2084

Глава 1.

Был холодный ясный мартовский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Егор Ексин торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома "Мечта", но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле витал запах затхлости. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии — готовились к Неделе Единения. Егору предстояло одолеть семь пролетов; ему шел тридцать четвёртый год, и сил на это пока хватало.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве автомобилей, зачитывал цифры. Голос шел из вмонтированной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Егор повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался видеокран, или в просторечии, "зомбоящик") притушить было можно, полностью же выключить — нельзя. Егор отошел к окну.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было синим, все в городе выглядело бесцветным — кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело слегка одутловатое лицо мужчины лет пятидесяти, по-своему добродушное, с лукавым прищуром глаз. С дома напротив тоже. ВЕЛИКИЙ КОРМЧИЙ ВИДИТ ТЕБЯ, — говорила подпись, и темные глаза, казалось, следили за Егором, куда бы тот не повернулся или пошёл. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна.

За спиной Егора голос из видеокрана все еще болтал о новых марках отечественных смартфонов (таких же дерьмовых, как и предыдущие). Видеокран работал не только на прием, но и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Егор оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей — об этом можно было только гадать. Не исключено, что следили за каждым, причём круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить, — и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.

Егор держался к "зомбоящику" спиной. Так безопаснее; хотя — он знал это — спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым городом белое здание министерства дезинформации — место его службы. Вот он, со смутным отвращением подумал Егор, вот он, Дайкин, главный город Остазии. Интересно, всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XX и начала XXI века с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, изломанными стенками палисадников? И если таков Дайкин, каковы же тогда города поменьше и попроще? Ему не приходилось бывать где-либо, во всяком случае, память такого не сохранила. Но он и не стремился — ведь там живут те, чей социальный рейтинг 700 и ниже. Что само по себе обуславливало ещё более низкий уровень социальных благ.

Министерство дезинформации — или, сокращённо, Минидез — разительно отличалось от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту. Из своего окна Егор мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ.

По слухам, министерство дезинформации заключало в себе три тысячи кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах. В разных концах Дайкина стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров (хотя их филиалы имелись и в других городах). Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома "Мечта" можно было видеть все четыре разом. В них помещались четыре министерства, весь государственный аппарат: министерство дезинформации, контролирующее средства массовой информации; министерство войны и обороны (Минивой); министерство перевоспитания, ведавшее охраной порядка, контролем социального рейтинга, а также трудовыми лагерями (Минипер) и министерство экономии, распределявшее среди населения скудные резервы страны (Минискуд).

Из всех министерств наибольший страх внушал Минипер. Все окна в здании были тонированы или закрыты жалюзями — никто не смог разглядеть бы, что творится внутри. Но никто в здравом уме и не стал бы этого делать. Тем более что попасть туда можно было только по официальному делу, или в качестве арестанта: здание по периметру было окружено забором с колючей проволокой наверху и патрулировалось охранниками с лицами горилл, вооруженными электрошокерами.

Егор резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед видеокраном, и прошел в другой конец комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было — кроме пакета с быстрорастворимой вермишелью, который стоит поберечь до завтрашнего утра. Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: "Водка "Отеческая"". Запах у рисовой водки был противный, напоминавший запах ацетона, но Егор налил почти полный стакан, собрался с духом и проглотил большую её часть, точно лекарство.

Лицо у него сразу покраснело, а из глаз потекли слезы. Напиток был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью "Сигареты "Дымок"", по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Егор обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от видеокрана. Из ящика стола он вынул ручку и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.

По неизвестной причине видеокран в комнате был установлен не так, как принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив дивана. Сбоку от него была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, — там и сидел сейчас Егор. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для "зомбоящика", вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он сидел там, — нет. Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.

Но, кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Вернее, ежедневник, толстая тетрадь для записей в твёрдом переплёте. Он была удивительно красив. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости — такой бумаги не выпускали уже лет пятьдесят, а то и больше. Он приметил его на витрине старьевщика в районе джоберов и загорелся желанием купить. Членам партии не полагалось ходить в магазины для джоберов, но запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как батарейки и лезвий для бритв, раздобыть иным способом было практически невозможно. Егор быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил ежедневник. Зачем — он сам еще не знал. Он воровато принес его домой в портфеле. Даже пустой, он компрометировал владельца.

Намеревался же он теперь — начать дневник. Само по себе это не было противозаконным поступком, но если дневник обнаружат, Егора ожидает трудовой лагерь. Вдобавок он уже почти отвык писать рукой — тексты набирались на клавиатуре или надиктовывались на диктофон, преобразовывавший позже речь в документ. От волнения у него схватило живот. Коснуться пером бумаги — бесповоротный шаг. Мелкими корявыми буквами он вывел:

20 марта 2084 года

И откинулся. А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник? Для будущего, для тех, кто еще не родился. Но есть ли смысл? Либо завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и невзгоды Егора ничего ему не скажут.

