Повесть о ларбарских доброхотах

ПОВЕСТЬ О ЛАРБАРСКИХ ДОБРОХОТАХ

Часть первая. Признание

1.

1118 год от основания Объединенного Королевства Мэйан. Весна. Тринадцатое число месяца Целительницы. Утро.

Приморская область. Город Ларбар.

Мохноног.

Мохноножка.

Через двор шагает мохноножка с ведром. Идет и плачет. Рядом движется мохноног. Одной рукою держит, прижав к груди, большую бутыль скипидара, в другой руке кулек с морковкой и репой.

— "Помочь", дядюшка? Да я и не знаю, чем. Обидно! Вроде, и не за дуру считают, и всё равно: такие дела творят за спиной. И ведь не чтобы нагадить, ведь вовсе наоборот: для моего же блага. Нет бы спросить: надо мне это, не надо...

— Это же люди, девочка. Это мэйане, и к тому же это ларбарцы. А кто ларбарец, тот почти всегда доброхот. А что такое доброхот? Человек, чья главная цель требует делать для других что-нибудь хорошее? Так нет же!

— Тогда это был бы просто добрый человек.

— Да-да. Но чтобы быть настоящим доброхотом, этого мало. Надобно благодеяния свои творить, во-первых, исподтишка и неожиданно. Во-вторых, полагаться только на собственное свое разумение насчет того, чего же так не хватает ближнему. Предупредить, спросить, хотя бы как-то попробовать разузнать, чего ему на самом деле хочется? Нельзя, невозможно. Оттого ли, что слишком страшно нарваться на ответ: "От тебя, друг ты мой, мне ничего не надо"? Или просто от нежелания иметь дело с кем-то, кто пока еще у них не в долгу?

— То есть они, получается, заранее признают этим свою слабость? Надо другого обязать, должником зачислить, иначе с ними никто и связываться не станет?

— И в-третьих, у истинного доброхота всё, что он делает, обычно выходит ровно так, чтобы ближнему довелось от тех благ испытать наибольшие неприятности. И знаешь, что меня особенно восхищает? Что здешние люди сами вполне признают за собою эту неприличную склонность. Охотно шутят над нею: и меж собою, и с согражданами иных племен. Вот, даже газету местную так назвали: "Ларбарский Доброхот".

— А по-твоему, это в насмешку, дядюшка? Это они не любуются собой?

— Любуются, да. И в то же время стесняются. Равновесие, о котором они так любят порассуждать.

— Ну, так и баловались бы этим среди своих. Мы-то при чем?

— А тут примешивается еще и вековое чувство вины. В самое неподходящее время люди вспоминают, что спустились они с Дибульских гор и что на здешней земле они чужие. А значит, обязаны нам — за то, что мы приютили их. Когда-то они за это предлагали нам свою военную силу, защищали от орков. Согласно договору князя Баллукко, в честь коего, между прочим, тут в Ларбаре целая улица названа. Не знаю, как кого, но меня почему-то не удивляет, что договор этот числится под именем человечьего вождя, и никто не вспоминает другую сторону. Даже по прозваниям, не говоря уже об именах тех мохноногов, кто с Баллукко столковался.

— В учебнике истории прозвания есть. И в книжке для чтения по мохноножскому языку.

— А говорят всё равно: "договор Баллукко". Но нынче-то, в наш просвещенный век, орочьи полчища давно уже не на повестке дня. Орки никого не пугают, мирно трудятся наравне с остальными гражданами. И арандийцы не пугают, и вингарцы, и прочие людские народы, даже чернокожие из Пардвены. Ну, не от кого нас оборонять! Вот мэйанам и непонятно, за что мы их до сих пор терпим. А мы их терпим. Значит, любим. Значит, готовы будем простить кое-какие выходки, ежели те затеваются из благих побуждений. Люди это проверяют. Приятно лишний раз убедиться в нашей любви. И нам этому их желанию положено радоваться. Зверинец, да и только: прыгает мартышка на поводке и радуется, что людям с того смешно. Правда, мартышку за это еще и кормят...

