10
Как-то незаметно втянувшись в неспешное течение госпитальной жизни, я с удивлением отметил, что мне здесь даже нравится.
Полноценный сон, трехразовое питание, прекрасный уход и забота со стороны младшего персонала — по сравнению с Варшавой, просто небо и земля. Еще тут замечательные врачи — Евангелический госпиталь всегда славился своими специалистами.
Масса свободного времени, которое я трачу на чтение и игру на гитаре, размышления и разговоры с Генрихом.
Вечерние посиделки с песнями и байками, от которых я не в восторге, на фоне всего этого кажутся мелким недоразумением.
Два дня в неделю меня навещают родственники: каждую среду приезжают мама с Федечкой, а по субботам к ним присоединяется отец. Они привозят еду и книги, а главное — отвлекают меня от скуки и монотонности, присущей всем медицинским учреждениям.
Намедни даже прислали портного, дабы я смог выправить новое обмундирование. Не везет мне, однако, на военную форму: один комплект был практически разодран в клочья, в момент моего попадание в тело Саши фон Аша, теперь вот второй пришел в негодность.
Суета сует...
А вообще, жду не дождусь того момента, когда мне наконец-то разрешат покинуть эти гостеприимные стены.
До сих пор я знакомлюсь с окружающим миром как-то фрагментарно.
Фронт, госпиталь, поезд, снова — госпиталь... Моя свобода передвижений, так или иначе, все время ограничена.
Прогулки по парку в Варшаве или в скверике здесь — не в счет...
Хочется идти без цели и раздумий — куда глаза глядят, чтобы, наконец, ощутить: каков он этот "чужой" 1917-й год!
* * *
Двадцатое число — священный день...
День выдачи жалования!
Сегодня утром нашу палату посетил один замечательный во всех отношениях человек: высокий подтянутый поручик с небольшим саквояжем в руках.
— Стра-афстфуйте-э, ко-оспода-а! — С характерным акцентом заговорил вновь прибывший. — Позвольте представиться — адъютант запасного батальона 8-го Московского гренадерского пока поручик Юванен. Исполняю так же казначейские обязанности!
— Очень приятно. Подпоручик Литус.
— Прапорщик фон Аш.
— Казенная палата, соблюдя все формальности, ныне перечисляет ваше жалование в батальон. В мои же обязанности входит выдача денежного довольствия, каждого двадцатого числа каждого месяца. — Офицер положил фуражку на стол и раскрыл саквояж. — От вас потребуется расписаться в трех экземплярах ведомости.
— Спасибо, мы знакомы с процедурой. — Поторопил долгожданный момент Генрих.
— Тогда приступим...
Выдав причитающиеся мне за июнь-июль 112 рублей и рассчитавшись с Литусом, поручик собрал бумаги и степенно удалился, пожелав скорейшего выздоровления.
Какой сервис, однако!
Позже от других офицеров, лежавших в госпитале, я узнал об их мытарствах, связанных с получением жалования и только тогда осознал, как же нам повезло.
Раненому офицеру следовало лично доставить бумагу, полученную от эвакуационной комиссии, в офицерское собрание Московского гарнизона. Там, выстояв очередь и сдав бумагу, надо написать прошение, с которым следует через полгорода тащиться в Казенную палату. И, наконец, после стояния в длиннющей очереди, вымотавшись и морально и физически — вы получите свои кровные.
Мрак...
Издевательство, да и только! Ведь многие раненые могут передвигаться только на костылях, лежачим, которые не могут явиться в собрание лично, жалование не платят вовсе — они полностью на попечении госпиталя.
Если бюрократия ставит в такие условия офицеров, то каково же отношение к нижним чинам?
11
День спустя мой послеобеденный сон был прерван шумом и топотом за дверью.
— Вы к кому? — Раздался голос нашей "милосердной" Мэри.
— К подпоручику Литусу и прапорщику Ашу!
— Не пущу! Они почивают! И не шумите здесь! Это госпиталь, а не плац! Раненым нужна тишина!
Далее спорщики заговорили на полтона ниже и до меня долетали только обрывки фраз:
— Срочно...
— Обождите...
— Никак невозможно...
Вот черт! Не дадут поспать!
Я встал, нашел ногами тапки, надел халат и, стараясь не потревожить мирно спящего Генриха, вышел в коридор.
Отважная маленькая Мэри решительно не допускала к нам здоровенного самокатчика в замызганном кожаном реглане и с большой сумкой через плечо.
— Я прапорщик фон Аш! Что происходит?
— Здравия желаю, вашбродь! — вытянулся скандалист, приветствуя меня по всей форме, несмотря на то, что одет я был сугубо по-больничному. — Вам пакет из штаба округа!
