|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Варя, ты чем зачиталась? — Сара подошла к названной сестре, подруге, и заглянула через плечо на монитор.
-Да, так. — Смутилась блондинка, отрываясь от экрана компьютера. — Какой-то Николай Метельский, "Юнлинг". Интересная фантастика, очень интересная. Не хуже Стругацких, по-моему.
-А, ясно. Нет, я читать особо не люблю. Мультяшки это да, обожаю. Коллекционирую их. — Брюнетка присела рядом, и оперлась подбородком на сцепленные руки. — Тебе не страшно, Варь? Слишком хорошо все прошло. Свадьба, покупка Василием дома, наше заселение сюда. Даже суд над кицунэ, и то, можно сказать, без сучка и задоринки прошел.
— Ну, я так думаю, что если проблем нет сейчас, то это уже хорошо. А те, что будут в будущем, сестра, так для того мы и люди, чтобы решать их. Слушай, тут вот те, кто мечут молнии, это владеющие Темной Стороной Силы. Я тоже из них, что ли? — И Варвара пошевелила пальцами, на которых заплясали молнии. — Хотя, вряд ли, у этих девушек глаза золотые, а у меня серо-голубые.
— А жаль. — Усмехнулась Сара. — Прикинь, как ты будешь выглядеть в таком костюмчике. — И она ткнула пальцем в иллюстрацию.
-А ты в этом! — Засмеялась Варвара и показала на соседнюю картинку. После чего потянулась, закинув руки за голову. — А наш благоверный где? Что-то его не слышно?
— Внизу, у камина. Сидит, думает, как ему Таньку утихомирить. Надо же, подсуропила ему судья, обеих Патрикеевн ему в поднадзорные чрез клятву полного подчинения всучила. Ну, Томара Александровна! — Брюнетка фыркнула, недовольно качнув головой. Роскошный "конский хвост" мотнулся туда-сюда, слегка стегнув ее по глазам. Сара недовольно поморщилась, и, подойбя к зеркалу, стала собирать высокий узел.
— Ага, утихомирил. — Варя усмехнулась, прислушиваясь к звонкому и жутко недовольному голосу, доносящемуся из полуподвального помещения. Там Василий сделал себе что-то вроде кабинета, оружейной комнаты и мастерской, короче, все сразу. Получилось на удивление уютно, и обе молодые жены частенько зависали там, сидя на старом диване с чашками кофе, около тлеющего камина, глядя на разбирающего очередной пулемет мужа. Стреляющего железа он натащил из прошлой командировку гору, и сейчас, купив свой дом, он с удовольствием возился с ним, превращая простоявшие почти два века, пусть и в хронокапсуле, винтовки и прочие ружья в сверкающее состояние. — Пошли к нему, а то опять разругаются вдребезги и пополам. Ну чего Татьяна так бесится? Жива, здорова, практически свободнаю Вон, ее мать и в ус не дует. О, Полин, привет.
Около лестницы, ведущий в мастерскую, стояла хвостатая брюнетка, и прислушивалась к набирающему обороты скандалу.
— Чего твоя дочка так разоряется, Поль? Она что, не понимет, что судья и наш муж спасли ей жизнь, фактически? Ну не отпустил бы никто огнёвку, не поймут его. А так, фактически, вы и под приглядом, и в то же время почти свободны? — Рядом с кицунэ встала Сара, и тоже вслушалась.
— Ты специально сделал так!!! Чтобы меня и маму не отпускать! Мало тебе двух жен, так еще и нас в постель затащить хочешь! Маньяк! — Что-то с грохотом и бряком упало, раздались злые матюки Василия, и его же раздраженый рев. — Варя, Сара, идите сюда! Блин, Полину найдите!
Спустившиеся девушки увидели перепуганную рыжую девушку годов пятнадцати-семнадцати, сжавшуюся в комочек в углу дивана. Василий, умудрившийся здорово прищемить из-за ее причитаний палец, психанул, и запулил здоровеный верстак в каменную стену напротив камина. Расколотые в щепу толстые дубовые доски показывали, что кроме своей немалой силушки, молодой супруг шарахнул еще и телекинезом.
