Глава VII
1
"А из нашего окна Площадь Красная видна! А из вашего окошка только улица немножко..."
Так, кажется, у дедушки Михалкова написано?
Из моего окошка видны переулки и сады Таганского холма, икрящиеся золотом в утреннем летнем солнце маковки аж двенадцати церквей (Вот уж поистине — "сорок сорокОв") и сине-зеленую опушку пригородного леса вдали.
Евангелический полевой госпиталь располагается между улицей Воронцово Поле и Грузинским переулком, в который и выходит окно моей палаты.
В Москве начало августа.
Я сижу, облокотившись на подоконник и подпирая голову руками.
Яркий солнечный луч греет мое левое ухо, играет в гранях стакана с минералкой, стоящего на столе и размечая белую скатерть теневой клеткой от оконной рамы.
Страшно хочется за окно: посмотреть эту волшебную "старую" Москву!
Пройтись по узким извилистым улочкам и переулкам, выискивая знакомые по прошлой "будущей" жизни места.
Послушать незнакомую мне какофонию звуков, вдохнуть аромат эпохи...
Нельзя — режим потому что...
Я посмотрел на мирно спящего на соседней койке Генриха...
Мой друг постепенно выздоравливал — ему уже несколько дней колют какой-то чудодейственный противовоспалительный препарат с эпическим названием "Панацеум".
Типа лекарство от всех болезней.
Судя по тому, как шло заживление столь беспокойной для Литуса шрапнельной раны — под этим именем скрывался "Пенициллин".
Которого в это время, теоретически, быть не должно...
Если мне не изменяет память, его открыли году эдак в 1928, а применили и вовсе — в начале сороковых...
Хотя, я не врач — мало ли что эскулапы там изобрели...
* * *
Наше прибытие в Москву было обыденным и долгожданным.
Все-таки ехали почти четверо суток: это вам не скоростной поезд конца ХХ-го века... Постоянные остановки на стрелках и перегонах, а ведь паровоз надо еще и бункеровать углем, заправлять водой. Так что скорость передвижения, прямо скажем — не впечатляла.
Перед отъездом из Варшавы я послал санитара на телеграф — сообщить отцу на завод о моем скором прибытии. Только вот дату не указал — ибо сам не знал, сколько времени придется провести в пути.
А вот обыденность испарилась сразу после начала разгрузки.
К железнодорожной платформе с противоположной стороны подошел самый, что ни на есть настоящий трамвай с красным крестом вместо номера, в который санитары начали резво перетаскивать раненых.
Сказать, что я был в изумлении — это ничего не сказать!
Санитарный трамвай!!!
Охренеть!!!
От самого Александровского (Белорусского) вокзала мы проехали сначала по Тверской-Ямской, а потом по Садовому Кольцу.
Я, прильнув к окну, с интересом рассматривал мелькающие за стеклом здания и магазины, пешеходов и усачей-городовых, пролетки и редкие автомобили.
Людей на улицах почти не было: девять часов вечера по этим временам — поздний вечер.
Наконец трамвай остановился напротив усадьбы Усачевых-Найденовых, недалеко от Яузы. Оставшиеся полсотни метров от трамвайных путей на Земляном валу до дверей госпиталя в Грузинском переулке кто-то добирался сам, а кого-то тащили санитары.
По моей настойчивой просьбе нас с Генрихом разместили в одной палате. Правда, на третьем этаже, что "костыльному" Литусу не очень удобно.
Ну, ничего — считай мы уже дома!!!
2
Всю дорогу из Варшавы я не находил себе места, тоскливо глядя на пробегающие за окнами вагона пейзажи средней полосы России.
Причина же оных терзаний была донельзя банальной — родственники. Встреча с ними, по сути — главный экзамен, успешная сдача которого и определит мое место в жизни.
Только они — те люди, что знают меня с детства, смогут распознать во мне фальшь, заметить несоответствия в моем поведении, словах и поступках.
Задумчиво бренча на гитаре что-то такое из "Чижа", я размышлял над создавшейся ситуацией, выстраивал внутренний диалог по принципу "вопрос-ответ", подобно тому, как когда-то готовился выступать в суде.
Итак...
Несоответствие моего психологического портрета: изменение поведения, характера и несоответствие образу юного балбеса из хорошей семьи начала ХХ века?
В принципе, это основной вопрос.
Однако, тут мы имеем весомый контраргумент: мальчик (то есть — я) воевал, был контужен, потом тяжело ранен и вообще — "хлебнул лиха" и "повидал войну".
