Через долгий-долгий миг

Было это не так уж и давно, и года не прошло: Таня тогда училась в институте на первом курсе. Oсенние деревья наполовину уже осыпались, и по обочинам дорог лежали кучи желто-красных листьев. А когда дул ветер, листья разлетались во все стороны, и к ним ещё добавлялись новые, те, которые до этого оставались на деревьях. Правда, дворники снова сметали их в кучи... до очередного дуновения ветра. И так — по кругу.

'Красиво как!' — восхищённо думала девушка, неспешно шагая в начинающихся сумерках домой, постукивая каблучками новых сапожек, подаренных мамой, к началу студенческой жизни.

Тяжёлая, нагруженная учебниками сумка тянула книзу, и Таня решила передохнуть. Она подошла к пустой скамейке, поставила на неё сумку и огляделась. Людей было немного, но — они были. Вон — влюблённая парочкa на скамейке: сидят, тесно прижавшись друг к другу, и молчат. Им, наверное, и без слов всё ясно. А вон — бабуля, собачку выгуливает, а заодно и внучка. Или наоборот? Выгуливает внучка, а собачку заодно? Или это внучек с собачкой бабулю выгуливают?

Таня над этими вопросами крепко задумалась. Она бы, может, и ещё варианты подобрала, но услышала чей-то кашель и забыла, о чём думала.

Кашлял мужчина лет тридцати в тёмно — сером пальто . Он стоял за скамейкой, прислонившись к стволу дерева, рядом с этюдником, а в руке держал карандаш. Таня подошла и взглянула на приколотый к доске рисунок: кусты, деревья и скамейка.

— И как? — спросил у неё мужчина, покрутив карандаш между пальцами.

— Красиво! — уверенно ответила девушка и, посмотрев на собеседника, спросила:

— Вы — художник?

— Ну, вроде,— улыбнулся он.

— Настоящий?

— Настоящий, только безработный.

Они помолчали, и он добавил:

— Вот, рисую, но никто не покупает. Никому это сейчас не нужно.

Они опять помолчали.

— Я пойду? — нерешительно не то спросила, не то объявила Таня.

— Да — да, конечно! И — знаешь?

— А?

— Приходи ещё! Я тут на этом месте ещё долго буду рисовать, каждый день, уж больно красивое это место, куда ни повернёшься — везде что-то необычное увидишь.

— Романтик вы, — улыбнулась Таня,— до свиданья, до завтра!

Прошёл месяц, затем другой. Таня уже знала про него всё! Или почти всё?

Она знала, что зовут его Виктор Васильевич, что родители у него погибли восемь лет назад и больше родственников не осталось, а сам он — бывший политзаключённый (и когда успел?! двадцать семь лет всего!). Отсидел около года за участие в демонстрации протеста властям, когда в Калмыкии убили какого-то редактора какой-то областной политической газеты. Потому и выглядит старше, что жизнь не пожалела. Бывает, и вовсе хмурый приходит, говорит уклончиво, что письмо нехорошее получил, а подробности не рассказывает. На работу его не берут, живет в квартире другa-искусствоведа. Пишут вместе статьи, и вырученных денег хватает на оплату квартиры и пропитание обоим. Летом Виктор Васильевич закончил огромную шикарную картину, которую его друг сумел выгодно продать в кафе около дома. Это был морской пейзаж: затейливые серые облака и пронизывающие их лучи солнца, вздымающиеся изумрудные волны, а вдали — белый парусник. Как символ свободы.

И вообще, там теперь не кафе вовсе, а настоящий стриптиз-клуб, и все официантки ходят в трусах стрингах и коротеньких полупрозрачных топиках, а спереди у ниx маленький передничек. А на потолке вместо плафонов-люстр — писсуары... мужские... Вот... А картина висит напротив гардероба в коридоре, перед входом в стрип-зал... Красивая и утончённая. Как раз для раздевалки стриптиз-клуба.

Да! Так вот на деньги с этой картины Виктор Васильевич поступил на какие-то компьютерные курсы. Какие конкретно, Таня не спрашивала. Мечта у него — в Америку уехать, а там, говорят, без компьютера — никак. И без английского языка там тоже никак. Но как раз английский Виктор Васильевич знал хорошо, у него школа была с английским языком с первого класса. А вот информатики не было: когда Виктор Васильевич учился в школе, этот предмет только начали вводить, и до того маленького городка, где он жил, учителя информатики к тому времени ещё не добрались.

А ещё они с другом летом в деревню выезжали, к бабушке друга, так там у соседки антенна классная — принимает передачи из других стран на разных языках: на польском, на английском, ещё на каком-то, они с другом слушали на английском, практиковались. Так что с языком у него порядок...

И так вот дожили они до весны, гуляя по парку, иногда заходя в то самое кафе с официантками-стриптизёршами, только не кушать-пить, денег у них на это не было, а так, просто — на картину полюбоваться, а заодно и погреться.

В марте Виктор Васильевич собрался в Москву на несколько дней, зачем едет — не сказал, только попросил:

— Пожелай мне удачи! Как на экзамен!

А когда Таня пожелала ни пуха, ни пера, прямо как отрезал:

— К чёрту!

И уехал.

