Бездна цвета киновари

В год 7120-й от сотворения мира, август

Костер от сырости сильно чадил, застилая землю вокруг тяжелым, едким дымом. Сгрудившиеся вокруг него ополченцы кашляли и утирали выступившие слезы, кутались от холода в кафтаны, да экономно подбрасывали дров. Над костром слабо булькал котелок с немудреным солдатским варевом — горсть ячменя, немного воды из реки Неглинной да щепоть соли. Скудная пища, выбирать не приходится. Зато позволяет набить живот и иметь достаточно сил, чтобы удержать в руках бердыш. Многие сейчас и того не имеют, ведь когда по земле бродят враги, сеять и жать некогда, самим бы уцелеть. Враги, да. Уже четыре года как война с поляками идет, а два года назад польский гарнизон без боя захватил Москву. Боярин Салтыков, сучий сын, тому подсобил. Так говорили вслух. А шепотом, да не к ночи шептались, что колдовство злое тому было виной.

Вскоре ужин был готов. Ополченцы разделили между собой горячую кашу и принялись есть, иногда оглядываясь на темневшие неподалеку стены. Лагерь ополчения стоял в половине версы от Китай-города, так чтобы нельзя было достать ни пулей, ни пушечным ядром. За внутренним кругом стен засел польский гарнизон, и не сегодня, так завтра предводитель народного войска, князь Пожарский, должен был дать приказ на приступ. Приказа того ждали, хотя и побаивались. Ополчение все же, не армия. Крестьяне крепостные, рабочий люд, дворня — многие и оружия-то в руках не держали, кроме косы или вил. Были и стрельцы бывшие, конечно, но мало их оставалось, после всех битв с войском короля Сигизмунда на западных окраинах. Вот и трудился над своим воинством Пожарский, чтобы строй держать хотя бы могли, да звуков рожка слушались. Благо время на ополчение работало — по слухам, в столице собирал обильную жатву голод, и подтверждением был тому слабая, но все еще различимая сладковатая трупная вонь, которую приносил от стен ветер. Пожарскому имело смысл выждать, чтобы сберечь жизни верных воинов в бою. А те, кто внутри... а что они? Под врага прогнулись, оружия не подняли, на защиту Отечества да веры православной не поднялись — пусть страданием своим вину искупают.

Голод...

Коротенькое такое словцо, а погляди ж ты, и мужиков у костра аж передернуло, стоило им об одном и том же подумать. Разного возраста люди тут собрались, да только у всех еще свеж в памяти был страшный голод, который на Русь сошел в наказание за смерть царевича Дмитрия. И траву ели, и стерво, и нечистоту всякую. В Москве, поговаривали, не просто до людоедства дошло, а человечиной открыто на рынке торговали. Страшное это дело — голод... подумаешь о таком, и кое-как сваренный ячмень слаще меда покажется.

— А вот еще говорят, — завел разговор один из ополченцев, с большим ожогом на лице. — Говорят, будто покойники, которых насильно умертвили да без православного крестного знамения похоронили — те через три ночи на четвертую сами из могил встают, да кровь из живых сосать берутся.

— Типун тебе на язык, — одернул его сосед, седой уже, но еще крепкий мужик, и перекрестился двумя пальцами. — Нашел, дурень, о чем к ночи трезвонить.

— Да не, я о чем говорю — ежели в Москве голод, стало быть, и мертвецов полно. У нас-то вон рядом с княжеским шатром цельный митрополит ночует, да с ним попы разные. А там ляхи сейчас окаянные, со своей верой собачьей. Некому же по положенному обряду мертвых отпеть. Как думаете, наверное, ходят там по ночам эти?

— Нет там никого, — сердито буркнул третий, со слегка раскосыми глазами, из мордвы видимо. — Нет никаких упырей, сказочки это бабьи, детишек пугать. Сколько на свете живу — ни упырей никаких не видел, ни леших с водяными, ни домовых с банниками. Зато людей таких повидал, что любому упырю нос утрут. Кровь до капли всю выпьют да еще скажут, что мало.