— Так, Полина, бери свою дочь, и тоже иди сюда. Девчонки, поближе. Блин, еще одной не хватает. — Василий зло брякнул на каминную полку фляжку с коньяком и стакан из нержавейки.
Полина, поглядев на простую алюминевую флягу, внутренне содрогнулась. Просидеть три месяца в той, артефактной фляге, каждую секунду ожидая своего развоплощения, и что еще страшнее, развоплощения дочери — это самое жуткое, ужастное время за ее длинную жизнь после смерти прошлого, физического тела.
-Чуры, сюда! — Скомандовал хозяин дома, и извинился перед проявившимися перед ним тремя призраками. — Извините, деды, мне ваша помощь потребуется. И повернулся к Патрикеевнам. — Руки давайте. Сначала ты, коза рыжая! — В руке Василия блеснул нож. Простая финка, одну из тех, что он нашел в старом доте.
В стакан закапала ярко-красная кровь киценэ. Вроде как лисы-оборотни и нелюдь, и для них расплеснуться туманом и перевоплотиться в лисицу раз плюнуть, но кровь у них тоже красная.
— Теперь ты, Полина. — Василий коротко полоснул лезвием по ладони молодой пятихвостой женщины.
Нацедив и ее крови, он так же взрезал ладонь себе, и накропил малую толику в тот же стакан. После чего плеснул в него же коньяку.
— Я, Василий Ромашкин, перед людьми и нелюдьми клянусь, что Полина станет мне названной и породненой по крови тетушкой, а ее дочь Татьяна станет породненой кровью названной сестрицей. — И хотел было выплеснуть стакан на тлеющие угли, но его остановила старшая кицунэ.
— Я, Полина Зеленская, клянусь перед богами, людьми и нелюдьми, что Василий Ромашкин и его родня становится моей кровной родней. — И ткнула острым кулачком в бок дочери.
Та, до этого момента неверяще смотревшая на происходящее огромными зелеными глазищами, встрепенулась, и в свою очередь сказала:
— Я, Татьяна Зеленская, клянусь перед богами, людьми и нелюдьми, что Василий Ромашкин становится моим породненным кровью братом.
— Свидетельствую. — Очень серьезно сказала Сара, понявшая, что затеял ее молодой муж.
-Свидетельствую. — Варвара вспомнила лунную ночь, породнившую ее со стоящей рядом евреечкой.
— Свидетельствуем. — Хором, на грани инфразвука, так что мороз прошелся по коже, сказали призраки.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
-Папа, помоги мне! Езжай в Лаос, храм Ньгани, туда. Ты сможешь, папа! — Я снова проснулся, дернувшись к рыдающей Машеньке, и понимаю, что не могу дотянуться, что-то упругое не пускает.
Провел рукой по мокрому лбу. Опять. Снова этот сон, уже в тридцатый раз. Снова этот сон.
Долго лежал впотьмах, на огромной для одного, новомодной двуспальной кровати из массива бука. Никак к ней не привыкну, мне наша старая, с никелированными шарами милее была. Да и помягче. Но Верочка... моя жена очень захотела такую. И я заказал кровать через знакомых мужиков на текстильной фабрике, оплатив саму работу в кассу столярного цеха, а мужикам поставил за работу литр "Московской особой".
Как радовалась новой кровати Вера, как завидовала нашей кровати Машка. Приходила со школы, а потом из института, и валилась на нашу койку. Мать ругалась, дочь вредничала, я посмеивался. Хотел заказать еще, односпальную, но именно сухой бук был только на текстиле, а из березы или сосны не советовали мастера. Так что ждал, когда накопятся излишки на текстиле, я ведь не один такой красивый у нас в городе. И на текстиле начальство любит жить хорошо, и их друзья тоже. Да и рабочие, кто себе буфет соберет из "некондиции", кто табуретку резную. Обормоты.
А полгода назад тот кошмар. Ужас, когда мне позвонили главный наш городской комитетчик, и сказал:
— Семен Прохорович, крепись. Самолет, на котором летела твоя дочь, пропал с экранов радаров. Поиски ведутся. Но пока — никаких результатов.
