На пробу

Тварь.

Песня зла и ненависти.

Все что здесь написано — нереальный вымысел, дикая ложь и лютый бред. И тут нет совершенно и абсолютно никаких совпадений с реальностью, нет так же знания и понимания прошлого. Зато есть один нахрен никому не нужный и непрошенный совет — не читайте ЭТО на ночь и во время еды.

Пролог.

Брянская область, Брасовский район, Локотское самоуправление, деревня Поселга, 16 марта 1942 года 14 : 30.

"Надо бы правую стреху поправить, совсем ведь покосилась. Что-то хреново глядит за своим хозяйством местный хозяин".

Ленивая и неспешная мысль медленно просыпалась невесомой трухой сквозь тяжелые пласты тумана сознания, да и канула в темное болото сонливости. Хотя не... Не канула.

Вот прям тут же ершистым и бешенным комком-кометой мелькнула ей вдогонку короткая и шебутная мыслишка, ну совсем-совсем излишне бодрая для одурманенного разума: "Неприлично много буквы "кХа" в одном предложении. Ревнители правильности написания, славно проклятые граммар-наци, это не оценят.".

Он покатал на губах чужое колючее слово, сплюнул от накатившей вдруг горечи. Плохое слово, плохими людьми надуманное. Впрочем, а чем он сам этих плохих людей отличается, чем он лучше?

Сам? А что он сам? Кто он сам? И словно дождавшись этого вопроса вдруг рухнула глухая стена вокруг него — глухим кругом упала и больно ударил в уши неприятный и непонятный шум. А в глаза зло режущий сетчатку яркий свет.

Хлопнули воплями злобные, не в меру громкие, лающие голоса. Словно псы гавкают. ВПо ноздрям ударил, высек слезу горький и тяжелый запах не полностью сгоревшего плохой выделки бензина. Догнал и добил еле-еле чувствуемый тошнотный тон плохой ружейной смазки, тяжелый гнет застарелой гари. И тут же неуместный в этом мутном мареве легкий ветерок с ноткой весеннего тепла разнес в пыль серые валуны тяжелого тумана в голове. Громкое и воплеоборазное слышимое стало вдруг понятным и понимаемым.

-... рейха! Всякий, укрывающий от немецких властей.... Красных командиров, жидов и комиссаров....

Он резко повернулся на рвано выкрикивающий колючие слова голос, тяжко шагнул, неловко качнувшись, вперед. Тело отозвалось почти послушно, но все же как-то заторможено, неуклюже и скованно, будто просыпалось от долгой спячки на жестком и неудобном. Словно новый костюм одел, неношеный, необмятый.

Тягуче потянулся шейной мышцой, глухо-гулко хрустнул ломко передернувшимися лопатками. Неторопливо поднял лицо к небу — сине все там, опустил взгляд вниз — ослепительно белое все тут. Ну и налитые свинцом веки тут же рухнули вниз, сами, без команды, придавили глазные яблоки, оберегая хрусталики зрачков от жгучих искорок бриллиантовой крошки снега. Ох, и сильно же слепит! Солнце... Блики... Но все же что-то сквозь неприятную хмарь видно. Что-то такое привычное и непривычно-необычное одновременно, постоянно видимое и совсем точно ранее им невидимое. Бред какой-то... Видимое-невидимое... Ранее-позднее...

Он чуть разомкнул узкую щель амбразуры век, напряг привыкающие к яркому свету глаза. Ну и что там видно впереди?

А впереди него замерли серыми пятнами спины, спины и спины. Вот только одни спины. Спины и все. Спины в грязных ватниках, в кожушках, в замызганных тулупах, в засаленных шубейках. Высокие, широкие, низкие, узкие. Спины сутулые, перечеркнутые неровными косыми крестами шерстяных платков, блескучими проплешинами вытертостей, темными пятнами заплат. Спины согбенные, не согнутые тяжелым грузом, а именно согбенные, придавленные к земле чем-то невидимым и массивным, словно хмурое небо гнущим свинцом легло на плечи стоявших перед ним людей.