— Да вот те крест! Врать я что ли буду?! — паленый ополченец аж подпрыгнул на месте от возмущения. — Вот у нас под Тверью, случай-то был, когда я мальчонкой еще был. Завелись на дороге разбойники значит, никому не проехать, чтобы до нитки не обобрали. Тогда собрались мужики, собрали у кого чтобы было, и пошли разбойников бить. И побили, только один спастись сумел, атаман ихний. Ну так вот, один-то из мужиков отстал в лесу, и потерялся. Три дня его аккурат не было,а на четвертый, как солнце село, в лесу волки завыли. Вся деревня по хатам тряслась. А на утро из леса конь вышел, а на нем всадник. К нему все кинулись, глядят — а всадник тот это тот самый атаман беглый! Да только был человек и как не было его. Того атамана вся округа раньше боялась, а он только вот такими глазищами на всех таращился, плакал, да мычал. Язык у него от страха отнялся! И сам он весь израненный, искусанный, будто с медведем боролся.

— А может, то медведь и был?

-Да какой там медведь в середине осени? Медведь по осени сытый да жирный, он человека обойдет скорее, чем полезет. Упырь его погрыз!

— Да брешешь же, нету никаких упырей!

— А ты слушай, что дальше было-то! Селяне-то посовещались, да атамана в амбаре на цепь посадили и заперли, чтобы не мешал никому. В Тверь конечно гонца послали, но путь-то неблизкий, целый день туда, а потом обратно. А ночью страшное случилось, — голос паленого упал до шепота. — В хату того мужика, что в лесу потерялся, ночью упырь залез... всех сожрал — и жену, и мать-старуху, и детишек малых... и ведь даже криков не слышно было... только утром увидели, как дверь нараспашку, и кровь с порога ручьем течет. А атаман, которого в амбаре заперли, тоже окочурился. Ему и хлеба, и молока дали, а он не прикоснулся даже. Так и окоченел, съежился весь, да серп в руках сжимал. Шорник-то Васька, башковитый мужик, сразу сказал: от страха он помер, а серпом защищаться хотел. Слышал наверное, как упырь в хате хозяйничает...

Паленый замолчал и принялся с удвоенной скоростью поглощать свою долю еды. Остальные наблюдали за ним, затаив дыхание, ожидая продолжения истории. Паленый продолжать не спешил. То ли смаковал дрянную кашу, то ли уже жалел, что поднял тему.

— Вот, одной семьей дело не кончилось. Мертвых всех разом отпели да закопали, три дня тихо было. А на четвертую ночь сразу три хаты упыри разорили. Уже не один, а много. Местного попа позвали, да что он сделает? Одного парнишку, самого быстрого, отправили в монастырь, что в тридцати верстах был. Он рано утром вышел, через лес и поля на своих двоих прошел без остановки, засветло успел добраться. Там и помощь нашел... иноки выслушали, поняли все, да сами собираться начали. Двенадцать человек их было. Пришли они на второй день, как второй раз упыри напали... да поздно было. Все село опустело считай. Выжил парнишка тот, да те, кто сообразил в часовенке укрыться. Та даром что деревянная, а выстояла, хоть дверь и стены все когтями исполосованные были. Иноки на то посмотрели, тела растерзанные собрали да сожгли. Всем, кто живой остался, тем сказали из часовни ни ногой. А сами, как смеркаться стало, снаружи остались — только по свече взяли, молитву творили. А как звезды показались — тут и упыри пожаловали. Прыткие, черти, что твои зайцы, да иноки тоже не лыком шиты оказались. Они же под рясами цепи да вериги носят — дескать, для смирения. Ага, для смирения, как же. Очень они с этими цепями ловко управляются. Как это... — паленый замахал руками, пытаясь подобрать слова. — И кнут, и кистень, и аркан. Все разом, вот. Тут-то упырям и конец пришел. Сожгли их на месте, а потом пепел еще раз пережгли, да под молитву, да ладаном окурили еще. Да только больше в том селе и не жил никто. С к соседям перебрался с пожитками, да там избу срубил, кто с иноками в монастырь. Вот так вот...