* * *
В первый момент я немного растерялся, гадая, зачем штабу понадобилась моя скромная персона, однако быстро пришел в себя — пакет был не мне "лично", а нам с Генрихом.
Точнее, не пакет, а пакеты...
Ибо посланий было два: одно — мне, одно — Литусу.
Тем более, что самокатчик, вполголоса пообщавшись с Мэри, отправился на второй этаж — разыскивать других адресатов.
Значится я не один такой "счастливец"...
Интересно, к чему бы это?
Вернувшись в палату, я разорвал грубую вощеную бумагу и извлек на свет сложенный вдвое лист гербовой бумаги с водяными знаками: "Штаб Московского Военного Округа настоятельно приглашает Вас на торжественное награждение, коие состоится августа 28-го числа 1917 года в зале Московского Малого театра по адресу..."
Награждение? В театре?
Ничего не понимаю...
Подожду, пока проснется Литус. Может быть, хоть он мне что-нибудь объяснит?
Мое недоумение действительно быстро рассеялось после разговора с Генрихом. Оказывается награждения в публичных местах очень даже распространенное явление. Все дело в том, что это не только и не столько воздаяние храбрецам за их подвиги, а скорее рекламно-благотворительная акция.
Народ осязает своих героев, но и попутно жертвует денежки на военные расходы или на помощь вдовам и сиротам — на подобных мероприятиях собирался весь цвет московского общества.
Я, по правде говоря, не совсем понимал, какой смысл тащить раненых из госпиталя на всеобщее обозрение, но, как говориться "Tempora mutantur et nos mutamur in illis" /Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними/.
Значит, придется меняться в соответствии с этими самыми временами.
12
Теперь я — чебурашка...
Вот ведь привязалась дурацкая песенка, весь вечер в голове крутится...
То есть, теперь я — подпоручик...Судьба распорядилась так, что вслед за "Георгием" на грудь, мне на погоны упала вторая звездочка...
Нет, вы не подумайте, что я отношусь к этому несерьезно...
Просто...
Просто, опять накатило ощущение нереальности всего происходящего. Эдакое "дежа вю", как от какого-то нескончаемого сна на военно-историческую тему...
С другой стороны: чего еще ожидать, после того, как я пережил весь этот цирк с церемонией награждения? Тут у кого хочешь помутнение рассудка начнется.
Вот представьте: вы стоите на сцене Малого театра в компании четырех десятков калек, и вам, под бурные овации переполненного зала, вручают маленький белый георгиевский крестик. Вручает ни кто иной, как Великий Князь Михаил Александрович, напутствуя словами:
— Поздравляю вас подпоручиком!
Я, думал, что у меня мозг взорвется. Всю дорогу до театра я был еще как-то в сознании. Наверное, ветерок обдувал мою разгоряченную голову, не допуская перегрева системы...
Все остальное, как в тумане: и торжественное богослужение, и награждение, и последующий концерт...
Кажется, пел сам Шаляпин.
Более или менее я пришел в себя только на обратном пути, когда "лихач" вез нас с Литусом в госпиталь. Под цокот копыт по булыжным московским мостовым почему-то думалось о том, какое будущее ждет этот измененный мир? Ведь война идет в гораздо более благоприятном для России варианте. Революцией и не пахнет...
А значит миллионы людей, которых уже не было бы в живых, которых в дальнейшем погубила бы Гражданская война и голод, все еще ходят по земле и будущее совершенно не предсказуемо.
Все мои знания обесцениваются с исторической точки зрения.
Однако, если рассуждать с позиции культуры — я теперь носитель традиций СССР, с его песнями книгами и фильмами. Ведь теперь многое из того, что я помню, никогда не будет создано, из-за отсутствия предпосылок, да и самих создателей.
Возможно, в этом мире уже не будет ни Эдуарда Успенского, ни Чебурашки, ни песенки Шаинского, которая так и вертится в голове...
* * *
Кстати, об искусстве...
Моя шутка с песенкой "Блю канари" получила свое продолжение...
Конечно о том, что исполнение данной песенки было одним большим приколом, никто кроме меня не догадывался. Честно говоря, было немного обидно, что никто не может оценить весь юмор ситуации.
Хотя, ценители все же нашлись...
Я как раз совершал вечерний моцион в сквере за больницей. Сегодня прогулка была более продолжительной, так как утром шел дождь, и насладиться свежим воздухом в должной мере не удалось.
Находившись, я присел на скамейку — передохнуть.
Сейчас немного отдышусь и в палату. Погода портится, с каждым днем холодает, хотя летнее тепло пока не спешит покидать Москву.
А ведь завтра — первое сентября!
