Женька уже битый час топчется на остановке, месит пижонскими ботинками жидкую кашу из снега, песка и соли. Добытая мамой по блату фирменная обувка уже насквозь промокла, а ноги у Женьки заледенели так, что он не чувствует пальцев, но ему даже мысли в голову не приходит, что стоило бы еще пару недель походить в зимней обуви. Да и шапкой не пренебрегать... Нет, ему всего семнадцать, и он лучше замерзнет насмерть, чем напялит на себя эту неопределенного цвета пидорку, пусть даже на ней и написано "Адидас". Мать ругается каждое утро, провожая его в универ, но Женька игнорирует ее вопли и убегает на остановку, прикрывая уши ладонями и оскальзываясь на тонкой гладкой подошве новых ботинок, сшитых не в совке и не для совка. Женьке плевать на эти мелкие неудобства, он просто хочет нравиться девушкам.
И ведь нравится. Потому что кроме мамы — директора овощной базы, фирменных тряпок и карманных денег у него есть еще и милая улыбка, русые волосы, отпущенные "под битлов" и чудно выгорающие на солнце, а также чувство юмора и некоторое количество наглости, которая, как известно, второе счастье.
Впрочем, в данный момент счастливым он себя не чувствует. Во-первых, на третьей паре он нахамил преподу и пребывает в полной уверенности, что тот отомстит ему при первой же возможности, а во-вторых, любимый общественный транспорт, как обычно, не радует: перманентный час пик, автобусы набиты битком и упорно проползают мимо остановки — проползают издевательски медленно, чихая насмешливо и пыхтя от натуги. А на остановке тем временем уже собралась целая первомайская демонстрация, которая, завидев очередной транспорт, подбирается и умолкает, готовясь к штурму, а после выдыхает разочарованно, с ненавистью глядя вслед перегруженному автобусу и черной завистью завидуя тем, кому посчастливилось оказаться на борту.
Женька тоже выдыхает вместе с толпой, шипит сквозь зубы протяжное: "Су-у-ука", — и отходит в сторонку, туда, куда ветер не доносит дым из тлеющей урны, каковую сто лет не опорожняли. Да и вокруг на остановке такая помойка, что тошно делается. "Почему бы дедушке Ленину не родиться в марте?" — думает Женька, разглядывая вытаявший по весне полный ассортимент советской табачной промышленности: тут тебе и "Беломорканал", и "Астра" с "Космосом"... Попадаются, впрочем, и заграничные изделия: "Родопи", "Опал", а то и нежно любимый народом "БТ". Чуть поодаль, высунув из сугроба горлышко, загорает на весеннем солнце давно опорожненная бутылка портвейна с поэтическим названием "Марабда". "Гадость", — думает Женька. "Три топора" ему определенно нравятся больше. Правда, прямо сейчас ему не до портвейна, прямо сейчас он бы душу продал за чашку горячего, крепко заваренного 36-го. Да, советскому человеку, строителю коммунизма, очень мало нужно для счастья, и когда вожделенный автобус, наконец, притормаживает, подъезжая к остановке, Женька ликует, расталкивая теток с авоськами и едва ли не первым врываясь в распахнувшиеся перед носом дверцы — этакий отечественный аналог райских врат. Там, внутри, зажатый со всех сторон человеческими телами, он чувствует себя небожителем, согревается потихоньку и чуть не засыпает стоя, убаюканный шорохом чьей-то болоньевой куртки, гудением изнасилованного движка и мягким покачиванием на дорожных выбоинах. Ему хорошо, он скоро будет дома и ни капельки не сочувствует горстке замерзающих граждан на следующей остановке, проигнорированной умницей-водителем.
"Вот бы так до самого Южного", — мечтает Женька, наступая на чью-то ногу в тщетной попытке устроиться поудобней, и, не потрудившись обернуться, чтобы увидеть пострадавшего, бросает привычно:
— Извините.