* * *

2.

Тринадцатое число месяца Целительницы 1118 г. Объединения, полдень.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ.

Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.

Дани однажды сказал: хорошо, мол, когда их много — от каждой какой-нибудь пустяк да получишь. Их — это подруг, значит. К Новогодию все гостинец для милого припасут. Мне вот тоже пора свой список продумать. Как-никак — полмесяца всего до Нового Года.

Родителям надо чего-то послать. Братьям. Такого, что в деревенской жизни сгодилось бы, да там не достать. В прошлый раз был медный таз. Варенье варить. Или — нет? Или это в позапрошлом году? Ну да, я ведь посылку-то из Марбунгу отсылал, еще не из Ларбара.

Ладно, подумаю. Теперь Тамми. Тут все просто. Ялли она проговорилась, чего хочет, а он мне передал: спиртовую горелку. И непременно чтоб с вертушкой. Достать просто горелку — не фокус, но вот чтоб с вертушкой... Надо бы мастера Чилла поспрошать. Он мохноног с большими связями.

Потом сам Ялли. Что бы ему по сердцу пришлось, я так и не выяснил. И Тамми напрасно думает, что это — новые ботинки. Не о том в семь лет дети мечтают. Точнее, уже в восемь. Да, ведь еще ж и день рождения...

И Мирра. Ей тоже надо что-то подобрать. Потому что у меня хоть семья. А ей — вдруг вообще никто ничего не подарит? Только опять же — что? Духи какие-нибудь? Или тряпку? Или для хозяйства?..

Просторная зала с двумя полукруглыми окнами высотою почти до потолка. Больничная палата. В школе, в управе и других казенных местах не бывает так чисто. Обеззаражено. Стекла окон снизу до половины замазаны белым. Нечего любопытным подглядывать за чужими недугами.

И за доктором тоже. Хотел бы человек быть на виду — играл бы в балагане. Правда, с такою внешностью... Ничем не приметное лицо. Волосы каштановые, усы чуть посветлее. Брови сведены: слушает. Вот только что? Через трубочку — как больной дышит? Или о чем там в дальнем углу медсестричка болтает с другим врачом?

Удивительно, как по-разному выглядят лекарские балахоны на разных людях. Казалось бы, всё просто: зеленая полотняная рубаха без воротника, и под нею такие же штаны. Но, скажем, доктор Дани в этой одежде — словно королевич на отдыхе: орхидеи за ухом не хватает. Сам Харрунга — как разжалованный пушкарский десятник в ожидании военно-полевого суда. А этот лекарь, по правде говоря, больше похож на беглого больного из Дома Безумных. Не буйный — так, тихий, прямо в исподнем...

— ...Ах, Нелли, пташенька ты моя! Видать, вот она — старость!

— Доктор, шли бы Вы лучше к себе.

— К себе! Там Змий. Он как посмотрит... А мне и без того тошно. Ты ж одна только тут меня и понимаешь.

Недужные наши — если кто слышит, небось, подумают, что лекарям с перепоя и вправду змии мерещатся. Не объяснять же всем и каждому, что этак у нас господина Чангаданга прозвали. По змейской его вере. И по общему гадству.

— Понимаю — невелика загадка. Мы работаем. Нету у нас ничего, ни капли. Хотите — вот: витамины по вене пущу?

— Добрые все. Чилл мне вообще капельник наладить пообещал. Да только душу этим не вылечишь...

И мастер Курриби уходит не солоно хлебавши. А Кайнелли — важная, разгневанная и деловая — продолжает скручивать бинты.

Некоторым, значит — нельзя, а мне, выходит, можно?.. Сам знаю: в ящике у Нелли хранится заветный припас. Маленькая бутылочка, на один стакан. Доктору Харрунге — на опохмелку... Ох, еще и для Нелли что-нибудь присмотреть. Семеро на помощь, разоришься тут с этими бабами!