— Так вот... — пробормотал его седой сосед.

— Да брешешь же, — все так же отозвался раскосый. — Вина пить меньше надо, тогда и упыри мерещиться не будут. Сами небось друг друга поленьями побили, с пьяных глаз.

Вместо ответа паленый с размаху ударил его кулаком в глаз. Раскосый в долгу не остался, оба сцепились и покатились на землю. Остальные ополченцы брызнули в стороны, спасая котелок с остатками каши и отодвигая подальше сложенные рядом бердыши. Разнимать дерущихся никто, однако, не торопился — кулачный бой дело особое, если до смертоубийства не доходит, лезть не надо.

— А ну унялись, смердячье отребье — громыхнул из темноты голос, да такой грозный, что драчуны моментально вскочили на ноги да сорвали с голов шапки.

В круг света от костра вошли два человека — один сравнительно молодой, другой уже весь седой, исполосованный морщинами. Оба были богато одеты, но доспехов не носили, однако же на поясе у молодого висела кривая сабля и кинжал. Старик был опоясан прямым мечом, очень старым с виду. У обоих были забрызганы грязью сапоги и ноги — они долго ехали верхом.

— Княжеский шатер где? — резко спросил молодой. — Отвечайте.

— Это... — ополченцы замешкались, не понимая толком, как им поступить. С одной стороны, барину перечить не с руки. С другой — это же пришлый, видно, что только что с дороги. Надо ли ему сказать требуемое, или же надо рубить его бердышом, или кричать "караул!"...

— Отвечайте, — повторил молодой тише и более угрожающе. Он зачем-то прикрыл рукой один глаз. — Где князь?

— Отсюда вон туда, красный шатер, — люди у костра разом указали в одном направлении. — Рядом стяг со Спасом Нерукотворным, не перепутаете.

Пришельцы молча последовали по своим делам.

Ополченцы некоторое время стояли в растерянности, после чего вяло стянулись обратно к костру. Они не могли точно сказать, кого видели, и видели ли вообще.

Тем временем двое, явившиеся без приглашения, направлялись к княжескому шатру. Никто не посмел преградить им путь или окликнуть. Сила духа и гордость сквозили в их одеждах из дорогой ткани, в надменной осанке и взгляде, под которым все съеживалось. Они были полностью уверены в своем праве тут находиться, они, без сомнения, обладали огромной властью и не стеснялись ею пользоваться. Но кем же они были, если царский род прервался, а дворянство уже либо сражалось с захватчиками, либо покорилось? Только у входа в шатер стрельцы осмелились направить на этих двоих свои бердыши, да так и замерли под свирепым взглядом молодого, словно одеревенели. Откинув полог, пришельцы ступили в княжеские покои.

— Кто...

— Добрый вечер, — пришельцев не смутило то, что в шатре кроме самого Пожарского присутствовало еще несколько бояр, а так же священнослужитель в митрополитском клобуке.

Ответом ему был только блеск обнаженных сабель. Молодой примирительно поднял руки, старик опустил глаза и отступил в тень. Митрополит поспешил встать между готовыми кинуться в бой людьми и успокоил их.

— Уберите оружие. Я знаю, кто это. Они с нами.

— С вами? Ну... пожалуй, что так. Мы явились по своей воле.

— Это кто такие? — угрожающе спросил Пожарский, не убирая сабли. — Митрополит?!

— А давай я сам представлюсь. Звать меня Федор Никитич, фамилия Летич. А это, — он кивнул на старика, — отец мой, Никита Афанасьевич Летич. Только что мы приехали, чтобы помочь тебе, князь, одолеть поляков и взять Москву.

— Они те, за кого себя выдают, — подтвердил митрополит.

— Так, — кивнул Пожарский. — Допустим, ты не врешь. Как нам помогут два человека? Или у вас свое ополчение?

— Мы не со всем польским войском собираемся воевать, — пояснил Федор. — Верните оружие в ножны, и я объясню, что да как.