Верочка слегла сначала с сердцем, все-таки бывшая блокадница, пусть ее и вывезли из Питера по воде раненую на ночном дежурстве. А потом, когда поиски официально закончились, и всех, экипаж и пассажиров, объявили пропавшими без вести, из нее как будто стальной упругий стержень выдернули. До того была стройная, статная, гибкая. А тут стала вялая, малоподвижная.
И вот, месяц назад, страшный диагноз — рак молочной железы. И она лежит в нашей городской больнице, готовясь к переезду в Москву, а я... я один-одинешенек тут, в опустевшей квартире в новом доме.
Днем служба, хлопоты, заезды к Вере, вечером у нее допоздна, пока врачи не выгонят. И домой, в пустоту.
И почти месяц этих снов. Свихнуться можно.
Прошелся по темной пустой квартире, вышел на балкон, задумчиво сунувшись к шкатулке, где обычно лежали россыпью беломорины. Посмотрел на банку с гвоздями, и снова вспомнил, что я уже год как курить бросил. И хоть сейчас жутко хочется засмолить — не буду начинать. Да, мне хреново до ужаса, но я сильнее этой табачной дряни.
Подышав воздухом, и поглядев на темный, спящий город, зашел на кухню. Не включая свет поставил чайник, и так и сидел, смотря на синеватое пламя комфорки. Заварил добрую жменю сухой душицы и корней шиповника, и вышел на балкон с кружкой парящего чаю. Точнее, это травяной сбор, Вера по лесам гуляла, когда я рыбачил. Еще в той, веселой жизни. Насобирала столько всего, что вся полка заставлена банками с травяными смесями. Не зря она у меня ботаничка. Преподает в школе.
В тишине телефонный звонок показался грохотом мимо проходящего поезда-товарняка. Торопясь к телефонному аппарату, я зашиб палец об порожек, и матерясь, снял тяжелую черную трубку.
— Да, Демидов на проводе.
Семен Прохорович, это Замшин. Главврач. Крепитесь, товарищ. Ваша супруга ночью скончалась. — Так буднично, усталым тихим голосом в моей теперешней жизни поставили жирную точку.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
*
— Как это случилось? — Я держал в руках конверт, и смотрел на спокойное лицо покойной жены. Совершенно спокойное, как будто она просто спит.
— Она же ботаник, причем хороший. Вот, прочитайте, это она для меня и точно такую же для милиции оставила. — Замшин, пожилой, совершенно седой, но крепкий мужчина, протянул мне открытый конверт.
-" Товарищи врачи, простите меня. Но вы знаете, как бы я умирала. Так проще и безболезнено. Прощайте.
ЗЫ. Рецепт яда, собранного и изготовленного мной, приведен ниже. Он должен быть мгновенен и безболезнен, мы просто уснем. В. Демидова."— Я с трудом дочитал последнюю строчку, и поднял глаза на главврача. — Кто уснет? Еще кто-то умер?
— Да. Женщина из соседней палаты. Ей удалили обе груди, но она сумела дойти до палаты вашей супруги. Наверное, ей Вера Ивановна помогла, и штатив перенесли, для капельниц. Как они написали в записке для милиции, они не самоубийцы, каждая ввела смертельную дозу в систему соседки. Так что даже со стороны церкви не будет возражений, можете хоронить на любом кладбище. Если вы позволите, то я пойду. Ваша супруга ушла тихо, но мне полночи пришлось давать показания следователю, так что простите... — И врач ушел.
А я остался в палате, где на простой больничной койке лежала моя любовь.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
" Сеня, прости меня. Я знаю, что тебе будет очень больно. Но ты сильный. Ты справишься.
Пойми, так нам обоим будет легче. Диагноз мне поставили страшный, я бы долго мучилась, но все равно в конце погибла бы. А так — проще и чище. Как древние греки, когда были смертельно больны, я с них пример взяла. И моя соседка тоже со мной попросилась, у нее сил вообще не осталось.
А ты, Сеня, иди, ищи Машеньку. У тебя не просто сны. Не бывает совершенно одинаковых снов, она как-то сумела до нас достучаться.
Ищи, думай, ты у меня очень сильный и большая умница. Найди нашу дочку, заклинаю.