Людей? Нет тут людей, тут лишь одни бабы. Бабы старые, бабы... Ну, наверное, средние. И баб почти совсем молодые, но уже какие-то уже потасканные и замученные. И бабы что еще не доросли до баб. И только на самом краю толпы он заметил четверку потасканных жизнью мужиков стоящих плотной кучкой, чуть ли не вдавливаясь друг в друга. Все это приправлялось еще мелочью недорослой обоего пола и разновесной комплекции, от куриного веса до козьего. Роста тоже несоразмерного стандарту откормленности и соответственно возрасту. Мелочи сопливо шмыгающей, настороженно-нахохленной, быстро и мелко зыркающей глазенками по сторонам. А вот дальше, выше и по бокам этой хилой толпы лоснились стальной серой мутью каски с вдруг почему-то ему очень знакомым нижним срезом и таким же уже почти совсем полустертым белым рисунком на левой стороне. И еле-еле видимым триколорным щитком справа на каске. А под касками с орлом, что несуразно вздернул вверх оба крыла и судорожно вцепился когтями в противолсолнцевый коловорот, размытыми пятнами белели лица. Самые обыкновенные лица — бледные, веснушчатые, усатые, усталые, небритые, плохо мытые, в глубоких оспинах и с коричневыми корочками простудных корост на обветренных губах. Давно они, эти лица, уже в "поле".

"Ну да, немцы же это, те самые настоящие фрицы. Кто же еще? Тупо пехота. Охранные или тыловые части. Не меньше роты — так им положено. Обычный серый вермахт, "грязь-месилово полей", не мрачно-смертельная чернота рунных "электриков". Впрочем, этим "электромонтерам" тут и делать-то нечего — деревенька-то три двора, два гуся, три курицы на одной кривой улице. И то это, если гусей и курей эта самая немчура еще не сожрала.".

Серые короткие мыслишки мелькнули бледной тенью и тут же исчезли. Неважные мыслишки, никакие, совсем обыденные. Даже не мысли, а так, констатация привычных фактов.

"Гм, другое вот тут интересно... Интересно мне вот очень, чего это фрицы народ-то здешний тут собрали? Зачем? Хотят от них чего? Флэш-моб какой-никакой затеяли, арийские придурки?".

"Партизан вешают".

А вот это не его, это не он сам себе пояснил, но спасибо тебе всезнайка "Гугл".

"Гугл? Что за гол-угол? Гуглетень какая-то в мозгах, флешблень! То есть хуетень!".

Он коротко и зло сплюнул на снег, сам-себя не понимая, не понимая непонятных слов в голове и не понимая своих же мыслей. Взугрюмился, хищно наклонил голову вперед, бодая все перед собой литым лбом. Шагнул в толпу размашистым шагом, выдвинутым вперед левым плечом небрежно раздвигая-разваливая на комки-льдинки неопрятную кучу тряпья. Не люди перед ним, а так, мешки на двух подпорках. Испуганно ойкающие, тихо дышащие, хрипящие, воняющие страхом и какой-то поганой смиренностью, безысходной обреченностью. Отлетали они от него, сносились его плечом в стороны как нелепые помехи, как пыльный мусор.

Как людей он их почему-то не воспринимал. Просто препятствия на его пути. А вот на неведомых партизан посмотреть ему было весьма интересно. Он точно знал — раньше он их никогда не видел. Слышал о них, да, читал, да. И в памяти смутно мелькало что-то черно-белое, рванным кадром, пожелтевшей фотографией, шелестящей страницей из книги, но вот живьем — нет, никогда не видел. Сто процентов. Как не видел он и носорога. Причем тут носорог? Ну... Ну при том, что он его тоже живьем никогда не видел.

А вот этот тип, что воткнутым в белый снег черным столбом возвышается на краю лужицы-толпы, ему совсем не нравиться. Не носорог он и не партизан, совсем-совсем ему не интересен. И щериться он, этот, чего-то, давит на роже своей гнилую лыбу. А еще он давит нечищеными зажелтелыми зубами намокшую от слюны и скомканную "гармошкой" гильзу папиросы, щеро вздернув тонкую губу.

Стоит такой, наглый, падла дерзкая, в черной шинели, туго перетянутой ремнями, в кеппи-пидарке с опущенными на уши суконными отворотами. На рукаве черной шинели широкая белая повязка с вязью готической писанины. На плече, на ремне, висит, тянет вниз тяжестью приклада левое плечо винтовка. Это типа "мосинка". Не та "мосинка", что образца 1891/1930-ых годов, неимоверно длинная "пехотная". И не та старая добрая "драгунка", а тот самый сраный карабин образца 1938 года с неотъемным игольчатым штыком. "Упрощенка", продукт массового и соответственно некачественного производства. Неотъемный штык, кстати, небрежно отломан и место крепежа по-варварски обточено, чуть ли не кирпичом.

