Если бы Герберт родился в Бухаре, а не в Орийяке, и если бы он преподавал в Багдаде или Исфахане, а не в Реймсе, он оказался бы в обществе, интеллектуально гораздо более близком ему, чем общество Запада, и у него были бы все книги, которые он только мог пожелать. Авиценна родился в Бухаре примерно на сорок лет позже Герберта. Он дожил до 1037 года и умер в Исфахане (7). В отличие от Герберта, священника, монаха, прелата, папы римского и политического интригана среди мирян, бессильного осуществить свои грандиозные планы, Авиценна был мирянином, чиновником, врачом и придворным философом. К шестнадцати годам он изучил (как он говорит нам) Введение Порфирия и все простые части логики вместе с Геометрией Евклида, Альмагест Птолемея, целую библиотеку греческой медицины, немного индийской арифметики и неизбежное и сложное мусульманское правоведение. Даже если мы допустим некоторый элемент преувеличения в воспоминаниях этого юного вундеркинда, общая картина его возможностей, конечно, не преувеличена: мальчик имел под рукой интеллектуальные богатства, о которых в то время в Западной Европе и не мечтали. К тому времени, когда он был молодым человеком, он усвоил логику, естественные науки, математику и метафизику Древней Греции, закончив длительным и болезненным изучением Метафизики Аристотеля. И все это было не изолированным исследованием, а неотъемлемой частью традиции мусульманской науки, насчитывавшей к тому времени уже двести лет. Авиценна оставил нам описание библиотеки бухарского султана. Она размещалась во многих комнатах, каждая из которых была заставлена сундуками с книгами и посвящена одному предмету — языку и поэзии, праву, логике, медицине и т. д. — с каталогом, из которого можно было получить общее представление о трудах древних писателей по каждой отрасли знания. Ничего подобного — и уж точно ни у одного мирянина не было ничего похожего — не было на Западе вплоть до конца Средневековья.

Нет необходимости продолжать дальше этот контраст. Собственные произведения Авиценны были объемным и важным продуктом, достойным кладезя, из которого они были извлечены. Они были сочинены посреди напряженной и беспокойной жизни, пока Авиценна скитался по дворам правителей в современной Персии и советских Туркменской и Узбекской Республиках. С этими работами мы встретимся позже на Западе. Они были одними из инструментов, разрушивших интеллектуальные барьеры между исламом и христианским миром, когда труды Герберта были забыты.

Этот контраст стоит в самом начале нашей темы. Давайте теперь обратимся к ее концу.

Я заканчиваю этот обзор концом Средневековья. По истечении этого периода проблема теряет большую часть своего интереса и сложности. Это может показаться удивительным. Если судить только по карте, в 1600 году ислам оказывал более угрожающее давление на Западную Европу, чем восемьсот лет назад. Он уничтожил Византию; он стоял на границе Германии и господствовал на всем южном побережье Средиземного моря. Но основные проблемы, которым мы посвятили настоящую работу, если и не были решены, то, по крайней мере, отложены. В значительной расширившейся картине мира XVII и XVIII веков существование ислама больше не было вызовом Западу, каким оно казалось в Средние века. Раскол христианского мира, стирающий контраст с внешним миром, признание других нехристианских систем, помимо исламской, растущее богатство Европы, медленный упадок великой Турецкой империи, возникновение более светского взгляда на мир и открытие Нового Света — все это факторы, которые в совокупности делали ислам все менее и менее грозным, пока Гиббон не смог оглянуться на приятное зрелище европейского превосходства и заявить, что господство независимого варварства ограничено в настоящее время узкими пределами, а остатки калмыков или узбеков, силы которых так незначительны, что их можно определить почти с положительной точностью, не могут всерьез возбуждать опасений в великой республике Европы (8). Для Гиббона угроза ислама была лишь воспоминанием, которое могло бы послужить предостережением Европе не предаваться слишком свободно перспективе бесконечной безопасности: Несмотря на эти внешние признаки безопасности, мы не должны забывать, что какой-нибудь малоизвестный народ, занимающий едва заметное место на карте мира, может создать для нас новых врагов и подвергнуть неожиданным опасностям. Арабы или сарацины, распространившие свои завоевания от Индии до Испании, жили в бедности и ничтожестве, пока Магомет не воодушевил этих дикарей религиозным фанатизмом. Несмотря на это предостережение, мы чувствуем, что Магомет и его дикие энтузиасты были благополучно отправлены в царство легенд вместе с Тамерланом и великими завоевателями древности. Интеллектуально и материально Европа чувствовала себя в безопасности.