Объективно — данная отмазка прокатит стопроцентно!!!
Если вдруг кто-то что-то заметит, то не придаст этому значения, потому как причина возможных изменений лежит на поверхности.
Дальше.
Изменение моего "модус операнди"?
Все-таки образ мышления и образ действия человека начала ХХI века существенно отличается от того, что имеет место в данный период. Я по-другому интерпретирую полученную информацию и, соответственно, иначе реагирую, да еще и используя при этом жизненный и профессиональный опыт ушлого юриста в возрасте "чуть за тридцать".
Вывод — надо вести себя аккуратнее, предварительно анализируя слова и поступки, чтобы возможное несоответствие можно было отнести к штампу типа "мальчик повзрослел".
Следующим пунктом у меня идет "привычки, умения и интересы".
Курение.
Курить я в "новой" жизни зарекся, да и желания-то особого нет. Хотя и читал когда-то статейку, что мол "курение есть привычка не физиологическая, а психологическая", но как-то обошлось.
Саша до моего подселения не курил, ну а если бы и начал, то опять же "война все спишет".
Привычка чесать в затылке.
Тут самоконтроль необходим, ибо, в силу дворянского воспитания, для юного барона таковой жест неприемлем.
Почесывание кончика носа в процессе размышления — на людях недопустимо.
Это все полусознательные привычки, которых надо всячески избегать.
Слава Богу, что мелкая моторика и нормы поведения мне достались в полном объеме, например за столом — я не облажаюсь.
Надо постараться жестко привязать поведенческие императивы Саши к моему сознательно-бессознательному (Еще не знаю как, но идеи есть)...
Умения, приобретенные вместе с памятью реципиента, адаптации не требуют и могут быть использованы по мере надобности.
Что касаемо моего собственного багажа навыков, то они в данную эпоху в большинстве своем неприменимы.
За некоторым исключением...
Мое умение разбираться в людях и находить с ними общий язык — очень полезно, и незаметно.
Навык общения с женщинами надо адаптировать под местные реалии, ибо многие "безотказные" приемы годов двухтысячных тут вызовут совершенно противоположную реакцию. Хотя конечно главное правило "сделать вид, что ты внимательно ее слушаешь" и тут актуально.
Надо будет перед зеркалом поработать с выражением эмоций, а то лицо у меня теперь другое и какая-либо реакция при изменившейся мимике может показаться странной или недостоверной. Дамы это чувствуют и сразу замечают.
Последний пункт — это интересы.
Тут тоже, все — путем...
Тяга к оружию и всяческой технике полностью совпадает. И хотя уровень этой самой техники существенно разнится, теоретические знания у меня достаточные, дабы не вызывать подозрений.
Что может меня выдать?
Неизвестные песни под гитару.
К счастью, на гитаре Саша выучился играть еще в гимназии, в тайне от родителей (Хотя отец, кажется, что-то знал). Исполнять романы под "цыганский" инструмент было тогда модно.
А песни...
Будем либо плагиатить, либо ссылаться на трагически погибшего автора сих произведений. Надо только продумать эту легенду.
Кроме того, крайне подозрительным может оказаться мой интерес к данной эпохе с документально-исторической точки зрения. Мой реципиент, в силу своей молодости, многими, крайне необходимыми мне вещами, не интересовался.
Так что свое общение с печатными источниками желательно скрывать, а в разговорах осторожно подводить собеседника к обсуждению интересующей меня темы.
Ух, черт! Чуть не забыл один важный вопрос!
Личные привязанности и прочие амуры-тужуры.
Конечно, жизнь Саши не обошлась без некоей доли романтики, и он был тайно влюблен в гимназистку Оленьку Алексееву-Сорбэ.
К моему счастью — безответно...
* * *
Все мои рассуждения касались лишь "сознательной" стороны предстоящего общения с родителями.
А вот что касается эмоциональной стороны вопроса...
В настоящий момент мы с Сашей уже окончательно сформировались как единая личность. На чувственном уровне я, безусловно, буду счастлив увидеть отца и мать, пусть даже часть моего сознания каким-то образом воспринимает их иначе.
Но эта часть исчезающе мала и, в дальнейшем, исчезнет совсем.
Это единение произошло уже довольно давно и реакция моя будет искренней и абсолютно естественной.
Уже сейчас я ощущаю теплоту и умиротворение, представляя, как отец обнимет меня, а потом, отстранив, посмотрит в глаза и спросит: "Ну как ты, сын?"
И мама... Милая мама...