Винтовка "упрощенка" и к ней прилагается полицай. Не, ну точно же это самый настоящий полицай! Фрицы, то есть фашисты в наличие, партизаны тоже где-то тут, значит по всей логике и полицаи должны быть рядом. Они друг без друга не бывают, сие есть неразделимое явление. Чего явление? Или проявление? Они симбионты? Ага, симбионты, ха-ха десять раз! Очень смешно.

Невольная улыбка раздвинула туго сжатые губы, тип в шинели принял ее на свой счет, ухмыльнулся в ответ еще шире и наглее. Ну да, ну да, порадуйся немного, не уходи обиженным. Счас мы тебе коннект-то обломим и свою лучшую толерантность проявим. Как всегда, всем и даром.

Он с ног до головы смерил типа напротив уже своим, "родным", долго тренированным перед зеркалом взглядом. Тренированным? Когда и зачем тренированным? А, да потом нах и трах мы все себе проясним! А пока...

Он провел глазами, словно лезвием бритвы, по лицу типа сверху вниз, будто бы примерялся, типа чертил пунктиром маркера траекторию разреза. Оп и поймал сразу же "слабину", уловил хилое "вилянье" взгляда типа в шинели и негромко хмыкнул — слабак и дрищ по духу. Тело ни о чем.

И совсем с не наигранной ленцой шевельнул ладонью, ровно муху отгоняя типа в шинели. Точно, точно, совсем как мелкое назойливое насекомое, ага, как гнуса! А когда тот пропал, исчез и перестал загораживать вид, внимательно осмотрел этих, ну, наверное, партизан, плотно скучившихся жиденькой ломаной линией перед грубо, на отъебись, сколоченной виселицей.

Пятеро их. Босые, раздетые до неимоверно грязного, давно не стиранного исподнего, щедро окровавленного. Даже отсюда, на расстоянии, ощущается от них застарелая вонь мочи и кала. Мля, ну и что это за парашники? Грязь ридну неньку, мать-землицу заменят? Или матушка-лень никак не дает стиралку запустить и тупо "сменки" нет?

Лица болезненно худые, небритые, бугристые от неровно вздувшихся опухолей от побоев. Сине-фиолетовые, с заплывшими глазами, с распухшими оладьями-губами, с рваной сечкой от ударов по всей плоскости морды лица. С глубокими, не заросшими кровавыми рубцами на лбах, щеках, скулах, бровях. Тела все перекособоченные, руки туго-ломко заведены назад. Кадыки судорожно дергаются под сероватой кожей с минимум недельной щетиной. Головы все время низко опущены, взгляды не увидеть, не поймать. Только изредка вскидывается облезлый черепок на тощей шее и марает белизну снега налитый чернотой пустоты, ненависти и страха безжизненный взгляд. Но не у всех. Вот этот, в середине, смуглый даже в выбеливающей все и вся хлорке легкого морозца, со слипшимися от крови смоляными кудрями на разбитой голове смотрит бешено и яростно. Жжёт все и всех вокруг из-под еле поднимаемых густо сине-багровых век, как ротным огнеметом из подвальной амбразуры. Дышит хрипло и шумно, сопит хрен знает сколько раз поломанным носом, сквозь рваную губу видна белизна не до конца выбитых зубов. Главный у них, у партизан, наверное. Командир! Или атаман? Или это просто самый ярый, страх от страха совсем потерявший. Бывает и такое, он точно знает.

Нет, таких партизан он не помнит. Он помнит других — смоляно-чубатых, бело-зубастых как вон этот черт кудрявый. Помнит широко улыбающихся, с пузатым "папашей" или плоским худосочным шмайсером на широкой груди и помнит здоровых таких, салом да бульбой откормленных. Плакатных, фотогеничных. Красавцев с красными ленточками на папахах и висюльками-медалями. Чистых, мытых, сытых, выспанных. А вот таких он не помнит.