Средние века были золотым веком исламской проблемы. В течение столетий между 650 и 1570 годами ислам возвышался и приходил в упадок. Но его взлет и падение не были простым или единичным движением. Нет ничего более поразительного при внимательном наблюдении, чем чрезвычайно медленное проникновение ислама как интеллектуально идентифицируемого явления в умы уроженцев Запада, за которым после 1100 года или около того последовала ошеломляющая быстрота изменения взглядов, при которой исламская проблема постоянно принимала новые формы, отчасти в ответ на изменения в практических отношениях между Востоком и Западом, но еще более глубоко в результате изменения интересов и умственного инструментария в самой Европе.

Для целей данного исследования я выделил три фазы, и попытался дать краткую характеристику каждой из них в названии каждой главы. В первую очередь нас интересует то, что я назвал эпохой невежества, и может показаться, что я отношусь к невежеству слишком снисходительно, посвятив ему даже остаток этой главы. Но невежество само по себе является явлением огромной сложности. Теологи выделили двадцать четыре различных вида невежества, и мы могли бы кое-чему научиться на основе их тщательно продуманных и изобретательных различий; но для нашей нынешней цели мы можем принять более грубую классификацию и довольствоваться двумя разновидностями. Я назову их невежеством замкнутого пространства и невежеством торжествующего воображения. Первое было преобладающей нотой в отношении Запада к исламу в течение четырех столетий после 700 года; второе было творением и характерным отношением сорока лет с 1100 до примерно 1140 года. Первый из этих подходов был тесно связан с библейской экзегезой, второй — с образным творчеством начала XII века. В оставшейся части этой главы я рассмотрю основные черты этих взглядов и укажу их влияние на будущее.

Обратимся сначала к незнанию замкнутого пространства. Это своего рода невежество человека в тюрьме, до которого доходят слухи о событиях за пределами его места заточения и который пытается придать форму тому, что он слышит, с помощью своих предвзятых идей. Западные писатели до 1100 года находились в такой ситуации в отношении ислама. Они практически ничего не знали об исламе как религии. Для них ислам был лишь одним из большого числа врагов, угрожавших христианскому миру со всех сторон, и они не были заинтересованы в том, чтобы отличать примитивное идолопоклонство норманнов, славян и мадьяр от монотеизма ислама или манихейскую ересь от ереси Магомета. Нет никаких признаков того, что кто-либо в Северной Европе слышал имя Магомета. И все же, несмотря на свое невежество, латинские писатели не остались совсем без ключа к пониманию места сарацин в общей схеме мировой истории. Этот ключ дает Библия.

В интерпретации нынешних событий ясно, что Библия могла оказать исследователям двоякую помощь. Она могла объяснить происхождение или конечную судьбу тех или иных явлений, их начало или конец. В основной научной традиции периода с 700 по 1100 гг. роль Библии сводилась к ее использованию для открытия отдаленного происхождения сарацин в ветхозаветной истории и установления их общего отношения к народам и религиям мира. Однако для некоторых ученых она указывала на будущее и место сарацин в предстоящем конце всего сущего. Исследование Священного Писания, в конечном счете, не очень помогло в объяснении феномена ислама, но краткое рассмотрение этого метода исследования необходимо, если мы хотим понять, каким образом ислам впервые стал привычным объектом для западных умов: правильно это или ошибочно, оно оказало большое влияние на последующие мысли и действия. И это неудивительно. Библия была единственным эффективным интеллектуальным инструментом раннего средневековья. Было бы абсурдно игнорировать ее утверждения о прошлом или будущем, какими бы загадочными они ни были; и неотъемлемой частью образования западного мира было изучение, часто на горьком опыте, того, что Библия может и чего не может сказать людям о мире, в котором они живут. Библеисты не могли бы внести более важный вклад в будущее, чем изучение этой проблемы.

