Недалеко от седого Рейна, воспетого германскими сказаниями, на вершине крутого холма в Средние Века стоял замок Шольберг. Это было одно из тех величественных сооружений, которое и в развалинах поражает воображение потомков; остатки его сохранились и поныне. Но в те годы, еще не тронутый всесокрушающим Временем, он царил над долиной во всей своей величественной мощи. Он был даже прекрасен, своеобразной грубой и могучей красотой, присущей романскому стилю, столь блестяще усвоенному Северной Европой. Донжон, сложенный из дикого серого камня, высился, подобный выросшему из горы великану, иные, меньшие, башни и стены обступали его, точно каменная свита. Впрочем, к чему излишние подробности? Любознательный читатель вполне составит себе представление, взглянув на изображение замка Куси.

В одной из башен названного замка в прекрасный летний день сидела за вышиванием молодая девушка, дочь владетеля Шольберга. Она звалась Леонорой, и по праву прозывалась Прекрасной Леонорой. Вообразите себе самое юное, самое свежее создание (ибо Леоноре было не более семнадцати лет), с лицом ангела, с удивительно правильными чертами, с губками, подобными лепесткам розы, чуть приоткрывающими влажный жемчуг зубов, с очами, синевой подобными майскому небу далекой Палестины. Ничто не могло сравниться с лилейной белизною ее чистого лба, с нежным румянцем ланит, обрамленных локонами цвета бледного золота, живописно спадающими на плечи. К сожалению, суровая мода того времени не позволяла любоваться совершенством этих плеч, белизною и округлостью соперничавших с формами лучших античных статуй. Леонора была облачена в платье лавандового цвета, с длинными рукавами, ниспадающее до полу свободными складками, поверх которого была накинута нежно-зеленая котта, затканная узором из кругов и ромбов. Ее крошечные детские ножки были обуты в сафьяновые башмачки без каблуков, а довершал наряд драгоценный обруч, украшенный самоцветами, поддерживающий волосы.

В этой же комнате находились две служанки молодой госпожи, две ее наперсницы: Гертруда, обычно именуемая Трудхен, крепкая, румяная девушка, одетая в просторное шерстяное платье, именовавшееся на тогдашнем языке блио, пюсового цвета, и пленная сарацинка Фатима. В наряде последней заметны были восточные мотивы, ее зеленое блио, по покрою точно такое же, какие носили в ту пору все простолюдинки, было вышито по подолу мавританским орнаментом, а головной убор представлял собою причудливое сооружение из полосатой ткани, напоминающее тюрбан, длинный конец которого свисал сбоку на плечо, позволяя, при желании, закрывать лицо в согласии с предписаниями восточной скромности.

Трудхен сидела у ног госпожи на маленькой скамеечке; Фатима сидела у ног госпожи на полу. Фатима шила; Трудхен пела, подыгрывая себе на звонкоголосой мандоле. Вот эта альба, нехитрая, но проникнутая искренним чувством, вполне в духе старины:

"Ах, жаворонок, ты жесток!

Зачем зовешь зарю,

Со мной желая разлучить

Любимую мою?

Ты, верно, путаешь зарю,

Алеет не восток,

И время песни соловью.

Он нам милей, дружок!"

Так рыцарь пел, но соловей

Ему не отвечал,

И утро трелию своей

Другой певец встречал.

"Ах, жаворонок, погоди!

Последний поцелуй,

Последние слова любви...

Жестокий, не ревнуй!

Влюбленным ночи коротки

В безумстве губ и рук.

Зачем зовешь разлуку ты,

Немилосердный друг?"

Но жаворонок также пел,

И пламенел восток.

Любимой рыцарь говорил,

Издав печальный вздох:

"Прощай, красавица, прощай!

Я в горе слезы лью.

День целый не увижу я

Любимую мою.

Ах, друг влюбленных, соловей,

Скорее песню спой,

Чтоб мы с подругою моей

Опять слились душой!".

