Зяблик, Додж и другие

Если холодно, и пальцы становятся неловкими, то можно заварить крепкий кофе и обхватить чашку ладонями. Потом сделать небольшой глоток, смакуя, перекатывая черную ароматную жидкость на языке, ощущая, как она стекает вниз и внутрь заледеневшего пищевода. Потом закурить сигарету, выдохнуть в зябкость комнаты голубоватый дым и еще раз сделать глоток кофе.

К Доджу в гости Зяблик попал совершенно случайно. Леха предложил составить компанию — "я там почти ни с кем не знаком, а ты более-менее родная душа", Зяблик и купился, тем паче, что вечер перед этим намечался никакой, скучный, в общем-то, намечался вечер в обществе Лехи, его глуповатой сестрицы и еще одной мадемуазели, бывшей лехиной недолгой любовницы, которую Леха намеревался ненавязчиво сосватать Зяблику. Но мадемуазеля оказалась страшно занята, сестрица Вика внезапно ощутила недомогание — Зяблик подозревал, что она просто напросто не захотела пропускать очередную серию очередного сериала, а тут вдруг позвонил Лехе какой-то Додж и велел срочно приехать и, желательно, с водкой. Водку Леха с Зябликом купили заранее, вскладчину, для несостоявшегося вечера, вот Леха и предложил в качестве компенсации за невыпитое и несъеденное поехать к Доджу. В конце концов, водка наполовину принадлежала Зяблику, пусть он и небольшой любитель выпить, стопка за вечер — уже много, но испытывал, видимо, Леха некоторое неудобство совести, лишая друга этой законной стопки.

И поехали. Через весь Питер в Веселый Поселок, где сразу за домами начинались то ли колхозные поля, то ли неудобье какое-то, в темноте сразу и не разглядишь. В трамвае они замерзли основательно, поэтому Зяблик даже обрадовался требованию Доджа немедленно выпить штрафную. Выходило так, что их вроде бы заранее пригласили, и они как бы опоздавшие, но законные гости.

Закусывать штрафную пришлось одним-единственным соленым грибом, стол был небогат и уже основательно разорен, так что Зяблику тут же захорошело, он всех полюбил душой и сел в уголок на какую-то хромоногую табуретку, осматриваться и приспосабливаться. Компания была разношерстная, шумная, здорово веселая, Зяблик такие компании любил, хотя сам себя почитал человеком немного скучным и довольно застенчивым. Они с Лехой выглядели явно младше всех, народ, в основном, был слегка за тридцать, или моложе, может быть, но не сильно; сам хозяин с автомобильным именем носил татаро-монгольские усы, имел крупный орлиный нос и хриповатый голос, из разговоров Зяблик сообразил, что Додж — гитарист в какой-то группе, или не гитарист совсем, а на синтезаторе лабает, впрочем, некоторые считали его вовсе даже ударником. Зяблик сразу оробел от прикосновения к богеме и преисполнился уважения. На него не обращали особого внимания, изредка задевали, пробираясь куда-то в коридор, от чего хромоногая табуретка опасно качалась, бросали мимолетное "пардонте", и Зяблик стеснялся, что мешает людям, но подыскать себе иного места в тесной комнате не мог. Кроме всего прочего ему налили еще пару раз, мир странно потерял очертания и расплылся, потому что налить налили, а закусить или запить не принесли, а Зяблик никогда не мог так вот просто, без закуски и в таком количестве. Вот и выходило по всему, что надо ему куда-нибудь в ванную — то ли проблеваться, то ли просто подышать воздухом в одиночестве, сфокусировать зрение. Леху Зяблик из вида давно уже потерял, дорогу спросить было не у кого, и он пошел наугад в темноту коридора, и так получилось, что вместо ванной забрел в кухню, а там дымил сигареткой Додж, и Зяблик совсем было смутился от собственного самостоятельного брожения по чужому дому, но Додж — гитарист-ударник с монгольским усом до подбородка — сказал хрипло "ух, какие к нам маленькие пришли", положил Зяблику ладонь на стриженный коротко дураком-парикмахером затылок, притянул к себе поближе и нашел в темноте обветренные зябликовы губы.

Тогда вдруг вся прошлая жизнь кончилась разом, растворилась, как сахар в кипятке, и началась новая и незнакомая, началась с болезненного укола в губу доджевыми усами, с растерянности и кружения в голове от водки на голодный желудок, с жестких и жарких ладоней где-то в области лопаток, с недоумения и глупой единственной мысли, что так не бывает и это все "понарошку".