Учебный год начинается. Мое семейство уже вернулось в город из нашего имения в Перловке, ведь Федечке завтра в гимназию.
Мои размышления были прерваны появлением санитара.
— Вашбродь, стало быть, господа просили вам передать. — Запинаясь, пробубнил мужик, сунув мне в руку белый картонный прямоугольник.
Визитка...
Написано "Фридрих Томас"...
— Постой-ка! Какие господа?
— Дык, вон те! — Санитар ткнул кривым толстым пальцем в сторону церкви Грузинской иконы Божьей Матери.
Я обернулся. У кованой решетки церковной ограды стояли двое прилично одетых господ. Первый — среднего роста в темно-сером костюме, держал в руках широкополую шляпу, открыв ветру длинные вьющиеся волосы. Второй...
Второй был негром... В светлом костюме и котелке, он стоял опираясь на щегольскую трость.
Ух, ты!!!
Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?
— Попроси их подойти! — велел я санитару.
* * *
— Добрый вечер, господа! Чем обязан?
— Позвольте представиться, — негр снял с головы котелок и поклонился. — Фридрих Томас, антрепренер!
Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву "Мулат Томас" владелец кабаре "Максим" и театра "Аквариум", что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.
— Кошевский Александр Дмитриевич, артист оперетты. — В свою очередь представился другой посетитель.
Вблизи он казался старше. Лет около сорока, пожалуй.
— Простите нашу назойливость, господин прапорщик... — Вновь вступил в разговор Томас.
— Подпоручик...
— Еще раз прошу прощения! Нас неверно информировали... Однако, давайте перейдем к сути нашего знакомства. От некоторых очень уважаемых мною людей, я услышал о некоей комической итальянской песенке, исполненной несколько дней назад на концерте в этой больнице.
— Госпитале...
— Да-да, простите! Так вот, мы с господином Кошевским, решились нарушить ваш покой покорнейшей просьбой. Не будете ли вы так любезны, ознакомить нас с данным произведением, хотя бы в письменной форме, дабы мы могли прославить сие достойнейшее творение на стезе лицедейства? Дело в том, что Александр Дмитриевич снискал себе славу не только непревзойденного артиста оперетты, но и исполнителя комических куплетов. Узнав же, о вашей "Голубой канарейке" он загорелся желанием познакомиться с автором и получить ваше соизволение на исполнение песни.
— Видите ли, господа, я не являюсь автором этой песни... — Пауза, взятая мню под видом нерешительного молчания, на самом деле была вызвана совсем другой причиной...
Блиииин!!! Чего бы такого соврать? Воспользуюсь готовой отмазкой!
— В детстве, когда мы жили во Владивостоке, я услышал эту забавную песенку от итальянского моряка. Моя няня (Во вру: няня), была так любезна, что записала ее на память (Гы! Суровый однорукий дядька-казак, записывающий песенку на итальянском, живо промелькнул перед моим внутренним взором). — Переведя дух, я продолжил. — Однако я с радостью передам вам эту песню, ведь в исполнении столь выдающегося артиста, она заиграет новыми красками.
На том и порешили...
На следующий день мне доставили нотную тетрадь, а еще через день меня вновь навестил Кошевский. На этот раз в сопровождении оркестратора (так он и выразился) театра "Аквариум" господина Пухлевского Евгения Антоновича, который на самом деле оказался Евно Абрамовичем.
Вместе мы обсудили тонкости исполнения "Блю канари" на различных инструментах, а Пухлевский пообещал представить конечный результат на мое рассмотрение через несколько дней.
Ладно...
Посмотрим, что у них получится!
13
Со всеми этими музыкальными хлопотами время пролетело незаметно. Близилось 15 сентября и очередная эвакуационная комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.
Я морально готовился к скорому отбытию на фронт...
Хотя, на самом деле фронт не покидал меня все это время — он был со мной, таясь где-то в глубине души. Стресс, который испытывает человек на войне, становится как бы частью его сознания. Психика адаптируется к экстремальному состоянию, да так, что на обратный процесс уходят годы.
Однажды я все это уже пережил — в той прошлой жизни, в будущем 1995 году... Различия все же есть. Тогда я был моложе, глупее и бесшабашней. И война была иной... И понимал прекрасно, что с моим ранением меня комиссуют.
Тут все иначе...
Даже со стороны заметно, что офицеры, готовящиеся к повторному отъезду на фронт, меняются с приближением решающей даты: кто-то становится все более задумчив и молчалив, кто-то излишне воинственен и шумен.
Люди готовятся вновь стать актерами страшного спектакля Великой войны: бессмысленного и беспощадного...
Что-то я размяк, разнюнился...