А жаворонок не поет,

Давно уж белый день,

И рыцарь снова встречи ждет,

С любимою своей.

— Прекрасная песня, — заметила Трудхен, закончив, адресуя похвалу, быть может, не только ее автору, но отчасти и исполнителю.

— Крайне непристойная песня, — возразила Фатима. — Если эти влюбленные страшатся наступления утра, несущего разлуку, то вряд ли они возлежат на честном супружеском ложе.

Ибо две эти в высшей степени преданные, порядочные и смышленые девушки, носящие гордые имена, одна — имя, достойное воительницы, вторая — имя дочери Пророка, постоянно спорили, пикировались и подпускали друг другу шпильки.

Юная их госпожа, впрочем, не слушала пустой болтовни, едва ли слышала и песню. Томно склонив голову, прижав к груди маленькую, нежную свою ручку, она промолвила со вздохом:

— Ах, отчего сердце мое так бьется сегодня?

— Из-за посланца от герцога Ройхсбургского, утром прибывшего к вашему батюшке, — предположила Трудхен.

— Из-за жары, — заявила Фатима. — Которую вы, франки, совершенно не умеете переносить.

— Герцогские посланцы бывают не всякий день, в отличие от жары, — возразила Трудхен. — Которая, хвала Мадонне, не такова, как в ваших проклятых пустынях.

— В наших, хвала Аллаху, благословенных пустынях! — вскричала сарацинка. — Украшенных, подобно драгоценному ожерелью, цепью благословенных оазисов!

Впрочем, сему разговору о сравнительных преимуществах жаркого и умеренного климата не суждено было продолжиться, поскольку в эту минуту в горницу вошел слуга, с поклоном сообщивший, что господин барон желает видеть свою дочь.

Леонора немедленно поднялась, оправила волосы, в чем вовсе не было нужды, но что составляет известную женскую привычку, и поспешила на зов. Последуем же незримо за нею и перенесемся в покой, где старый барон Оттон фон Шольберг ожидает свое нежно любимое дитя.

Вообразите себе огромное зало, с высоким сводчатым потолком, стены которого затянуты великолепными гобеленами, изображающими сцены битв, охот и турниров, украшены головами оленей, вепрей и медведей, составляющих трофеи достойного хозяина, увешаны разнообразнейшим оружием и доспехами, являющимися предметом его гордости. Быть может, жилище это не слишком уютно, быть может, сквозняки гуляют меж его величественных стен, а сырость, смешиваясь с копотью воткнутых в стены факелов, безжалостно губит творения искусных ковровщиц... какое было до этого дело обитателям замка! Ведь в те времена они не знали иного.

Читатель, быть может, пожелает представить портрет самого барона? Извольте: это мужчина лет пятидесяти, самой благородной, самой мужественной внешности, с лицом, иссушенным ветрами пустыни, иссеченным шрамами, с ниспадающими на плечи седыми волосами, побелевшими не столько от времени, сколько от невзгод и испытаний, неизбежных спутников всякого истинного рыцаря.

Итак, барон ожидал свою дочь, несомненно, для какого-либо важного разговора. Леонора скоро вошла и почтительно поклонилась отцу. Барон поднял ее и запечатлел на ее чистом лбу отеческий поцелуй.

— Дитя мое, — заговорил он, — я призвал тебя, чтобы узнать твое мнение по одному вопросу чрезвычайной важности.

— Может ли быть у дочери мнение, отличное от родительского? — почтительно отвечала Леонора. — Но, конечно, я готова ответить вам по мере своего слабого женского разума.

— Хм, хм... Вопрос, собственно не совсем к разуму. Тебе, Леонора, конечно же, известно, что герцог Ройхсбургский, мой старый боевой товарищ...

Разговор их был прерван появлением нового лица.

— Копыта Вельзевула! Йоган Вайс, что ты себе позволяешь! — вскричал барон. — Какого дьявола ты мешаешь мне говорить с собственной дочерью?