А вот это что перед ним такое? Что за такое говно немощное? Это тоже, типа, партизаны? Да ну на хуй, какие же это партизаны? Какие это, млять, хищные волки брянских лесов и суровые бойцы непролазных чащоб и бездонных болот? Эти вот что ли, душные доходяги, эшелоны промышленными партиями под откосы пускали и фашиков толпами на винегретный салат резали? Кто там говорил: "Не верю!"? Вот и он тоже ни хрена не верит. Наловили бомжар опущенных по углам теплотрассным, отрихтовали умелым гримом их недокормленные фэйсы об тэйблы подкованных сапог и вот на этот подиум выставили — а вдруг и прокатит? Ага, десять раз прокатил арабский "буемвехик" за настоящего "немца" качественной сборки. Фигня эта ваша постанова и режиссер у вас с костюмером точно третьего состава, если вообще не тухлые авторские "пятиминутки" они раньше не снимали. Нет, ему это совершенно и абсолютно не интересно. Делать ему нечего, как время личное, бесценное, вот на такую сраную лабуду тратить!

Он уже решил развернуться и идти обратно — кстати, а куда ему обратно? Не знает же, но... Но ноги сами доведут? Но и еще плохое, рвущее-цепляющее "но" его зацепило, дернуло за нутро как кованный заточенный тройник, приморозило на месте. Что? Что именно его тормознуло?

Он тщательно, пристально, внимательно осмотрелся по сторонам. Точно и ровно, совсем как хищный зверь втянул холодок воздуха часто и широко раздувая ноздри — может он запах какой учуял, тут совсем не уместный? Ну совсем как та сладковатая нотка ядовитого финитиола в едкой солярной вони? И такое было у него, было.

Нет, тут что-то другое. Не запах, это точно. И в это время левый крайний, фальшивый партизан, вздернул голову, хлестнул быстрым бичом-взглядом по немцам, по толпе, по нему. Тоже не сломанный, не согнутый, у, сука, какая же хитрая притворяшка! Он причина? ОН?!

Он азартно дернулся вперед, рванул как гончак, учуявший след — вот оно! Вот он! И дернулся сильно, мощно уже повторно — от слепой ярости, всепоглощающей ненависти, темного, мутного слепого бешенства.

Три, ему хватило трех широких шагов до этого, этого...

Левый кулак с проносом тараном врезался под ребра "партизана", правый кулак кузнечным молотом в труху, в осколки раздробил его челюсть. Стопа ноги сваебойной болванкой рухнула на коленный сустав левого в строю. И сладчайшей для него музыкой прозвучали хруст ломаемого колена, рвущихся связок и нечеловеческий вопль от невыносимой боли. А-аааах! Да! Это музыка моей души!

А потом ему прилетело чем-то твердым, металлом окованным, в спину. Ударило, сбило дыхание, выбило из легких воздух. Уронило на снег и быстро замелькали маховиками перед глазами грязные тупорылые носки сапог с каменно-твердым рантом. И вспышки, вспышки ослепляющей боли. Яркие, сочные, налитые мощью размашистых ударов со всех сторон. По плечам, в спину, в поясницу, в лицо. За что, суки, за что? Зачем?! Почему? Ведь он в своем праве! В праве!!

-Stehen! Kommando zurück Стоять! Отставить!

Сапоги не сразу угомонились, врезали еще пару раз по ребрам, отступили в сторону, еще больше вскрывая до мерзлой земли и так переворошенный снег. Над ним, наверху шумно задышали, отдуваясь, выпуская жаркий воздух из загаженных табаком легких, терзая обострившей вдруг нюх запахом вчерашнего перегара.

-Кто это есть? Что тут делать?

Как затвором лязгнул, выстрелил вопросом неживой, казенный голос. В ответ по лизоблюдски, позорно пресмыкаясь, зачастили словами, мелким бесом от услужливости просыпаясь:

-Это местный увечный, господин офицер. Колька-заикаэто! Кузнец он тутошний, ваше благородие. Безголовый, дурной весь и злобный яки пес. Вот совсем-совсем бешенный он, господин бЛародный офицер! Вот совсем как есть зверь дикий! Сирота он круглый, да еще и умом скаженный. Это от Советов он так пострадал — плетями били его, шашкой рубили-резали и в Лешем озере топили по детству. Вот там с ним помутнение то мозгов и случилось. Дохтура в лечебнице мне так и говорили, господин офицер! Я же как четыре года взад его на освиде... Тель... На осмотр доктурам его возил, то есть, на лично своей подводе возил! Все6 сам, господин офицер, все сам! Это мы за его пособие как увечному там узнавали.