Кайнелли замечает мой взгляд, оборачивается. Похоже, и правда, рассержена. Или расстроена. Вон, как яростно бинты отодвигает.

— И всегда так, — говорит она вдруг. — Нажрался вчера на дежурстве — теперь душа у него болит. Понимал бы хоть — что это такое.

— Та-ак. Рассказывай давай, что случилось.

Утешать на расстоянии девушек не годится. Тем более — своих. Тем более, таких... кругленьких.

— Ну? И кто тебя обидел?

— Ох, да я ж не про себя.

Здесь, за железным шкафом, даже если кто войдет — нас не увидит. Да и некому без дела шляться. Рабочий день в самом разгаре.

— Все равно выкладывай. Что произошло?

— Только ты не сказывай пока никому, ладно? Особенно Талдину. А то пойдет: "Пожалейте меня, бедного, у моей Алилы беда!". Я про Минору.

— Дочка алилина? А что?

— Да что — "что"? Ночевать не пришла сегодня. Ты ж понимаешь: была б какая-нибудь свистушка — так ладно. А тут — Минору. Алила-то себе места не находит, всю ночь прождала. Сейчас вот отпросилась. А ей дежурить еще сегодня.

— А в участок заявляла?

— Туда и пошла!

Только страже сейчас не до того. Они всякие "Братства" да "Союзы трудящихся" утихомиривают. Весеннее обострение у радетелей за рабочее дело. Конечно, сходки и стачки важнее пропавших девушек.

— Погоди! А жених, Гамми? Он не может знать?

— Это мальчик-то твой? Так он Минору вчера тоже не дождался, а должны были встретиться. Мне мастерша Магго утром рассказывает, а сама-то плачет. Я ей говорю: подожди, мол, отыщется еще. Да материнское сердце — вещун. Чует недоброе.

Я про "своего мальчика" не случайно спросил. Все-таки не каждый день в Ларбаре пропадают невестки сотников Охранного Отделения. Гамми, конечно, господину Нариканде не сын, а племянник. И Минору парнишке — пока не жена, а всего лишь невеста. Но всё равно, не просто знакомая.

Кайнелли права. Минору — девушка серьезная. На Естественном отделении учится, замуж собирается, в хоре поет. Загулять по дурости не могла. Ушла бы в гости — мать бы предупредила.

— ...За что на нее-то все? Несправедливо. То мужик — не пойми куда делся, потом сын погиб. И теперь вот это.

И опять я с Нелли согласен. Несправедливо. И очень странно. Беззаконного мужа Магго — доктора Навачи — я никогда не видел. Он от Алилы да от детей, с нею прижитых, куда-то в жаркие страны смылся, в Далис. Там и пропал. Девять лет назад. При невыясненных, как говорится, обстоятельствах.

А сынок, чуть подрос, сумел наняться на судно, что как раз на дальний юг шло. И только оно вернулось — какое-то там в гавани крушение приключилось. Короче, задавило парня насмерть. Может, оттого, что нос свой куда не надо сунул, папашину судьбу пытался прояснить? И еще вопрос — кто ту махину из строя вывел? Враги родного Отечества или не менее родная Охранка?

Да что ж они никак не уймутся? Или Минору хватило ума полезть что-то теперь уже про братца расследовать? Ведь не могла же она не понять, не могла ей Алила не объяснить... И я все-таки надеюсь, девушка с Гаммичи не потому сошлась, что он сотников племянник. Должна была сообразить: если что не так — он ей не защита.

У господина Нариканды и у самого недоброжелателей хватает. Особенно среди коллег. В Охранке вроде своим сотрудникам напрямую мстить не принято. Или их ближней родне. Легче и надежнее на таких вот полуродичах отыгрываться. Или на личных осведомителях, например. Повздорил сотник Нариканда с другим таким же сотником? Вот пусть теперь из-за невестки своей подергается. А ты, Харрунга, радуйся, что не тебе досталось.