Сдержанность не относилась к числу рыцарских добродетелей, скорее даже наоборот, и все же почтение, каким пользовались в те времена дамы, в значительной мере замыкало уста их доблестным защитникам. Барон, конечно, высказался бы совсем не так, не будь рядом юной Леоноры. А как же? Скромность велит умолчать об этом.

Йоган Вайс, старый спутник барона во всех его битвах, отвечал хладнокровно:

— Потому что есть разговор поважнее. Сюда движется отряд из пяти рыцарей и почти сотни пеших латников, и на них знаки графа фон Нейшвица.

— А! Нас ждет славная битва! — вскричал старый рыцарь. — Дочь моя, удались в свои покои, ибо девице не место там, где звенят клинки и льется кровь.

В какие-нибудь четверть часа все было готово к отражению жестокого нападения. Вскоре и отряд неприятеля появился под стенами замка. Герольд протрубил в свой звонкий рог и провозгласил:

— Мой господин, доблестный граф Фридрих фон Нейшвиц, Рыцарь Орла, желает говорить с владетелем сего замка, отважным бароном Оттоном фон Шольбергом.

— Я — барон фон Шольберг, — отвечал барон. — Пусть же Рыцарь Орла говорит и будет краток.

Граф выехал вперед. Он был облачен в блистающие доспехи, длинный меч висел у его бедра, и драгоценный плащ развевался за спиною. Весь облик его таил угрозу.

Любезный читатель, конечно же, извинит нас за то, что мы не станем здесь приводить речи сего отважного, но беззаконного рыцаря. Украшенная тысячею куртуазных витиеватостей, она была бы утомительна и малопонятна нашим современникам. Скажем лишь, что граф фон Нейшвиц требовал от барона уступить ему некие спорные земли, в противном случае угрожал разрушить замок до основания.

— Скорее Рейн потечет вспять, чем уступлю я сим вздорным притязаниям! — отвечал отважный рыцарь с твердостию.

— Так пусть же мечи решат наш спор! — вскричал фон Нейшвиц.

Воины его немедленно бросились на штурм, и сам граф сражался впереди. Словно штормовые волны на одинокий утес, накатывали они на твердыню замка, но защитники его, возглавляемые бесстрашным бароном, сражались с неописуемой отвагою. Точно подрубленные колосья, один за другим падали враги, сраженные мечом старого рыцаря. Один за другим, истекая кровью, падали его соратники, и сами ангелы, верно, закрывая лица свои белыми своими крылами, спешили прочь от места ужасной битвы, не в силах вынести сего потрясающего душу зрелища.

Но что же юная, нежная Леонора? Покорная отцовской воле, удалилась она в свои покои, и в сей час, преклонив колени, возносила горячую молитву Мадонне. Смертельная бледность покрыла ее чело; она вся трепетала. "Ах! — восклицала она ежеминутно. — Быть может, в этот самый час старого моего отца уже нет среди живых!". Внезапно дверь отворилась, и вошел Йоган Вайс. Кольчуга его во многих местах была покрыта кровью.

— Что там? Что мой отец? — воскликнула Леонора в ужаснейшем волнении.

— Победа за нами. Враг отступил, фон Нейшвиц ранен; слуги унесли его на носилках, и я думаю, нескоро еще он снова сядет на коня.

— Но мой отец?!

— Господин барон сражался, как лев...

— Заклинаю тебя всем, что для тебя свято! — вскричала Леонора, простирая к нему руки. — Ответь, что с моим отцом?

— Отец ваш ранен.

При этих словах Леонора едва не лишилась чувств. "Ах! Он ранен!". Но сердце подсказало ей, что нежная, преданная забота любящей дочери, конечно же, поставит раненого на ноги, и эта мысль придала ей твердости. Она поспешила к отцу.

Старый барон приподнялся на своем ложе при виде дочери и слабый румянец окрасил его бледные щеки.

— Леонора, я умираю, — прошептал страдалец.