Настроение с утра поганое, как будто что-то гложет внутри непонятное. Тянет и не отпускает.
И погода отвратительная — еще с ночи зарядил дождь. На улице сыро и холодно и отправиться на прогулку нет ни желания, ни возможности.
Сидя у окна, я отстраненно наблюдаю за барабанящими по стеклу крупными каплями, будто размывающими вид из окна на сентябрьскую Москву.
В таком мрачном настроении ожидаю приезда матушки — сегодня среда, отведенная согласно условному внутрисемейному графику, для посещения меня-болезного.
Из дождливого марева вынырнула пролетка и остановилась под окнами госпиталя. Это не ко мне гости? Не разберу — кто? Приехавший укрылся под зонтом и заспешил к входу в нашу богадельню, оставив извозчика мокнуть в ожидании.
Раз извозчик ждет, то посетитель к нам явно ненадолго, а значит не ко мне.
Как оказалось, я ошибся.
В коридоре послышался торопливый перестук каблучков, перемежающийся с чьими-то тяжелыми неторопливыми шагами, скрипнула дверь, и в палату вошла наша Мэри.
— Александр Александрович, к вам посетитель!
В распахнутую дверь как-то боком просочился крупный бородатый мужик в сером кафтане, теребивший в руках смятый картуз.
Я с некоторой задержкой, но все же узнал в нем нашего дворника с Ермолаевского переулка — Архипа Герасимова.
— Здравствуйте, стало быть, Ляксандра Ляксандрыч! Меня барыня послала, чтобы я, стало быть, вам сообчил...
— Здравствуй, Архип... Чтобы что сообщил?
— Стало быть, старая барыня, бабка ваша Ирина Натольевна, — дворник вздохнул и размашисто перекрестился. — Сегодня под утро преставилась...
* * *
Дом. Милый дом...
Желтый особняк с белой лепниной на фасаде и маленьким садиком за кованной чугунной решеткой.
Фамильное гнездо в двух шагах от Патриаршего пруда или, если точнее, от Бульвара Патриаршего пруда. Городская усадьба конца 19-го века, если говорить официально.
Этот дом построил мой дед — генерал-майор Николай Егорович фон Аш на месте пепелища оставшегося от дома Бриткиных, уничтоженного пожаром в 1884 году.
Выбравшись из пролетки, вслед Архипом, я на мгновенье остановился, чтобы полностью осознать для себя этот привычно-непревычный образ. Дождь почти прекратился, и ничто не мешало синхронизации новых воспоминаний с моим новым "я", как обычно вызвавшей сильное душевное волнение.
Пройдя через кованую калитку и поднявшись на крыльцо, вновь застываю в нерешительности — рука не поднимается открыть дверь.
Сделав над собой усилие, вхожу и...
Голова кружится от знакомого запаха.
Пахнет домом... Домом и еще тысячей других неосознаваемых запахов: уютом, теплом, защищенностью...
Хочется закрыть глаза и до отказа наполнить легкие этим приятным, сладким ароматом.
Так и стою в сенях, любуюсь: на стены с полосатыми "французскими" обоями в белую и зеленую полоску, обшитые по низу деревянными панелями, на высокие двустворчатые двери из мореного дуба, на резные столбики лестницы...
Взгляд натыкается на большое зеркало, накрытое темным покрывалом...
Смерть в доме...
* * *
Из боковой двери ведущей на кухню, выбегает наша горничная — Ульяна.
— Ой! — Сложив руки на груди девушка в испуге застыла. Не узнала, наверное.
— Здравствуй, Ульяна! А матушка где?
— Ой! — Снова восклицает она. — Александр Александрович приехали... Сейчас, бегу... — И, что характерно, убежала. Вверх по лестнице.
Вот чумовая...
Вешаю фуражку на вешалку и, подавив пришедшее из конца 20-го века желание разуться и надеть тапочки, поднимаюсь вслед за ней, на ходу расстегивая ремень и портупею.
Наверху меня встречает мама... В черном платье со стоячим воротничком она стоит, держась рукой за перила и молча смотрит покрасневшими от слез глазами.
Отшвырнув амуницию в стоящее рядом кресло, бросаюсь навстречу матери и обнимаю, прижимаю к себе...
— Мама...
— Сашенька... Мальчик мой... Горе у нас...
Мне — старшему в двух ипостасях, она кажется такой маленькой и беззащитной. А может быть, причина в том, что "мы" стали старше...
Каждый раз, когда судьба отнимает у нас близкого человека, мы становимся старше — такова плата за взросление.
Интересно, сколько же лет добавила мне потеря моей "прошлой" жизни: родителей, родных, друзей...
Господи!!!
Тоска-то, какая...
(C) August Flieger
21 марта 2011