— А я что-то фамилию в первый раз такую слышу, — подал голос один из бояр. — Не самозванцы ли?

— Мы в боярство еще князем Владимиром Красно Солнышко пожалованы, через шесть веков свою славу несем, — сквозь зубы процедил Федор. — И если ты про нас не слышал — значит, плохо слушал. Так что язык-то попридержи, а не то укорочу.

— А я слышал. Еще когда при царе Федоре Ивановиче шведов бить ходили, — встрял другой боярин и слегка поклонился. — Доброго здравия вам, Никита Афанасьевич.

— И вам не хворать, Дмитрий Александрович, — впервые подал голос старик и поклонился в ответ.

— Хотите помочь с Москвой так же, как с Нарвой?

— Так же, да не так же.

— Прекращайте говорить загадками, — оборвал их Пожарский. — Излагайте суть вашего дела — или уходите.

— Хорошо, — кивнул Федор. — Рассказываю, и помните, что сказанное здесь — должно остаться здесь. Вы намерены брать приступом Китай-город. У вас большое войско, а польский гарнизон ослаблен голодом. Но делать этого не стоит.

— Это еще почему?

— Потому что прямо сейчас сюда с запада движется Ходкевич с войском, ведет огромный обоз с продовольствием. Тебе придется бросить все силы на то, чтобы не дать ему прорваться к осажденным — а они могут тем временем ударить в спину. Я могу тебе помочь. Устранить угрозу в Китай-городе, и сильно облегчить последующий приступ.

— Как вы это хотите сделать? — Пожарский уже успокоился, и слушал более внимательно.

Вперед шагнул старик, Никита Летич.

— Ночью мы проберемся за стену, перебьем караульных и военачальников. Потом откроем ворота. Застигнутые врасплох поляки, которых некому вести, сдадутся без боя.

— Вы? Вдвоем? — князь усмехнулся. — Скоморохов только мне тут не хватало...

— "Скоморохов"? — прошипел Никита.

Все присутствующие дернулись было к оружию, но замерли. Потому что последнее слово старший Летич произнес, уже присев за спиной у Пожарского, и держа у его горла кинжал. Никто не понял, как он за единый миг миновал почти три сажени, но на это даже не обратили внимания.

— Отец, нож мне отдай, — тихо сказал Федор таким голосом, что в шатре будто холоднее стало. — А ты, князь, слова выбирай. Чай, не с холопами говоришь.

Старик повиновался, медленно убрал нож в ножны и вернулся на свое место у входа. Проводили его тяжелыми взглядами, к которым примешивалась изрядная доля недоумения — с каких пор сын отцу приказывает?

— Все так и есть, — вставил свое слово митрополит. — Жизней много можно сберечь.

— С Никитой Афанасьевичем Нарву брали, — добавил боярин Дмитрий Александрович. — То же самое в тот раз было — пробрался ночью за стену, да склад с порохом поджег.

— Может и так, — Пожарский сделал вид, что ничего не случилось. — И если вы пришли вот так — чего хотите взамен?

— Ничего, — ответил Никита. — Не ради золота воюем.

— А ради чего?

— А ты ради чего воюешь?

— Ради народа.

— И мы для того же.

— Да пусть идут, не жалко, — влез в разговор еще один боярин. — Получится — молодцы, не получится — берем город, как раньше говорили.

— То есть, договорились, — довольно кивнул Федор. — В бой завтра поутру пойдете?

— Нет, через день.

— Хорошо. Днем мы подготовимся, а как стемнеет — пойдем за стену. Если у нас получится — ворота будут открыты. Если ворота закрыты — значит, мы мертвы.

— Идите, — коротко ответил князь, давая понять, что план одобрен, и больше терпеть общество лазутчиков-добровольцев он не желает.

Федор это настроение четко уловил и поспешил отвесить еле заметный поклон:

— Не смею более тебя тревожить. Ваше высокопреосвященство, — обратился он к митрополиту, — можно вас на пару вас слов?

Митрополит, пробормотав извинения, вышел следом за ними.