— О нет, нет! Ваши раны не столь опасны! — восклицала Леонора со слезами.

— К сожалению, нет никакой надежды, — промолвил замковый капеллан, стоявший у ложа умирающего. — Ваш отец умирает не от ран, а от старой болезни, которую раны лишь усугубили.

— Выслушай меня, дитя мое, — проговорил старый рыцарь с величайшим трудом, останавливаясь на каждом слове. — Герцог Ройхсбургский, мой старый боевой товарищ, просит твоей руки для своего младшего сына Вальтера. Это немалая честь... И все же не хотел я, подобно иным жестокосердным родителям, выдавать свою дочь замуж в далекие края, за человека, которого она никогда не видела. Хотел, чтобы ты познакомилась со своим женихом и пошла бы за него не из одной лишь дочерней покорности, но и по велению своего сердца. О, если сын таков, как и отец, ты непременно полюбила бы его! Мечтал, что братья твои вернутся из святой Земли, и мы отпразднуем свадьбу с надлежащей пышностью. Но ныне... ныне все переменилось...

— О, батюшка!

— Злобный фон Нейшвиц, конечно же, не оставит своего намерения. Герцог — сильный владетель, и он сможет защитить тебя. Поэтому ныне я уже не спрашиваю тебя, я приказываю тебе своею родительской властью: выходи замуж за Вальтера.

— Ах, время ли ныне говорить об этом!

— Смерть уже овевает меня своими черными крылами. Я хочу... хочу быть спокоен относительно твоей судьбы... Не медли ни дня... выезжай в Ройхсбург как можно скорее... Благословляю тебя... Господи, прими мою душу!

С этими словами рыцарь испустил последний вздох, и душа его покинула грешную землю.

— Батюшка! — воскликнула Леонора и упала отцу на грудь, орошая ее слезами.

Глава 2. Леонора отправляется в путь.

Со времени событий, описанных в предыдущей главе, прошло около недели. Безутешная Леонора оплакивала своего родителя, но воля умирающего священна, и она, собрав все свое мужество, решилась наконец пуститься в далекий путь. На рассвете кавалькада всадников выехала из замка. Леонора гарцевала на белой кобылице берберийской породы. Прекрасная всадница была облачена в дорожное платье из тонкой темно-синей шерсти, легкий плащ красивыми складками ниспадал с ее плеч, тончайшая вуаль скрывала ее волосы, заплетенные в две толстые косы. Трудхен и Фатима ехали за ней на смирных низкорослых лошадках. Отряд в восемь или десять латников, возглавляемый верным Йоганом Вайсом, сопровождал ее.

Ничто не могло быть отраднее местности, раскинувшейся вокруг. Молодые деревца, колеблемые зефиром, шелестели изумрудной своею листвою, как бы приветствуя прекрасную Леонору, веселые птички, перелетая с ветки на ветку, оглашали воздух сладостным пением в честь Леоноры, робкие зайцы выскакивали временами из кустов и тут же стремились скрыться обратно, как бы страшась пересечь путь Леоноры, принеся тем самым ей несчастье. Трудолюбивые поселяне, обрабатывающие тучные нивы, кланялись и провожали долгими взглядами молодую свою госпожу, призывая на нее Господне благословение.

И все же на сердце Леоноры было неспокойно. Новые впечатления, новые заботы не могли, конечно, утешить ее скорби об отце, но как бы оттеснили ее в глубину сердца. "Кто он, каков он, этот человек, который скоро навеки станет моим мужем и господином? — размышляла юная девушка. — Смогу ли я полюбить его? Ах! Полюбит ли он меня!".

К вечеру путники достигли города N, где и переночевали на большом постоялом дворе. Поутру Леонора спустилась из комнаты, отведенной ей для ночлега, в общую залу. Появление сей нежной, милой красавицы подобно было явлению розовоперстой Авроры на небосводе, и стоит ли удивляться, что все взоры направлены были лишь на нее.

123 ... 789

↓ Содержание ↓