В тылу у белых

В тылу у белых

Воспоминания Лысовой Таисьи Петровны

В конце мая месяца 1918 года я вместе с другими товарищами уехала на чехословакский фронт в село Куяш. Пробыв там до 20-х чисел июля, наш отряд отступал через Сысерть на Екатеринбург. Вероятно, числа 22 июля отряд остановился в Сысерти и дал бой белым, прогнав их до села Щелкун.

Успокоившись на том, что белые от Сысерти угнаты, мы с братом пошли переночевать домой. Пробыли дома часов до 11 следующего дня и когда вернулись в отряд, то отряда уже не оказалось в Сысерти. Он отступил по направлению в Екатеринбург. Мы вернулись домой, забрать вещи, и хотели догонять отступивший отряд. В виду наличия 5 (младше нас с братом) братьев и сестёр было решено, что я останусь в помощь семье, а брат пойдёт с красными. Так и сделали — брат ушёл, а я осталась "помогать семье". Помощь моя оказалась далеко не помощью.

Прогнатые белые не сразу зашли в завод. Красные отступили, а белые больше суток завод ещё не занимали. В это время населению по распоряжению отступавших красных из заводских запасов была выдана мука и зарплата.

После прихода белых ночью на 2 августа к нам постучался доброволец белой дружины Клопин. [93] Предложил мне одеться и дойти с ним до коменданта завода, который будьто бы допросит и отпустит меня сейчас-же, но не тут-то было. Когда я пришла в комендантское управление, коменданта там не было. Меня просили "немножко" подождать, что комендант скоро придёт. И так я просидела часов до 10 утра, до прихода коменданта.

Коменданту допрашивать меня было некогда, и поэтому он предложил посадить меня в комнату вместе с арестованными, где я встретила жену военкома Полевского завода Тестову, жену одного из комиссаров Полевского завода Хмелинину, фельдшерицу Кашкину Анну Дмитриевну и Сусанну Ощепкову.

В разговорах я узнаю, что Тестова и Хмелинина, обе коммунистки, были мужьями оставлены в Сысерти с семьями скрываться от расправы белых. Тоже и фельдшерица Сонька Ощепкова во время отступления из Екатеринбурга каким-то образом осталась в Екатеринбурге и тоже приехала в Сысерть скрываться от белых.

Телефонная связь, существующая между Полевским заводом и Сысертью, была порвана, поэтому нас под арестом в Сысерти держали суток 5, а потом, договорившись с Полевским начальством, нас направили в Полевской завод по месту нашего жительства [94] в сопровождении дружинника Алексеева на одной лошади.

Мы слышали, что расправа над семьями красноармейцев в Полевском заводе ужасная, и мы страшно боялись появиться туда.

На Чёрной (кордон на половине дороги между Сысертью и Полевским заводом) нас Полевские белогвардейцы встретили на 2-х подводах при наличии 8 человек конвоиров белодружинников, которые обещали нам расправу в Полевском заводе. В "Косом броду" на помощь этим дружинникам нас встретили члены следственной комиссии белых: Старков Димитрий и Шеин. Ехали они верхом. Таким образом мы, окружённые усиленным конвоем, заехали в Полевской завод. Там было создано такое настроение, что публика бежала в Большую улицу смотреть на нас, как на невиданных зверей. Мы всё больше и больше приходили в ужас, ожидая расправы. Я даже решила надеть ватную жакетку, не смотря на тёплую погоду, думала, будут бить, то не так больно будет. Когда мы стали под"езжать к помещению бывшей волости, то народу было столько, что [95] пришлось выстроить белодружинников по обе стороны пути нашего следования, чтоб нам проехать.

Завели в помещение, где было много белодружинников. Из них одного запомнила, он сидел и подсмеивался над нами. Это был Поздеев Александр Иванович. Начался обыск. Нас обыскивала Колясникова Мария. Грубо предложила нам раздеться до нага при всех дружинниках, растресла наши платья, волосы расплела. Нечего не найдя, предложила, так же грубо, одеться.