Как мне не хватает ее мягкой обволакивающей заботы, ощущения от прикосновения маленьких рук, и тихого мелодичного голоса зовущего меня домой...
Не хватает именно мне: барону Александру Александровичу фон Аш!!!
Это — МОЯ СЕМЬЯ!!!
Отныне и навсегда!
3
Само воссоединение семьи произошло как-то буднично — тихо и трогательно.
Я как раз остался в палате один — Литуса санитары уволокли на какие-то процедуры. Мне же пора было принимать положенные порошки и пилюли.
Употребив лекарства я запил их водой и, поставив стакан на стол, собрался предаться так полюбившемуся мне последнее время занятию — наблюдению за жизнью города Москвы образца 1917 года.
В коридоре послышался торопливый топот множества ног, а потом голос нашей сестры милосердия — Мэри произнес:
— Вот его покои...
Дверь скрипнула, я обернулся...
Они стояли и смотрели на меня, выстроившись как на семейной фотографии: матушка и брат впереди, а отец у них за спинами. Эффект старинного фотоснимка портил насыщенный цвет и объем "изображения", сопряженный с небывалой его четкостью.
И взгляды... Взгляды у всех были разные: отец смотрел спокойно, хотя в глазах светились радостные огоньки, тринадцатилетний Федя разглядывал меня со счастливым испугом, а в глазах мамы плескались беспокойство и тревога.
Выглядел я, конечно, так себе: тощий, бледный в сером больничном халате, пижаме и войлочных тапках.
Мхатовская пауза, отведенная на обмен взглядами, истекла, и мы бросились навстречу друг другу...
* * *
Матушка сидела рядом на больничной кровати, держа меня за руку и, промокая глаза кружевным платочком, причитала:
— Сашенька, сыночек мой миленький... Как же это? Что же это?
Федечка примостился рядом на стуле, зажав ладони между коленей, и продолжал таращиться на меня как на какое-то заморское чудо-юдо.
Отец стоял у окна, разглядывая меня с затаенной гордостью и, время от времени, одобрительно кивал.
А я...
Я пересказывал закрученные перипетии своей военной жизни, вызывая горестные ахи-вздохи, перемежающиеся слезами, у мамы, восторженные повизгивания у братца и молчаливое одобрение главы семьи.
Ближе к концу повествования к нашей теплой компании присоединился Генрих, доставленный обратно суровыми усатыми дядьками-санитарами.
Литус, восседая на носилках подобно римскому вельможе в паланкине, торжественно поздоровался:
— Добрый день. Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но в силу моего положения, сие можно считать не зависящим от меня обстоятельством. Позвольте представиться, подпоручик Литус, 8-го Московского гренадерского полка.
— Мой друг и сослуживец! — закончил я обязательные формальности.
На мой взгляд, Генрих появился как нельзя кстати, ибо я уже устал говорить, да и матушкины причитания одновременно и радовали и утомляли.
После взаимных приветствий я предложил родным переместиться в сквер при больнице.
Там на скамеечке под сенью старых тополей наш разговор продолжился.
— А потом немцы вновь атаковали и мы отошли в третью траншею... Тогда-то меня и ранило...
— Господи! — Мама вновь разразилась рыданиями. — Тебе было больно, Сашенька?
— Нет, мама! Я сразу потерял сознание...
— А потом? Ты наверное сильно страдал, сыночек?
— Успокойся... Особенных мук от ранения я не испытывал. Боль была, но скорее неприятная и беспокоящая...
Вру, конечно...
Одно время болело так, что я был готов на стенку лезть... Это уже в сознательной фазе моего ранения. А первые две недели остались в моей памяти калейдоскопом из тягостной, режущей боли и горячечного бреда...
Расспрашивала меня в основном мать, так как отец был в курсе моих приключений и только время от времени задавал невинные на вид вопросы, призванные в основном отвлечь внимание от тягот воинской жизни.
Федя благовоспитанно молчал, и только в конце нашего разговора, убедившись, что родительское любопытство удовлетворено, радостно возвестил:
— Сашка, да ты настоящий герой! Да я... Да мне теперь все в гимназии завидовать будут!!!
А твою аннинскую шашку можно посмотреть? А револьвер?
Это сразу же разрядило обстановку — мама перестала всхлипывать и строго посмотрела на своего младшего, а отец с облегчением рассмеялся...
4
Побочным результатом от посещения моей скромной особы стала целая корзина всяческой снеди.
Мы с Генрихом не замедлили воспользоваться свалившимся на нас изобилием. Нет, вы не подумайте — госпитальный рацион отнюдь не был скуден по военному времени.