О, зато я придумал, кажется, что Ялли подарить. Спасибо мастеру Навачи. "Маленький Ча в дебрях Далиса". Хорошая книжка, говорят. Путешествия там всякие, приключения. Детям нравится.

Тисканье девиц на рабочем месте тоже имеет множество разновидностей. Для кого-то она — бедное дитя: потерялось в больничных кафельных чащах, ждет, чтобы приголубили. Для кого-то — терпеливая городская лошадь: привались и стой себе, не уронишь. Или диковинка, достойная ближайшего рассмотрения: да, равноправия женщины никто не отрицает, но чтобы в нашем суровом ремесле — и вдруг дама?

А кому-то она — наоборот, самое что ни на есть уместное приспособление в лекарском быту.

Тем и хорош доктор Харрунга. Иному мужику расскажешь про серьезное дело, про горе подружкино — начнет, вроде бабы, охать и суетиться. Этот и виду не подал, но — запомнил. Сделает что-нибудь.

3.

Четырнадцатое число месяца Целительницы, шестой час вечера.

Западный берег, Училищная часть. Квартира семьи Чанчибар в Училищной слободке.

Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

На спиртовке греется чайник. Голубой язычок огня многократно отражается в стеклянных дверцах шкафов, на корешках старых книг с золотыми буковками.

Другого освещения в комнате нет. Зачем оркам лишний свет?

— Какого чаю — лед, кипяток?

— Горячего. Какой заварен?

— Тут мята, там зверобой. Есть еще перечный сбор.

— Пусть перечный будет. Налью. Тебе?

— Уже. Остужаю. Отец "Архив Мардийский" прочел — возьмешь?

— И прошлый. Только до Новогодия не отдам, угу?

— Пусть. Там Магайчари разбирает "У заставы", хвалит. Слишком.

— За что?

— Верная картина босяцкой жизни, больная гордость низов...

— Так про то и написано, нет?

— По мне, так — перебор.

— В повести или в статье?

— В обеих. Но у Магайчари больше. Одно дело — сокрушаться над чьим-то горем, а другое — над чужой истерикой. Он ближе ко второму. И всех зовет туда же. Погляди: потом спрошу, как тебе.

— Угу. Трость заказали?

— У мастера были, выбрали. Покажу?

— Зря, лучше бы под свой рост. Хотя — мерку снимут, а потом ту же готовую и пришлют... Гляну потом.

— Глянь.

— Что, мать? Устала? Стряслось что?

— Так, сын... В Гавани у вас опять шумят?

— Куда ж без того.

— Девчонку в школу одну не пускали бы.

— Провожаю.

— А оттуда?

— Личчи забирает, когда не дежурит.

— Запиши мне, в какие дни она занята. Буду приезжать.

— И куда потом? Сюда?

Сюда, в профессорский дом. За стол, затерянный между книжными шкафами. Под потолки высотой в пять аршин, каких нету в Старой Гавани. Кажется, при желании давно можно было понять: лекарь Чанчибар выбрал себе другое житье. И не затем женился на орчихе с дитём, чтобы у дочки были приемные дед и бабка — оба видные ученые.

Старуха понимает.

— Можно к вам, ключи у девочки есть. Или к нам, а ты после работы заходил бы и забирал.

— Раз в четыре дня? Слишком сложно. Мы с соседями думали сговориться. У них детеныш в той же школе. Да и не такие беспорядки пока.

— Как знаешь. Слышала, твой Таморо сдал на разряд. Как прошло?

— Спокойно. Валить никто и не пробовал.

— Сам когда собираешься?

— На Исполинов, говорил же! Если успею.

— Рукопись перепечатать — поищу кого?

— Только не из людей.

— Почему?

— Почерка не разберут.

— Еще хотела спросить.