Когда мы оделись, нам предложили пойти книзу в камеру заключённых. Было уже темно. Мы вошли в камеру уставшие, думали отдохнуть, но в нашу камеру посадили ещё девочку лет 13 Клюсову, которая рассказала нам о том, как насилуют и бьют жён красногвардейцев, и что её тоже изнасиловали и били, как она говорит, ни за что: она только патроны стащила на фронт красным и больше ни в чём не виновата. Калерью Тагильцеву, жену красногвардейца, изнасиловали 12 белогвардейцев и били её, оставив чуть живой. Что для Косых Александра, председателя совета, приготовлено колесо с наколоченными бороньими зубьями, на котором извертят Косых, если он попадётся, и что жена Косых с 2-х недельным ребёнком сидит арестована. [96] Что Костю Ощепкова привезали на верёвку к скачущим лошадям и затоскали его до смерти. И другие рассказы узнали мы тут в эту ночь, ожидая расправы над собой завтра. Ночью дверь к нам в камеру то и дело открывалась, то и дело нас, как зверей в клетке, подразнивали различными оскорблениями, говорили нам: "Молитесь вы на свою богородицу", — показывая на фельдшерицу, которая сидела в углу на нарах и всё время злилась, чего-то себе под нос ворчала.

Утром повели по одиночке на допрос следственной комиссии. Первых допросили Хмелинину и Тестову, исполосовав после допроса плетью, бросили в карцер. Это тёмная камера метра 3 длиной, 1Ґ метра шириной. Затем допросили фельдшерицу и тоже забросили в карцер. Очередь дошла и до меня.

— Ваше имя, отчество и фамилия, — спрашивает Шеин, который примерно в марте месяце давал мне характеристики: "Девушка не буйного характера", рекомендовав меня в драмкружок клуба.

— Большевичка? — спрашивает повышенным тоном.

Отвечаю: "Да".

— Много вас там было? — следует дальше.

— Много, — говорю, — а точно не знаю сколько. [97]

Через некоторую паузу читает мне протокол допроса. Дословно не помню, но коротко содержание следующее:

"Лысова Таисья Петровна, 20 лет, большевичка, была в Красной Гвардии, против власти Учредительного Собрания".

— Подписывай, — приказывает мне, сам знаками показывает стоящему за мной с плетью белогвардейцу: "Бить надо".

— Подписала.

— Свободна, — заявил мне Шеин.

Я пошла по направлению в камеру. При выходе вижу смеющиеся рожи белогвардейцев, стоят по обе стороны моей пути. Как только я спустилась до последней ступеньки, как сзади в шею получаю тупой удар, вероятно, прикладом. И так несколько раз по очереди: в шею тупой удар, а спереди плеть. Падать не дают, держат. Так драли меня, пока не дошли до карцера. Как только закинули в карцер, у меня вырвался злой крик угрозы: "Подождите, придут наши, отплатим". В это время закрывали дверь карцера и, очевидно, не слышали моих угроз. [98]

В карцере мы просидели до следующего утра. Было тесно и жутко, пахло протухшей кровью сидящих до нас товарищей. Анна Дмитриевна всё время ворчала — ругала белогвардейцев, ругала себя, что она свезалась с Советами. Она не была большевичкой, она только добросовестно заведывала отделом здравоохранения в совете. Ругала и нас по очереди, кого за что.

Ночью все затихли, видимо, задремали. Анна Дмитриевна, пользуясь этим случаем, решила повеситься. Свила верёвкой полотенце, задела его за железку, которая была вместо решётки поперёк маленького окошечка, выходящего на улицу. Она уже приготовила совсем петлю и начала её надевать себе на шею. Было очень темно, но я почувствовала, что кто-то торчит у окна. Я придвинулась к окну и встала на ноги, таким образом наткнулась на Анну Дмитриевну, нашла петлю и выхватила у неё из рук. Она напустилась на меня, и тут пошла возня [99] до тех пор, пока я не пригрозила ей, что закричу, она не уступила мне петли. Бросив петлю, она обидилась на меня, что я не дала ей спокойно умереть, что завтра всё равно расстреляют.

На следующее утро мы просили Старкова перевести нас из карцера в камеру, и были переведены. С самого момента ареста дети 2-е Хмелининой и 3, кажется, детей младших Тестовой были с нами. В этот день детей от нас взяли и отдали родственникам.