Егор сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из видеокрана ударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерял способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать — чего проще? Перенести на бумагу нескончаемый тревожный монолог, который звучит у него в голове уже многие годы. И вот этот монолог почему-то иссяк. Только белизна бумаги, да гремучая музыка плюс легкий хмель в голове — вот и все, что воспринимали сейчас его чувства.

И вдруг он начал писать — просто от паники, очень смутно сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, по-детски корявые строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.

"В Сети совершенно ничего интересного. Фильмы, видео — сплошь либо агитация, либо парады, либо сводки с мест сражений. Первое, что попалось, как храбрые остазийские солдаты лихо расстреливают идущих в атаку океанийцев. Где-то, кажется, в Средиземном море, вертолёт потопил катер с беженцами. Потом выступление министра экономики с призывами экономить топливо и электроэнергию — можно подумать, мы мало экономили все эти годы! — и отдать все силы делу служения Родине и во имя скорой победы. Как всё надоело, сколько себя помню, одно и то же, и десять, и двадцать лет назад. Порой мне кажется, и через пятьдесят лет будет всё так же. Доживу ли? А есть смысл, если ничего не меняется? Но сколько же лет тогда должно быть Великому Кормчему?"

На этой мысли Егор запнулся. Странно, почему он раньше над этим даже не задумывался. Насколько он помнил, Великий Кормчий возглавлял партию ещё в двадцатых, когда была введена система социального рейтинга. Но, если так, сейчас он должен быть глубоким старцем! Однако на плакатах ему нельзя дать больше пятидесяти. Да, пластическая хирургия иногда творит чудеса, но и её возможности ограничены. Начав рассуждать, он обнаружил иное: нигде ни в хрестоматиях, ни в словарях, ни на сайтах нет подробной биографии Великого Кормчего. Обычно всё ограничивается фразой "Великий Кормчий возглавлял партию с самого начала её существования" и дальше шли восхваления. Но ведь партия существовала ещё в ХХ веке — тогда получается, что Великому Кормчему больше 100 лет?!?

От напряжённых раздумий начала болеть голова. Когда живёшь по заданному распорядку, выполняя чужие указания и распоряжения, это неудивительно — мозги попросту отучаются работать. Да ещё эта водка, разжижающая их не хуже растворителя. Егор с отвращением посмотрел на недопитый стакан и после недолгих раздумий вылил его в раковину.

А в памяти попутно всплыло происшествие, из-за которого он и решил вдруг пойти домой и начать дневник сегодня.

Случилось оно утром в министерстве — если о такой туманности можно сказать "случилась".

Время приближалось к 11:00, и в отделе документации, где работал Егор, сотрудники выносили стулья из кабин и расставляли в середине холла перед большим видеокраном — собирались на пятиминутку ненависти. Разумеется, каждый из них мог поучаствовать в ней, не отходя от собственного компьютера, но традицией было собираться всем вместе — ради единства партии, как это называлось. Егор приготовился занять свое место в средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в коридорах. Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в отделе литературы. Она была веснушчатая, с длинными темными волосами, лет двадцати двух; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно. Алый кушак — эмблема Молодежного союза за чистоту помыслов, — туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона, подчеркивал крутые бедра. Егор с первого взгляда невзлюбил ее. От нее веяло духом спортивных полей, холодных купаний, туристских вылазок и вообще правоверности. Именно женщины, и молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами партии, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси. А эта казалась ему даже опаснее других. Однажды она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса — будто пронзила взглядом, — и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было маловероятно. Тем не менее, всякий раз, когда она оказывалась рядом, Егор испытывал неловкое чувство, к которому примешивались враждебность и страх.

Одновременно с девицей вошел Личжэн, член внутренней партии, занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Егор имел о нем лишь самое смутное представление. Увидев синий костюм члена внутренней партии, люди, сидевшие перед видеокраном, на миг затихли. Личжэн был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он не был лишен обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное. За всё время работы в министерстве Егор видел Личжэна, наверное, всего с десяток, раз. Его тянуло к Личжэну, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера-тяжеловеса. В глубине души Егор подозревал — а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, — что Личжэн политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить — если остаться с ним наедине и укрыться от видеокрана. Егор ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах. Личжэн взглянул на свои часы, увидел, что время — почти 11:00, и решил остаться на пятиминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном ряду с Егором, за два места от него. Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Егором. Длинноволосая села прямо за ним.

И вот из большого видеокрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет — словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Моуцзы. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения. Моуцзы, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Великому кормчему, а потом встал на путь ренегатства, был приговорен к смертной казни, однако таинственным образом сбежал и исчез. Программа пятиминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Моуцзы. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев, а возможно — ходили и такие слухи, — здесь, в Остазии, в подполье.