— Ничего, — отвечает мужской голос, а в следующее мгновение автобус газует как-то не по возрасту резво, и балансирующий на одной ноге Женька тут же теряет равновесие, наваливаясь грудью на стоящую впереди тетку в мохеровой шапке.
— Не дрова везешь! — раздается чей-то возмущенный и не слишком трезвый баритон, и где-то в другом конце салона принимается задушенно хныкать ребенок. Женька матерится мысленно, уткнувшись лицом в волосатую шапку и безнадежно пытаясь вернуться в прежнее вертикальное положение. Ему не за что ухватиться и не во что упереться, кроме широкой теткиной спины, но тут нежданно-негаданно чья-то крепкая рука тянет его за плечо, помогая качнуться назад, и, качнувшись, Женька оказывается плотно прижат спиной к незнакомцу.
— Держись, — говорит спаситель прямо в неоттаявшее еще розовое Женькино ухо, а пришедшая на помощь рука отпускает плечо и совершенно бесцеремонно ложится на талию. Прижимая покрепче...
— Спасибо, — выдыхает вежливый мальчик Женя, немного сбитый с толку откровенной интимностью жеста. И за мгновение до того, как торможение заставляет мохеровую тетку навалиться на Женьку всей тушей и перекрыть обзор, он замечает, что облапавшая его конечность лишена указательного пальца.
"Вот черт, — думает Женька, — это же..."
Это Волков. Женька не помнит точно его имя, вроде бы Андрей, но может и нет... Его, этого Волкова, весь Южный знает, он телемастер, единственный на весь городок. Прошлым летом он чинил им с матерью их раздолбанный "Грюндик", тогда-то Женька и разглядел его увечную руку. А еще Женька знает, что сестра жены этого Волкова — мордатая баба с выводком рыжих ребятишек — живет в соседнем доме. И жена у этого Волкова тоже мордатая, только помоложе и посимпатичней.
"Вот ведь черт, а..." — думает Женька, мучительно соображая, как следует поступить, если тебя в общественном транспорте облапал мужик. Рявкнуть на весь автобус? Или лучше не стоит? Народ ведь такого навоображает, что потом хрен отмоешься... А избежать объятий без шума — не удастся. Потому что просто некуда... избегать...
И Женька решает пока ничего не предпринимать и дождаться следующей остановки, в надежде на то, что народ будет выходить и растолкает их как-нибудь в разные стороны. Только какой же дурак в начале марта сойдет в одном из дачных поселков, к которым они подъезжают и которые тянутся до самого Южного? Вряд ли в этом автобусе найдется такой ненормальный, а значит, Женьке предстоит обжиматься с извращенцем еще минут эдак двадцать...
"Вот блин..."
А чужая рука, не встретив отпора и, очевидно, осмелев, уже сдвигается ниже, задирает Женькину куртку, ложится на ширинку.
Женька судорожно втягивает воздух, уставившись невидящим взглядом на чертов мохеровый головной убор, и не может поверить, что он, не совершенно еще летний студент первого курса универа здесь, в этом битком набитом автобусе среди бела дня подвергается сексуальным домогательствам со стороны некоего гражданина Волкова — черт знает какого года рождения, но явно раза в два старше. Как минимум...
"Статья, однако", — мутно думает Женька, боясь пошевелиться и прислушиваясь к тяжелой теплой ладони, прижатой к паху. Она не двигается. Только пальцы время от времени как будто подрагивают легонько. И тяжелое дыхание согревает пунцовое ухо. А вокруг — люди. И они — ничегошеньки не замечают...
