За пределом

Я никогда не убивал людей. Те трое — не в счет, они не люди. Их даже животными нельзя назвать, животные не бывают так омерзительны. То, что сделали они, и то, что сделал с ними я, это нечто за пределами добра и зла. И, наверное, я тоже потерял право называться человеком, но оставить их в живых я не мог.

Я понял, что так или иначе сделаю это, на следующий день после того, как Кевин попал в больницу. Дом за городской чертой с хорошим каменным подвалом я искал пару недель и купил, не торгуясь. Потом, когда все закончилось, я продал его. Новые владельцы не догадываются, что живут на кладбище. И о том, что подвал был на полметра глубже, тоже не знают. Надеюсь, они хорошо спят и к ним не являются привидения.

Мы прожили там восемь месяцев — столько, сколько потребовалось Кевину на реабилитацию. Все это время я не работал, и деньги приходилось добывать не совсем честными способами. А требовалось их немало — пластическая хирургия очень не дешевое удовольствие. Изуродованное лицо и спина, превращенная в лоскутное одеяло, привили Кевину стойкое отвращение к зеркалам, а меня заставили наплевать на принципы и лишить несколько десятков человек их сбережений.

Если я попаду в ад, то именно за это.

Сейчас мы живем в другом городе, и у нас все хорошо — настолько, насколько это возможно. Мне кажется, мы стали забывать. Было время, когда я считал, что это невозможно. Было время, когда мне хотелось добить своего любовника — из милосердия, как добивают раненых на поле боя. Думаю, будь он в сознании в тот момент, когда я его нашел, я бы так и сделал. В том, что лежало на ковре в нашей гостиной, очень трудно было опознать человека, которого я любил. То, что лежало на ковре в нашей гостиной, было изувеченной куклой, не подлежащей восстановлению. Пуля в голову могла бы стать высшим проявлением любви к ближнему.

К счастью, его глаза были закрыты. Он не кричал, когда я доставал из его задницы пустую пивную бутылку. Правда, она была не совсем пустой, в ней скопилось с полстакана крови. Почему-то мне казалось важным не пролить ни капли, словно именно от этого зависела его жизнь, — и я не пролил. Я завернул его в одеяло и отнес в машину. Он так и не пришел в себя, пока я его вез. И только в госпитале, когда его уложили на каталку, он открыл глаза и посмотрел на меня. Тогда я и подумал, что следовало бы его пристрелить. К счастью, было поздно.

Потом я сидел в приемном покое и ждал окончания операции. Там меня нашли копы. Они отвезли меня в участок и сняли показания. Я рассказал все, что знал, а знал я мало. Дверь не была сломана. Украдено ли что-то — неизвестно. Кто это мог быть — тоже. В том, что это сделал не я, копы убедились, проверив мое алиби. И повезли меня осматривать место происшествия, которое еще недавно было моей квартирой.

Когда мы вошли, музыка все еще играла. Какая-то идиотская песенка про любовь, ее тогда крутили по всем радиостанциям. Она стояла на повторе, и я не выключил ее, не до нее было. Она играла очень громко, так что криков не могло быть слышно. Откуда в доме взялся этот диск — я не знал, мы такое не слушаем. Копы забрали его с собой, хотя ни на нем, ни на бутылках, ни на мебели не оказалось ни одного отпечатка.

Я был почти уверен, что они никого не найдут, если Кевин им не поможет. А он — не стал.

Просто отказался с ними разговаривать и причину отказа не объяснил. Они остались ни с чем, а я... сделал выводы.

Но все это было позже, а тогда...

Кевин долго не приходил в сознание. Я почти безвылазно торчал в госпитале, но меня к нему не пускали. Потом он очнулся, но меня к нему все равно не пустили. Потом мне сказали, что он не хочет меня видеть. Точнее, не хочет, чтобы я видел его. Я тоже не хотел видеть его изуродованным, но выбора не было ни у меня, ни у него. Когда его перевели в общее отделение, я пришел, не спрашивая разрешения. Так страшно, как в тот день, мне не было больше никогда.