Ночью опять поддразнивания, ругань и споры. На следующее утро в 4 часа вызывают Хмелинину и Тестову, уводят их, уводят из других камер 4 большевиков мужчин. Ведут их на 78-й раз"езд по дороге, бьют, насилуют, издеваются, как хотят. Приводят на раз"езд и садят в арестантский вагон, который следовал в Екатеринбург с арестованными, среди которых были женщины, в последствии сидящие с нами в тюрьме N1, и рассказали нам, насколько измучены были Тестова и Хмелинина. В этом вагоне пленники были довезены до станции Мрамор и там конвоем взяты для здачи на расстрел стоящей [100] на Мраморе сотне казаков. Но казаки отказались расстреливать. Тогда конвой сам привёл в исполнение приговор следственной комиссии — отвёл пленников в лес от станции Мрамор и зверски растерзал их, бросил в ширф раздетыми.

На утро мраморские хозяйки погнали пасти коров и увидели жертвы. Подняв крик, они собрали всё население, как потом караулящий нас татарин рассказал нам. Казак сотник нанял своих татар зарыть жертвы в землю за 3 рубля. И только с приходом Красных в июле 1919 года товарищи были достойно схоронены на Думную Гору. [101]

На следующее утро в 4 часа вызывают Кашкину, Лысову и Ощепкову из нашей камеры, латышку Озоль из другой камеры и старика Калугина Павла. Выстроили по 2 человека и Кашкину сзади колонны. Утро было сырое и холодное. Кашкина попросила пальто, которое было взято при обыске. Ей принесли задрипаную ватную кофту и сказали, что в землю и это ладно.

Окружив усиленным конвоем, нас повели также на 78 раз"езд. Сопровождал нас белодружинник Поздеев и другие. Мы с Сонькой шли в первом ряду колонны, и поэтому, очевидно, нас не тронул конвой, тогда как шедших сзади то и дело подгоняли прикладами.

По дороге до раз"езда конвой, очевидно, думал привести приговор в исполнение. Для этой цели мы 4 раза были выстроены в ширингу, и один из конвоиров наставлял "Браунинг" в висок Соньке Ощепковой, но почему-то приговор всё же не [102] был приведён в исполнение.

На раз"езде нас усадили в арестантский вагон, следовавший в Екатеринбург, и старший конвоир об"яснил, не стесняясь нашего присутствия, конвою вагона, что мы приговорены к расстрел, и приговор они хотели привести в исполнение, но у них не хватило духу, так как в числе арестованных они имеют хорошо знакомых, поэтому они нас довезут в вагоне только до Мраморской и там сдадут казакам.

Анна Дмитриевна, сидя в вагоне, рассчитала, что жить ей придётся только 20 минут, пока едем до Мраморской, и поэтому имеющийся у неё запас махорки отдала сидящему в вагоне арестованному мужчине, о чём потом очень долго жалела, так как ей пришлось после этого жить ещё с полгода, пока она не умерла от тифу в Туринской тюрьме.

На Мраморской нас принял казак, дежурный конвоир, упрекнув наш конвой, что они опять привели стрелять не известно за что людей, и повёл нас в Комитет "Спасения революции". Там нас посадили в камеру в подвал и приставили конвой. [103]

Днём приехал писарь казачей сотни, записал наши фамилии и ушёл.

Настала ночь. В подвал вваливаются пьяные казаки и башкиры, грязные, опухшие от частых перепоев, и требуют у конвоя открыть камеры, "что они побалуются с барышнями". Конвой вначале сопротивлялся, но, так как он не в силах сопротивляться, выдал ключи от камер. Камеры открылись, нам было предложено выходить. Я помню только, как Сонька с ужасом прижималась к стенке, как за руку потащил её из камеры казак, и её там плач и уговоры насилующего её казака: "Ничего, барышня". Также поступили со мной, всеми нами.

Когда нас посадили в камеру, фельдшерица долго плевалась и, не стесняясь, ругала белогвардейцев насильниками и пьяными рожами, на что последние не обращали внимания.