Но вот качество приготовления оставляло желать лучшего.
А тут и фрукты, и пироги, и колбасы, и, вошедшая после нелепой песенки группы "Белый орел", в интернетовский фольклор начала ХХI века, хрустящая французская булка...
Еще одним приятным сюрпризом была бутылка красного французского вина.
Медсестру Мэри, обнаружившую "нарушение режима", мягко отшили, сказав, что мы мол "выздоравливающие".
Призванный ей на помощь фельдшер, ловко поймал пущенную в него палку колбасы и, укоризненно посмотрев на возмутительницу спокойствия, изрек:
— Шо ж вы, Мария Ивановна суетите? Их благородия кушать изволят... Не пьянствуют, в потолок из револьвертов не палят, девок непотребных не тискают. Звиняйте... Пойду я...
Мы с Литусом притихли, вслушиваясь, как уже за дверью "опытный" медработник вразумлял "малахольную":
— Сидят, хрухты кушают. С чего мне их к порядку-то призывать? Мне с ними кунфликтовать без нужды. А ежели вы чего еще хотите, дык это пущай лучше дохтур с ними разговоры разговаривает.
— Хам! — фыркнула Мэри и за дверью послышались удаляющиеся торопливые шаги.
Мы с Генрихом переглянулись и заржали...
Черт! А смеяться-то, пока еще — больно!
* * *
Вечером того же дня нашу скромную обитель посетил отец Генриха.
Профессор Отто Бертольдович Литус — высокий представительный мужчина лет около пятидесяти с пышными седыми бакенбардами вошел в палату с той непередаваемой рассеянной стремительностью, свойственной только ученым и преподавателям.
Обозрев обстановку сквозь стекла маленьких круглых очков, он одернул темно-синий вицмундир министерства просвещения и поставленным голосом лектора поздоровался:
— Здравствуй, сын! Здравствуйте, молодой человек!
После такого приветствия, я поспешил исчезнуть, оправдавшись необходимостью немедленной и важной медицинской процедуры.
Совершив вечерний моцион в больничном скверике от церкви Илии Пророка до церкви Грузинской иконы Божьей Матери и обратно, я вернулся в госпиталь.
Уже на третьем этаже мы едва не столкнулись с профессором на лестничной площадке. Отец Генриха шел нетвердой походкой, усталого больного человека, держа очки в опущенной руке...
По его лицу текли слезы, и он то и дело бормотал по-немецки:
— Meine bedauernswert sohn... Jesus Maria und Joseph... Was dieser verfluchte Krieg geschaffen hat? /нем. Мой бедный сын... Ииисус, Пресвятая Дева Мария и Иосиф... Что сотворила эта проклятая война?/.
* * *
Вечером в самой большой палате на нашем этаже, по обыкновению собираются все способные передвигаться раненые: поиграть на разнообразных музыкальных инструментах — от гармошки до скрипки, попеть песен — от романсов до похабных частушек, порассказывать анекдоты — большей частью несмешные...
Кстати, азартные игры, в отличие от варшавского госпиталя, здесь запрещены — госпиталь хоть и военный, но церковный. Так что карты употребляются исключительно для раскладывания пасьянсов.
Отсюда такая творческая специфика нехитрых лазаретных развлечений.
По окончании литературно-музыкальной части начинаются нескончаемые военно-полевые рассказы. Тут все наперебой берут немецкие окопы, режут проволоку, обходят фланги, идут в рукопашную, палят из пушек, рубят на скаку...
И так, пока не придет медсестра, не выключит свет и энергично не прикажет расходиться по палатам, пока она не позвала доктора.
Офицерский состав чрезвычайно пестрый — от кадровых к 1917 году практически никого не осталось. Почти две трети нынешнего офицерского корпуса — из рабочих и крестьян, еще четверть — мещане и купцы, дворяне — едва ли не один из двадцати.
Евангелический полевой госпиталь, в своем роде одно из лучших лечебных заведений в Москве, да и в стране тоже, а по сему процент "голубой крови" у нас несколько больше, чем в целом по армии.
Хотя с другой стороны, очень многие из "простых" выслужили себе как личное, так и потомственное дворянство через получение воинских званий и наград.
Сидя в уголке (потому как свою гитару я пока на людях не светил) разглядываю своих товарищей по несчастью и мучительно пытаюсь привести в порядок мысли по поводу "какие офицеры и за кого воевали в гражданскую?".
Пока безуспешно...
(C) August Flieger
8 января 2011