Нет, я не боялся испытать отвращение — хуже, чем то, что я уже видел, быть не могло. Страшно было заплакать. Жалость добила бы его вернее пули. Я должен был сдержаться любой ценой. К сожалению, мне это не удалось.

Я выл, уткнувшись в его ладонь, и не мог остановиться. Эти твари превратили моего любовника в уродливое чудовище, но мне было плевать, как он выглядит. То, что я чувствовал, не походило на жалость. Ярость и бессилие от того, что я не могу ничего изменить и ничем помочь — вот что это было. Мне следовало бросить его, чтобы он не думал, что я остаюсь с ним из жалости или чувства долга. Тогда, возможно, он захотел бы выжить назло всему. Но я не собирался уходить и знал, что он будет пытаться избавить меня от своего общества — на его месте я бы делал то же самое. Я бы не верил, что можно любить монстра.

Все это было так безнадежно, что хотелось умереть, и я выл от страха перед тем, что ждало нас в недалеком будущем. А он молчал и не двигался, и руки у него были холодные, как у мертвеца.

Через несколько дней я забрал его и привез в новый дом. Он ни о чем не спрашивал, был тих и послушен, делал все, о чем я просил, и больше не делал ничего. Спали мы в одной комнате, но на разных кроватях. Ни о каком сексе, конечно, не могло быть и речи, и я почти не дотрагивался до него, потому что хотел его слишком сильно. Он же, несомненно, списывал это на отвращение, и я не могу его в этом винить.

Я ни на минуту не оставлял его одного, а он не предпринимал попыток от меня улизнуть. Всегда в пределах видимости — и никогда рядом. Через несколько недель я начал сходить с ума от этой безумной пантомимы. Целовать безобразные шрамы хотелось мне ничуть не меньше, чем его прежнее красивое лицо. По ночам я вставал и подолгу любовался им. Да, любовался. И не мог сказать об этом. Знал, что сделаю только хуже, потому что он не поверит. А не поверив раз — перестанет верить вовсе.

Однажды я попытался его обнять. Подошел сзади и осторожно положил руки ему на плечи. Он шарахнулся так, словно я гадюка. В его глазах была паника.

Я сказал: "Нет, я ничего не сделаю, я просто хотел обнять тебя, только обнять. Пожалуйста, можно я обниму тебя?". Он ничего не ответил, стоял и смотрел на меня как на что-то очень опасное. Я понял, что не дождусь разрешения. И решил, что оно мне ни к чему.

Он был как каменный, когда я прижал его к себе. "Я люблю тебя", — сказал я, уткнувшись ему в шею, и хотел сказать что-то еще, но его начало трясти, а через минуту он заплакал... если это можно назвать плачем.

Чудовищная, совершенно невыносимая истерика — вот что это было. Он кричал, как раненое животное, и мне хотелось никогда не родиться на свет. Я бестолково пытался его успокоить, но это было невозможно. Мне казалось, он никогда не остановится, в какой-то момент мне даже захотелось его ударить, чтобы прекратить этот кошмар, но я не посмел. Все закончилось само собой — спустя целую вечность, которая наверняка стоила мне нескольких лет жизни. Он затих у меня в руках, и я, к своему стыду, испытал такой оглушительный оргазм, что на несколько секунд потерял связь с действительностью. А когда очнулся, все стало гораздо хуже, чем было.

Он смотрел на меня с ужасом. С отвращением. С ненавистью.

В тот день я всерьез подумал о самоубийстве. Я просто не видел выхода. Что бы я ни сделал, все будет использовано против меня. У меня была только одна возможность решить проблему. Но сначала я должен был найти ублюдков, сломавших мне жизнь. Найти и уничтожить.

Как ни странно, его неприкрытое отвращение ко мне обернулось некоторой пользой — оно развязало мне руки. Я больше не боялся ошибиться и все испортить — все было и так хуже некуда. Я стал позволять себе мастурбировать в его присутствии. Я не испытывал сомнений, когда заговорил с ним о пластической хирургии. И мне было все равно, что он подумает, когда я заговорил об убийстве.