На другой день приходит писарь сотни и вызывает всех нас на допрос [104] к сотнику. Начальник сотни задал нам общий вопрос: "Как мы сюда попали?" Мы, конечно, все враз и всяк по своему начали отвечать, при чём сотник наших ответов не слушал, а смотрел в открытое окно на улицу. Таким образом задал нам несколько вопросов и освободил от допроса. Мы были уведены обратно в камеру.

После допросов писарь сотни Андрей Адещев, казак станицы Миясской, вызвал мою фамилию и увёл меня к себе на квартиру, и там подробно рассказал, как на днях Полевские белогвардейцы расстреляли 6-х коммунаров, и что обо мне хлопочет председатель Комитета Спасения Щукин, который знает моих родителей, и что если сотник велит расстрелять нас, то он, Адешев, даст мне удостоверение на проезд с станицу Миясскую к его семье, а расстрела не допустит, и что ночевать я должна остаться в его квартире, чтоб не терпеть насилия ночью. Угостил меня чаем с сахаром, и я осталась в его квартире до отправки в город.

В 4 часа утра писарь получил [105] приказ от сотника — направить нас в Город, и в сопровождении одного конвоира мы доехали до Екатеринбурга. Здесь нас зарегистрировали в доме Октябрьской революции, как он сейчас назван, и отправили в новый Гостиный двор, где было посажено несколько тысяч (говорили — 12 тыс.) арестованных, были размещены в бывших магазинах. Прийдя в камеру заключения, мы встретили знакомых — сестру латышки Озоль Марию Битте. Она рассказала нам порядки, царившие в Гостином дворе. Тут мы просидели недели 3, и в течении всех 3-х недель каждый вечер из каждой камеры заключения (из магазинов) часов в 11 вечера выводили коммунаров, красноармейцев и советских работников, раздевали их во дворе, если они ещё были в чём-нибудь одеты, били тех, кто сопротивлялся раздеваться, и уводили для нас неизвестно куда. Были слухи, что на расстрел. На день нам выдавали 100 г. чёрного хлеба и уху из [106] вяленой воблы.

Освоившись с обстановкой в Гостином дворе, я через дежурного у камеры послала домой открытку, в которой просила, чтобы мама принесла денег или хлеба, т.к. на указанном пайке было голодно.

Узнавши о том, что я ещё жива, мать нагрузила младшего брата мешком сухарей и 40 рублей денег, передала мне посылку. Мать не ожидала, что я жива. Ей сказали, что все мы расстрелянные Полевскими белогвардейцами ещё на Чёрной. Сколько же она бедная выстрадала, пока получила от меня открытку, это знает только её подушка, с которой она делилась слезами по ночам. Завезав связь таким образом с родными, я всё время получала от них деньги и хлеб.

В первых числах сентября нас допросила следственная комиссия и без суда определила нам заключение в тюрьме N1. Там нас посадили в камеру, где нормально должно помещаться 30-40 человек. Нас было 160, и по этому спать лёжа мы не могли, приходилось садиться, и, наклонившись друг на друга, мы отдыхали ночью. [107]

В тюрьме были посажены различные "преступники": были жёны красноармейцев, матери красноармейцев, жёны ответственных работников, и очень немногие были коммунистки. Можно назвать Лирман Аня и нас 3 человека, больше, кажется, не было. В нашу камеру очень часто попадали проститутки на 2-3 дня, которые, очевидно, не были покорны господам офицерам, за что и подозревались в большевизьме. Жёны красноармейцев и ответработников были в большинстве избиты.

Одна "Комиссарша", так звали её в камере, была посажена с изодранной плетью кожей на спине, при чём бельё ей не давали, а её рубашка была окровавлена и прилипала к ранам, затем как тёркой расшаркивала ей больные раны. В таком положении она просидела несколько дней, пока постирали по договорённости с надзирательницей рубашку. Сидела анархистка, учительница Елена Борисовна, она была совсем не узнаваема. Лицо её было в синяках, с ступней ног сошёл толстый пласт кожи, потому что она арестованная шла и сбила себе ноги под одну мозоль. У многих болячки уже зажили. В нашей камере [108] сидела старушка лет семидесяти в качестве заложницы. Это была мать Юровского, бывшего Коменданта города при красных. Сидела жена с сыном П. Ермакова, которую очень часто уводили на допросы и измученную возвращали обратно.