И еще — я тебя буду ждать, если за порогом что-либо будет. Но не смей ко мне спешить! Живи, дыши, ищи. Сумеешь — найди дочку, сумеешь — снова полюби. Я не обижусь, я знаю, что ты меня любишь, и будешь помнить.
Всегда твоя, Вера.
Я люблю тебя, Сеня, но пойми и прости меня. Прощай, или до встречи, там разберемся."— Я сложил записку Веры, и убрал ее во внутренний карман пиджака.
Прошла уже неделя, как это все произошло. Вежливые допросы, похороны, сочувствие товарищей и знакомых. Захар, мой фронтовой товарищ, заехал на своей трескучей инвалидке, и мы с ним долго сидели на балконе, курили, молча приговаривая бутыль с самогоном. А напротив стояла фотография Веры и стакан, накрытый краюхой хлеба.
Работа спасала, да и молчаливое внимание начальства. Первый секретарь, Николай Иванович Севастьянов, раз спросил, мол, как, Прохорыч, справляешься? Отдохнуть не надо?
Но я честно ему ответил, что иначе свихнусь.
На что он, помолчав, сказал:
— Понимаешь, Семен Прохорович. То, что было с тобой — это удар. Сильный удар. Не каждый способен его выдержать. Я тебя давно уже знаю, ты, как и я, фронтовик, но сам знаешь, с катушек слететь может каждый. Я совершенно не осуждаю твою жену, она имела право на такое решение. К сожалению, медицина не всесильна. — Первый секретарь встал, и вытащил из сейфа початую бутылку "Ани", армянского коньяка. — Тебе не наливаю, ты за рулем. Или будешь? — Я кивнул. -Тогда оставишь свою "волгу" на стоянке, поедешь домой на такси.
Разлив по стаканам коньяк, он встал, и, подождав меня, молча выпил не чокаясь. Я повторил, старый коньяк мягким огненным шаром скатился в желудок.
— Не части с этим, Семен. — Севастьянов показал на бутылку. — Я знаю, ты пьешь мало. Но будь осторожен, много народу алкоголь сгубил. Ладно, вечная память твоей супруге и земля пухом.
Помолчав, он продолжил.
— Меня в обком вызывали вчера, о тебе тоже разговор шел. Сам знаешь, направление, которое ты курируешь, сложное и ответственное. Без истребителей стране никак, а истребители никак без наших приборов. Потому решено — тебя временно перевести на другое направление. Помолчи, и слушай. Временно. Пока придешь в себя. Ведущий специалист, Кожавин, он мужик нервный, противный, сам прекрасно знаешь. А сейчас идет внедрение модификации, это еще больше нервов. Так что и ты сорваться можешь, и Кожавин. Нам, партии, ни то ни то невыгодно. Потому временно перейдешь на другое направление. Завтра подумаем с тобой, решим на какое. Работы у нас на десятилетия, и любая работа важна. Понял? Без обид? Тогда, давай еще по одной. — И первый снова разлил по стаканам "Ани".
— Знаешь, какое мое самое страшное воспоминание о войне? — Внезапно спросил Севастьянов. И, поглядев на мое молчаливое пожатие плечами, продолжил. — К нам в окоп залетела мина, и тяжело ранила одного паренька. Разорвала пах, издырявила живот. Паренек орет, а крови почти нет. Нет, течет, но вот крупные сосуды не задело. Он бы долго мучился, до медсанбата его тащить днем невозможно, все простреливается, а до ночи у него точно перитонит начнется. А фрицы, того и гляди, в атаку полезут. — Старый коммунист одним глотком осушил стакан. — А пацан орет — добейте, мне не жить так. В общем, я достал свой наган, взвел и приставил его к сердцу мальчишки. И нажал на спуск. И знаешь, когда пацан понял, что сейчас легко умрет — у него страх из глаз ушел, только слезы потекли, чистые такие. Бойцы вокруг стоят, молчат, никто не осуждает, но глаза отводят.
Я сам, после боя, написал рапорта и ротному, и нашему особисту. И заявление в партском батальона. Меня оправдали, но перевели на другой фронт, благо наш полк на переформирование отвели. Знать бы, что у меня в анкете насчет этого случая записано. Ладно, еще по одной, за павших. И по домам, завтра на работу. И решим, что ты вести будешь.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