Я спросил его однажды: "Это были те твари, которые... ?". Он понял, о ком я. Ему даже не нужно было отвечать, у него на лице все было написано. "Ты хочешь, чтобы я нашел их? Чтобы я нашел и убил их?". Он долго молчал, и я видел, каких усилий ему стоило сохранить спокойствие. Потом он сказал "да". И добавил, что хочет увидеть, как они сдохнут. "Тебе придется все мне рассказать", — сказал я. Он кивнул.

Мы не возвращались к этой теме довольно долго. Несколько месяцев, когда день за днем, минута за минутой, медленно и почти незаметно мы возвращались к жизни. С каждым исчезнувшим шрамом на лице, с каждым чернильным штрихом на спине в его глазах появлялось чуть больше спокойствия. Я хотел, чтобы однажды он снова поверил в возможность быть любимым. Я надеялся оказаться рядом, когда это случится. Я все еще хотел его, страстно и безнадежно.

Мы по-прежнему не занимались сексом. Иногда он позволял мне пользоваться его рукой, чтобы получить разрядку, а отвращение у него во взгляде постепенно сменилось какой-то болезненной тоской, словно он пытался вспомнить, как это бывает на самом деле, и не мог. А мне иногда хотелось снять какого-нибудь смазливого мальчишку и затрахать его до смерти, но я слишком хорошо представлял, как мерзко мне будет потом, и неизменно отказывался от этой мысли в пользу жалкого подобия секса с пятью прохладными пальцами.

Иногда я срывался: валялся у него в ногах, умолял дать мне шанс, позволить побыть с ним, попробовать доставить ему удовольствие. Мне кажется, его пугали эти выходки, он просто уходил и прятался, оставляя меня сходить с ума в одиночестве.

Он не хотел, чтобы я доставлял ему удовольствие. Он доставлял его себе сам, и однажды я видел, как он это делает.

Дверь в ванную была не заперта. Он стоял под душем и медленно гладил свой член, трогал большим пальцем головку — точно так же, как когда-то это делал я перед тем, как взять ее в рот. Я смотрел и не мог оторваться. Больше всего на свете мне хотелось оказаться рядом с ним.

А потом он открыл глаза и увидел меня. Его лицо скривилось в какой-то непонятной гримасе, он прикрыл ладонью пах, потянулся за полотенцем и стал поспешно выбираться из ванны. Я шагнул к нему, хотел что-то сказать, успокоить, а он разворачивал полотенце, но как-то неловко, деревянно, словно отморозил руки. Ничего не получалось, полотенце упало на пол. Кевин посмотрел так, словно хотел убить меня за это, а в следующий момент я уже целовал его невозможно прекрасное изуродованное лицо.

Он не пытался вырваться. Целых несколько секунд он отвечал на поцелуй, и мне стало казаться, что он вернулся, что он снова стал таким, как прежде. Но несколько секунд прошли очень быстро — он оттолкнул меня и вышел из ванной.

Я перекрыл воду, поднял полотенце и пошел по мокрым следам, стараясь не наступать на них, словно они были живые и я боялся их раздавить. Кевин был в спальне и торопливо одевался. Я бросил ему полотенце и оставил его в покое.

Все это было невыносимо.

Потом, когда я принялся за работу, все стало еще хуже.

Последним умер тот, кто был первым, ему пришлось труднее всех. Первому я просто перебил ноги и отрезал член, оставив истекать кровью. Он орал, как свинья на бойне. Они все так орали, но в подвале отличная звукоизоляция, и Кевин напрасно прислушивался — в доме стояла тишина.

В ту ночь, когда первый подыхал, ползая по каменному полу и царапая стены, Кевин пришел ко мне в постель. Я не тронул его, просто гладил и обнимал. Ему было плохо, он весь вечер блевал и не мог ничего есть. Напрасно он спустился в подвал. Я пробовал его отговорить, но он настоял на своем. Он был белее бумаги, но держался прекрасно — до тех пор, пока не выбрался наверх. А утром, когда я пошел проверить, жив ли еще наш гость, он снова спустился со мной.