А потом они все-таки пошли в ванную, и там тоже было темно, но нашлась какая-то свечечка на полке для мыла, и свет ее отражался в тусклом кафеле, в фаянсе раковины, в никеле протекающего крана, в испуганных глазах Зяблика — отражался болотными огнями, которые заводят неосторожных путников неведомо куда...

Утром выяснилось, что Додж даже не помнит его имени.

Первые часы Зяблик бродил потерянно по разоренной вчерашними гостями квартире, стараясь не заходить в спальню, где мертвым сном спал Додж, потому что при свете дня и на трезвую голову произошедшее вспоминалось со стыдом и ужасом. Но и уйти просто так Зяблик не мог, почему-то он решил, что Додж обязательно будет нервничать и искать его по всему городу, названивать Лехе, может быть даже расскажет, что произошло, и тогда Леха будет издеваться над ним, Зябликом, или вообще разболтает это всем знакомым, короче, я просто испугался — даже не дурной славы в нашей пацанской компании, а сплетен, слухов, взглядов в спину с прищуром, с намеком на тайное знание обо мне, это как удар по локтю в мальчишечьей игре — когда ты оборачиваешься и видишь только насмешливые глаза и скорченные рожи, а ведь надо еще угадать — кто именно ударил, вот что самое трудное.

И я не уходил, сначала просто болтался туда-сюда, из комнаты на кухню и назад, потом надоело, собрал посуду, утащил в кухню, вымыл, надо же было заняться делом, скоротать как-то время, отвлечься от дурных мыслей о сущности и сучности собственной натуры и разгадывания загадок, которые упорно подсовывал внутренний голос наравне с воспоминаниями, и мешалось все это в невозможную кучу, заставляющую то сгорать от стыда, то задыхаться от восторга, а стрелки на часах ползли так лениво, словно они тоже были с похмелья и им больше всего на свете хотелось остановиться и поспать.

Додж проснулся, когда Зяблик притащил из коридора пылесос и попытался отчистить ковер от втоптанных окурков, кусков чего-то, бывшего вчера едой, всевозможной грязи, скопившейся за предыдущие столетия; пылесос громыхал порожним грузовиком на проселочной дороге, и хозяин наконец-то вылез из спальни — встрепанный, в отвисших пузырями на коленях драных трениках — и воззрился на сражающегося с техникой Зяблика. Прочистив горло всевозможными "кха-кхгм", Додж пощелкал в воздухе пальцами и задал вопрос, повергший Зяблика в трепет не столько смыслом, сколько обращением:

— Ээээ, студент, у нас выпить осталось?

Зяблику-то казалось, что он не сможет смотреть в эти припухшие от сна глаза неопределенного цвета, а на деле все оказалось намного проще, и он даже смог сбегать на кухню, и принести обнаруженную среди хлама банку пива, и открыть ее, и поднести Доджу как дар богов, амброзию или нектар.

Пиво провалилось в глотку Доджу за пару секунд, после чего он обрел голос, в глазах появилось более-менее осмысленное выражение, и вот тут уже Зяблику пришлось — страдая и краснея поминутно — объяснять, кто он, кто его сюда привел, что он делает в чужой квартире в три часа дня и, самое страшное и неприятное, чем же они с Доджем занимались всю вторую половину ночи. И уже было Зяблику совершенно ясно, что никто не вспомнил бы о нем, исчезни он утром, что таких Зябликов прошло через эту квариру и эту постель больше, чем он может себе представить, что великое и непредставимое, произошедшее с ним ночью, на деле является обычным и повседневным, даже не событием, нет, а заурядным эпизодом в жизни Доджа. Но легко попрощаться, выйти и все забыть я никак не мог, по той простой причине, что потасканный и опухший от выпивки Додж оказался первым и уже поэтому — незабываемым.