Женьке становится жарко, он чувствует, что краснеет неудержимо, но продолжает делать вид, что ни черта не происходит, лишь умоляет мысленно везущую их домой раздолбанную таратайку ехать быстрей. Таратайка не слушается, таратайка карабкается в гору и пыхтит натужно, подпрыгивая на ухабах, и Женьке кажется, что с каждым толчком четырехпалая ладонь у него между ног становится все жестче, а дыхание над горящим ухом — все оглушительней. Он и сам уже дышит тяжело, ему душно, тошно и никак не хватает решимости отшвырнуть настырную руку. Да что отшвырнуть — пошевелиться нет сил! Потому что ноги вдруг становятся ватными, а в ушах шумит, и жилка на виске бьется ощутимо и почти болезненно. А сзади... Сзади сквозь всю свою многочисленную одежду он чувствует, как прижимается нечто...
Или ему это только мерещится со страха?.. Он не может сказать наверняка. Он вообще ничего не может сказать. Он не помнит ни одного цензурного слова, да и нецензурное затрудняется подобрать, а когда вконец обнаглевшая конечность вдруг сжимает резко его мошонку, он только охает тихонько и... все продолжает и продолжает разглядывать ненавистную волосатую шапку, словно ненависть поможет ему не верить в тот факт, что в штанах становится как-то очень тесно и жарко, а желание запрокинуть голову и закрыть глаза преследует неотвязно...
А потом... Потом в штанах делается мокро, в глазах — темно. И очень хочется застонать.
...Он не помнит, как автобус доехал до остановки, и совершенно не представляет, сколько на это ушло времени. Он плохо помнит, как толпа вынесла его из автобуса, и он моментально замерз, не согреваемый более теплой ладонью и хриплым дыханием. Он отчетливо помнит, как обернулся, сделав с десяток неуверенных шагов прочь от остановки, и встретился взглядом со своим мучителем. Тот стоял на тротуаре, сунув руки в карманы, и улыбался как-то... растерянно, что ли... И теперь, взяв курс к дому, Женька вспоминает эту улыбку и затылком чувствует уставленный в спину внимательный взгляд. Высокий худой мужчина идет за ним следом. Женька слышит, как хлюпает дорожное месиво под его ботинками, и чувствует странный восторг от того, что преследователь не обгоняет его, но и не отстает. Женька так и доходит до своего подъезда, ничего вокруг не видя и не слыша, кроме звука шагов позади. И, уже взявшись за ручку двери, снова оборачивается.
Тот стоит в нескольких метрах от Женьки и смотрит на него с непонятным каким-то выражением. На Женьку никогда не смотрели так, и он не может определить, что там, в этом взгляде, — сравнить не с чем. Он смущается, отворачивается, тянет тяжеленную дверь и ныряет в подъезд. Дверь, притянутая мощной пружиной, оглушительно хлопает, и Женька поднимается на свой третий этаж, думая о том, что мать еще на работе, и если телемастер Волков войдет сейчас в подъезд, то и в квартиру — тоже войдет.
А внизу снова хлопает дверь, и Женька ежится, услышав, как догоняют его торопливые шаги. И медлит, разыскивая по карманам ключи, пока боковым зрением не замечает знакомую уже сутулую фигуру, все так же соблюдающую дистанцию. Женька достает, наконец, ключ, вставляет его в замок, приоткрывает дверь, слышит болтающий в зале телевизор — и очень осторожно закрывает дверь.
— Мать дома, — говорит он глухо.
Несколько секунд они оба стоят, не двигаясь, потом преследователь разворачивается и начинает спускаться. Медленно. Неохотно. Разочарованно.
Женька боится посмотреть на него и почему-то чувствует себя виноватым.
— Завтра, — говорит он все так же негромко, и худой высокий человек останавливается. — Завтра у меня сломается телевизор. В два.
Еще несколько секунд тишины — и получивший заказ мастер, кивнув едва заметно, исчезает из виду. Женька дожидается, когда за ним захлопнется подъездная дверь, и входит в квартиру.
Нет, он не голоден. Да, все нормально в универе. Нет, не замерз.
Он идет в ванную и набирает воду. Он понятия не имеет, что происходит и как он доживет до завтра. "Это все долбаный март", — думает он, вспоминая увечную руку. Он всерьез полагает, что это пройдет...
* * *