Труп выглядел отвратительно. Изгаженный подвал выглядел не лучше. Кевин долго смотрел на мертвеца, а я смотрел на Кевина и пытался представить, что он чувствует. Он рад? Ему страшно? Он в ужасе? По его лицу ничего нельзя было понять. По его новому красивому лицу, стоившему так много денег.

Труп я оттащил в угол и засыпал известью. А через несколько дней мы привезли второго.

Орать он начал сразу как очнулся и увидел своего мертвого друга. Я засунул ему тряпку в рот и запер. Мне хотелось, чтобы он проникся.

Мы с Кевином не обсуждали, что будем делать, и мне приходилось импровизировать. Вернувшись к гостю через сутки, я сказал ему, что сделаю с ним то же, что они сделали с моим любовником. Бедняга, наверное, подумал, что я не буду его убивать. Он хорошо держался, пока я крошил ботинком его зубы и увечил лицо, но сломался, едва дело дошло до спины. Я срезал лоскуты кожи, Кевин смотрел, а гость визжал. Я остановился, когда понял, что мне нравится этот визг, нравится извлекать его из своей жертвы. Когда я подумал, что Кевин кричал так же, меня стошнило прямо на изрезанную спину ублюдка.

Мы оставили его там и ушли, а ночью Кевин согревал меня, как я его несколькими днями раньше.

Наутро гость номер два был еще жив. К сожалению.

Нет, я не стал его добивать. Я закрыл подвал, и мы не возвращались туда почти трое суток, а когда спустились, он уже слегка вонял. Я сделал с ним то же, что с первым, и ушел охотиться на третьего. Для него я приготовил расширенную программу — с музыкальным сопровождением.

Он оказался единственным, кто не молил о пощаде, а пытался разговаривать, но ему это не помогло так же, как не помогло когда-то Кевину. А когда мне надоело его слушать, я прибавил громкость. Кевин заткнул уши руками и привалился к стене — его шатало. Я тоже был не в лучшей форме, и мне хотелось поскорее с этим закончить, но с последним из трех ублюдков торопиться не следовало.

Я сломал ему коленные чашечки, потом отрезал член и прижег рану. Ночь он провел, наслаждаясь музыкой, и к утру слегка повредился умом. Я напоил его и ушел, чтобы вернуться позже и продолжить.

Вечером я сделал с ним все то же, что со вторым, и снова оставил наедине с прекрасным. А на последнюю нашу встречу я принес черенок от лопаты и постарался донести до ублюдка свои намерения. Он был уже невменяем, но я привел его в чувство и объяснил, что его ждет. После чего с невыразимым отвращением завершил начатое.

Помню, как судорожно дергалось его тело, когда я с трудом заталкивал в него гладкую толстую палку. Она шла тяжело, но я не сдался, пока не загнал ее сантиметров на сорок вглубь, жалея при этом, что жертва уже не может кричать.

Когда дело было сделано, Кевин выключил, наконец, мерзкую песню и подошел к полумертвому человеку, лежащему в луже крови, мочи и блевотины. "Ты скоро умрешь, — сказал он. — И мне не жаль".

Сомневаюсь, что тот понял хоть слово. Но это уже не имело значения.

Через несколько дней мы закончили возиться с новым бетонным полом в подвале и выставили дом на продажу. Еще через неделю мы уехали туда, где нас никто не знал.

Первое время нам было все еще трудно, но кое-что все-таки изменилось. В то утро, когда умер наш первый гость, Кевин перестал бояться. Мне кажется, в нем что-то сломалось после тех мерзостей, участником которых он стал. Он дошел до предела, за которым страх превращается в абстракцию. В этом нет ничего хорошего, и если бы я мог избавить его от такой перемены, я бы ни минуты не колебался. К сожалению, опыт не имеет обратной силы.