Ничего особенного в Зяблике, в общем-то, не было, так что со стороны и непонятным могло показаться — с чего вдруг стал он рассчитывать на внезапную страсть со стороны Доджа, а тем более после осозания своей случайности в качестве доджевого партнера. Может быть, сбили Зяблика с толку хозяйские пальцы Доджа или хорошо подвешенный язык, которым Додж убалтывал и уболтал-таки своего гостя; или новизна и необычность ощущений послужили причиной фантазий, в общем-то, совершенно нехарактерных и непривычных для Зяблика, или сказало свое веское слово тщательно скрываемое одиночество и внутренняя закрытость от большого шумного города. Так или иначе, но, задержавшись сначала на несколько ненужных и необязательных часов в чужом доме, Зяблик захотел остаться здесь немного подольше, предположим, до следующего утра, или, скажем, до воскресенья, а, может быть, и еще, и уже неважными ему показались обязательно долженствующие возникнуть слухи и сплетни, которые разнес бы друг-Леха, а все потому, что ощутил Зяблик в Додже то же самое одиночество маленького человека в четырех стенах, которое не лечилось ни шумными компаниями, ни дружками по комнате в обшарпанной общаге, ни случайными подружками на пару часов, пока товарищ с соседней койки шатается по коридору или закусывает паленую водку соленой килькой у соседей сверху.

Но даже не это неожиданное желание любви и верности до гроба оказалось самым странным, а самым странным оказалось то, что не погнал Додж Зяблика взашей, не спросив имени, а наоборот — милостиво позвал пить чай на кухню с каменными облупившимися пряниками, и даже спасибо сказал за наведенный порядок, и называл при этом Зяблика ласково и непривычно — зайкой.

Зайкой, да.

На самом деле лениво было Доджу запоминать зябликово имя, да и не стремился к этому ресторанный лабух с профессиональной неустойчивостью к дармовой выпивке и шальным деньгам, только понял я это далеко не сразу, а нахлебавшись досыта этой показной ласковости, за которой пряталось полное равнодушие к трахаемому объекту или субъекту, что для Доджа не имело ровно никакого значения. Пол для него тоже значения не имел — по-крайней мере, на пьяную голову, то есть практически всегда, ибо трезвым Додж бывал редко, состояние это вызывало у него раздражение и зуд во всем теле, но Зяблик плохо еще знал признаки абстиненции, поэтому относил плохое настроение Доджа на свой счет, раскаивался в несовершенных грехах и занимался самоедством, чему очень способствовало осознание жизни на чужой территории и за чужой счет. Стипендии Зяблик не сподобился получать, а то, что давала ему мать раз в неделю, всегда как-то быстро заканчивалось, да и мотаться в Металлострой в заиндевевшей электричке было тошнотно, тем более, что дорога была невыносимо длинной, разговоры с родителями новизной и разнообразием не отличались, а пуще всего боялся Зяблик по возвращении обнаружить у Доджа нового зайку, который своим появлением нарушит хрупкую гармонию зябликового существования. Эта гармония и так нарушалась чуть ли не каждый вечер, грозя обрушиться и изранить Зяблика осколками навсегда, ибо по вечерам Зяблик оставался один, потому что Додж отправлялся в свои походы по кабакам и танцулькам — как-никак, а деньги зарабатывать было надо, да и выпивку проставляли, и смятенная зябликова душа приклеивала Зяблика к холодному подоконнику, к стеклу окна, за которым просматривался двор и подъезд; надо было сидеть и ждать, сидеть и ждать, и продолжалось это ожидание бесконечно, иногда до утра, если Доджу приходила блажь заночевать где-то у приятелей, а позвонить ему, разумеется, не приходило в голову, и Зяблик начинал терять последние силы, он придвигал к окну кресло и спал прямо в нем, и просыпался, когда солнце начинало светить прямо в глаза — по-прежнему один.

Зимнюю сессию Зяблик еле-еле вытянул, что было неудивительно, учитывая пропущенные лекции и отсутствие конспектов, за удачу надо было благодарить девочку Лену из зябликовой группы, которая совершенно бескорыстно давала Зяблику свои тетрадки на ночь, а то и на две накануне экзаменов, хоть что-то осело в зябликовой голове, потому что вылетать из института было никак нельзя — тут же начинал маячить в опасной близости строгий военком с повесткой, а в армию Зяблик совсем не хотел идти, ну просто абсолютно. Нельзя сказать, что он был неженкой или маминым сынком, но насмотревшись по телевизору всяких страстей про военные дела, Зяблик армии стал бояться, почему-то засела в зябликовой душе уверенность, что погибнет он там от голода или беспредельной дедовщины, или, того хуже, расстреляет из боевого оружия своих однополчан, после чего должен будет скрываться в лесах, но все равно поймают, под конвоем отвезут в Кресты или в военную прокуратуру, и там уже жизнь Зяблика закончится наверняка.

