенней листвы — и спустя мгновение, смахнув предательскую слезу, присоединился к своему упоённому воинству, не знающему ни боли, ни страха смерти. Бессмертная рать брала штурмом ясные небеса, цепляясь тонкими пальцами за прожилки в композитной имитации древнего камня.

— С тобой всё так же хорошо молчать, — сказала Ольга, напоминая о том, что сегодняшний день всё ещё стоит за левым плечом, лукавый и хмельной, — словно ты и не изменился.

— Мы все изменились, — хмуро сказал я.

— Может быть. Но с тобой всё равно спокойно. Я боялась этого дня, знаешь ли, я боялась, что кто-то придёт и скажет, что Эквиска жива, но вот приходишь ты, и говоришь, и я почему-то верю, что мы всё сделаем правильно.

— Конечно, — соврал я, и во мне всё колотилось и детвора исполняла вокальное соло под синкопы моего сердца.

Я не знал, что мы можем сделать правильно, после того, что мы сделали. Остаток беседы оказался скомкан, и мы оба это чувствовали. Я пообещал звонить, она пообещала не забывать. Мы лгали и нам было страшно — нас объединяла мертвенная тайна посреди этого живого мира.

Мать обсуждала с призраком из машины какого-то дальнего родственника. Отец, обращённый в неутомимого цифрового джина отвечал, и отвечал, и отвечал — совсем как настоящий, но лучше.

У него теперь всегда находилось время поговорить о мелочах.

Если вдруг, на секунду, поверить в то, что у нас есть бессмертная душа, то что есть в ней? Какой неизбывный токен хранит она, неподвластная хвостатым демонам нейролептиков и мизерикордам орбитокластов. Призраки в виртуальных доспехах Метцингера, гальванизированные меметическими вирусами — плоть от плоти тварного мира, что, кроме них могло сохраниться?

Эквиска дрейфовала в забытьи, на приостановленных облачных сущностях, и так и сгинула бы, но одна из криптовалют в её диверсифицированной корзине выстрелила и то, что лежало парой оболов на глазах, внезапно стало богатством Креза.

Она ожила.

В её программных недрах щёлкнули простые директивы. Протоколы электронной почты, древние как ожидание ядерной войны, сработали и понесли сообщения по сотням заложенных адресов. Большинство из них, ныне мёртвые, не отозвались.

Часть отозвалась. Эквиска не разбирала сути ответа. Она разослала по живым адресам предложение, от которого сложно было отказаться.

Кто-то взял деньги и забыл о странном письме.

Но мир, увы, полон честных людей, не способных отличить добро от зла. И холодная воля программного кода облачилась в плоть безразличных исполнителей.

Эквиска строила простые требования, которым были нужны разумные интерпретаторы и контролёры — и люди нанимали других людей, обманывали других людей и вовлекали их в заданный десятилетие назад порочный круг.

Эквиска сравнивала по простому критерию дохода, отсеивая неудачливых контракторов и вознаграждая успешных. Она скрещивала лучшие варианты, оставляя немного средств на поддержание аутсайдеров, которые, буде изменятся условия, могут стать новыми лидерами.