Через неделю объявился, аж около института ждал.

И такой странный! Как он тогда назвал её — Таня до сих пор помнит его голос:

— Танечка! Милая! Разрешили мне!

— Что разрешили? — не поняла она.

— Ехать разрешили! В Америку! Как политическому беженцу!

— Здорово... — Таня не знала, как должна отреагировать на такую новость, для неё это было далёким и непонятным.

— Таня, я сказал, что у меня есть гражданская жена, мне разрешили оформить брак и привезти её документы, это займёт ещё несколько месяцев, но неважно, главное — я хочу пригласить тебя поехать со мной в качестве жены, ты мне очень нравишься, я постараюсь , чтобы ты была счастлива со мной!

— Куда поехать — в Америку?! — девушка испугалась. Она не просто испугалась, она запаниковала, — а как же институт?! А мама?!

— Подучишь язык и продолжишь учиться там, а маме сперва помогать будем деньгами, а потом ты ей приглашение сделаешь.

— Ой! Нет!

— Танечка, подумай, посоветуйся с мамой!

— Нет, Виктор Васильевич, не поеду я с вами! Вон и старше вы меня намного, у меня язык не поворачивается назвать вас на "ты"! Не пойду я за вас!

Таня развернулась и быстро пошла домой, не заметив слезинки, скатившейся по щеке мужчины.

— Ишь, чего удумал! — возмущённо думала она, быстро шагая и нервно размахивая руками, — ему двадцать семь, уже старый мужик, а ей восемнадцать только летом будет. Молодая, красивая, и парни увиваются за неё — один к одному красавцы да отличники! Нужен он ей, как собаке пятая нога.

Придя домой, она попыталась рассказать маме о Виктора Васильевича предложении, но когда та сказала, что оно очень интересное, потому что человек, который рискует своей жизнью ради правды, не может быть плохим, а наоборот — добрый и интеллигентный, и предложила, чтобы дочь их познакомила, только досадливо отмахнулась. И заявила, что тут и знакомить, и думать нечего, у неё институт, ей только-только восемнадцать стукнет, а он уже старик, а в институте Сашка-красавчик на неё во все глаза таращится да подмигивает, не поеду — и всё тут!

Виктор больше не приходил на то место рисовать. Таня это знала. Потому что каждый раз, идя с института домой, она туда заглядывала. Почему заглядывала — сама не знала, но как будто скучала без него, будто что-то потеряла. Привыкла за зиму к его присутствию. Да и просто хорошо ей с ним было, спокойно и душевно.

Он объявился ещё через месяц, и опять около института. Стоял с рюкзаком за спиной, а к институтской стене прислонил этюдник. Стоял всё в том же сером пальто и смотрел на неё. Она подошла к нему, буркнула :

— Здравствуйте, Виктор Васильевич.

— Здравствуй, Таня.

— Почему с рюкзаком? — спросила она.

— Уезжаю. Попрощаться пришёл.

— Уже?!

— Да, Таня, уже. Может, проводишь?

— Да, конечно.

— Мне в аэропорт, билет в кармане.

— Когда?

— Через два часа.

— Так скоро?!

Виктор виновато развёл руками и промолчал.

Они пошли рядом. Он взял её за руку. Ладонь у него была крепкая, с твёрдыми мозолями, но в то же время очень нежная. Они молча дошли до остановки, так же молча сели в троллейбус через заднюю дверь, молча простояли сорок минут рука в руке, не замечая никого и ничего вокруг. Таня ощущала, как в груди то нарастает какое-то напряжение, то как будто что-то тяжелое медленно опускается по телу вниз, к ногам. Наконец, троллейбус прибыл на конечную, в аэропорт и выгрузил пассажиров, которые направились в зал ожидания. Не успели войти, как объявили регистрацию, и Таня с Виктором встали в длинную очередь. Шаг за шагом приближались они к месту регистрации, не глядя друг на друга и не говоря ни слова. И вот уже Виктор прошёл за стеклянную дверь и поставил рюкзак и этюдник на досмотр, вот уже и досмотр закончился, и Виктор шагнул за вещами. А Таня осталась. Он повернулся и посмотрел на неё. А она смотрела на него. А между ними была стеклянная стена.

'Всё',— подумала Таня. Почему-то ей было очень плохо. На глаза навернулись слёзы и она закусила нижнюю губу, чтоб не расплакаться.

— Танечка...

Она не слышала, но видела, как его губы прошептали её имя и продолжали шептать что-то ещё, ей непонятное, видела, как он подхватил рюкзак, (этюдник велели сдать в багаж), как приложил руку к голове, будто отдал честь, и, отвернувшись, пошёл.

'К пустой голове не прикладывают', — успела она подумать.

Какая-то неведомо откуда взявшаяся сила швырнула её в проход и, прорвавшись внутрь, она закричала:

— Виктор! Все отъезжающие застыли на миг и разом повернулись к ней. Но она не видела их, её глаза были прикованы к нему, Виктору, а он бежал назад, протискиваясь со своим рюкзаком между людьми, и те расступались перед ним, пропускали его, и так до самой Тани — через долгий-долгий миг, который, как казалось ей, никогда и не кончится, а будет теперь вечно, но который почему-то вдруг закончился...