Друг Леха, которому Зяблик сам рассказал о своих отношениях с Доджем — надо ведь было с кем-то поделиться своим то ли горем, то ли счастьем — умудрялся все еще держать язык за зубами, хотя честно-откровенно после зябликовых излияний крутил пальцем у виска и советовал сходить к психиатру, потому что не представлял, как это нормальный пацан — и спит с мужиком, хотя сам жадно выспрашивал у Зяблика подробности, которых я ему сообщить не мог, все подробности укладывались в одно-единственное слово, и оно звучало достаточно похабно применительно к ситуации. Тогда Леха решил сам заняться терапией, начал устраивать у себя дома вечеринки с девочками, на которые всячески меня звал, подсовывал самых аппетитных и соблазнительных мадемуазелек — пухленьких, стройненьких, блондинок, брюнеток или вовсе рыжих, Зяблик честно отрабатывал часик с кандидаткой на скрипучем полуторном диване в комнате у Лехи, после чего торопился к Доджу, полный стыда за совершенную измену. Скрывать происходящее от Доджа Зяблику совесть не позволяла, но Додж только ржал старой лошадью, с хрипом и брызгами, и тоже выспрашивал подробности, которые опять укладывались в одно слово; зато ночью Додж начинал мучить Зяблика напоминаниями о девочках, вызывая приступы острого раскаяния и клятвенные заверения, что больше ни с кем и никогда, кроме как с Доджем. Зачем это было нужно Доджу — бог весть, ведь не рассчитывал он ни на верность Зяблика в дальнейшем, ни на то, чтобы прожить с ним всю оставшуюся жизнь вместе, ни на что, в общем-то, не рассчитывал, а, скорее всего, просто тешили доджево самолюбие эти ненужные и необязательные клятвы, или, может быть, возбуждали.

А еще ужасно боялся Зяблик заразиться какой-нибудь гадостью — от банального триппера до СПИДа, не потому боялся, что представлял себе мучительное умирание в течение нескольких лет или стыдился диагноза и неминуемых расспросов — где, с кем и насколько часто, а просто боялся заболеть и все, как боятся иногда люди змей или лягушек, боялся на уровне обычной фобии, боялся страхом никогда ничем не болеющего до этого человека, боялся ощущения, что вот разладилось что-то в организме, подступили слабость и недомогание, а выздоровление лежит вне пределов зябликовых возможностей и зависит от квалификации врача и эффективности таблеток и уколов. Смерть при этом существовала где-то далеко, хотя и от гриппа умирают, и от пневмонии, да и шансов попасть в автомобильную катастрофу не меньше, чем поймать тот же ВИЧ, а даже побольше, пьяных за рулем хватает, новые-старые русские правил дорожного движения не признают, им что кошку переехать, что нищего студента — такие странные представления существовали тогда в моей голове, видимо отложилось где-то глубоко в подсознании, как в семь лет свалила меня в самый разгар лета жесточайшая ангина, с температурой под сорок, с ночным удушьем, с ознобом, от которого ходуном ходила кровать, с формалиновым запахом больницы и болью в исколотых мальчишечьих ягодицах. Первый и последний раз болел тогда Зяблик так тяжело, потом даже банальный насморк к нему не приставал, хотя частенько хотелось заболеть, особенно в школе накануне контрольных или диктантов, а никак не получалось, пусть даже весь класс сидел на карантине по ветрянке или краснухе, месяцами, пока не переболеют все, и только Зяблик оставался в неприкосновенности, словно обходили его вирусы стороной. Отец хвастался — "моя кровь, здоровая, я тоже ничем не болел никогда", а Зяблик страшно завидовал дружкам, которые с чистой совестью валялись в кровати, не учили опостылевших правил и формул, смотрели телевизор и получали потом освобождение от физкультуры на две недели; он даже пытался смухлевать временами — грел градусник на батарее или натирал солью подмышки до красноты, но мать щупала лоб и ставила диагноз — притворство, и отправляла в школу. Один раз по совету приятеля Зяблик даже засунул в ноздри шарики из загустевшего конторского клея, из носа почти сразу потекло, глаза стали красными и воспаленными, свет вызывал резь под веками, но дело ограничилось закапыванием в нос противнейших капель, которые немедленно попали в горло, вызвав тошноту и отбив желание симулировать грипп домашними средствами.