Беда

Мы должны начать с Беды, великого знатока Библии раннего средневековья (9). Он был корифеем всей библейской учености своего времени, и то, что он написал, было основой этой отрасли знаний до XII века. Более того, сарацины впервые стали предметом беспокойства европейцев еще при его жизни, а еще до его смерти они достигли предела своей экспансии на запад. Поэтому несколько удивительно отметить, что сарацины его времени не оказали на него особенно сильного воздействия. Он видел в них неверующих, отличающихся не более чем обычной свирепостью, и в его Истории (где они, конечно, не были частью его основной темы) было достаточно одного предложения, чтобы рассказать об их разорениях и должной награде за них, которую они получили в Пуатье. В своих библейских комментариях Беда был более обширен: здесь ему было о чем рассказать. В различных местах он объясняет, что сарацины были потомками Агари, египетской жены Авраама, о которой мы читаем в Книге Бытия (10). Вы, наверное, помните, что у Авраама было две жены, Сарра и Агарь, сыновьями которых были соответственно Исаак и Измаил. В христианской символике Исаак, сын свободной женщины, был прообразом Христа, а его потомки — Церкви. Точно так же Измаил и его потомки представляли евреев. Таков был аллегорический смысл событий, описанных в Бытии. Но буквально настоящими потомками Измаила считались сарацины. В известных фактах их жизни было много такого, что оправдывало бы такое отождествление. Измаил был изгнан в пустыню: они пришли из пустыни. Измаил был диким человеком, чья рука лежала на всех людях: можно ли найти лучшее описание сарацин, чем это? Измаил находился вне Завета, как и сарацины. Было несколько других способов понять характер сарацин в свете их отождествления с детьми Измаила, и Беда был не первым, кто это сделал. Но именно он ввел это в средневековую традицию библейской экзегезы, а после него в те времена это было обычным явлением в западной науке. Это помогло смягчить жесткую дихотомию между христианским миром и этими непредсказуемыми врагами. Это дало им место в христианской истории.

Проблемы, возникшие в связи с этим отождествлением, доставили Беде и его преемникам определенные проблемы, но это были проблемы замкнутого обучения. Почему, например, этих людей называли сарацинами, если они происходили не от Сарры, а от Агари? Именно этот вопрос любили исследовать ученые-писатели, и нам нет необходимости следовать за ними в их заумных рассуждениях (11). Они ничего не добавили к основной картине событий. Что нас больше всего удивляет в Беде и его каролингских преемниках, так это отсутствие злобы в их рассказах о сарацинах. Они опустошали или угрожали половине Европы, но вызывали меньшую ожесточенную враждебность, чем позже. Несомненно, для этого было много причин. Писатели Северной Европы были достаточно далеки от сарацин и опасности, которую они представляли. Были и более близкие враги, многие из них находились не на границах христианского мира, а у стен монастыря; и в космической борьбе Добра и Зла сарацинам отводилась относительно скромная роль. Определив их и поместив в контекст Ветхого Завета, каролингские ученые сделали все, что могли. Они могли обратиться к литературным проблемам, к которым проявляли непомерный интерес. Они с большим удовольствием обсуждали написание слова Сара, должно ли оно иметь одну или две буквы, чем обсуждали природу сарацин (12). Конечно, они были гораздо лучше подготовлены к обсуждению первого, чем второго, и они с энтузиазмом взялись за решение таких проблем.

Но хотя это могло быть преобладающим мнением, среди ученых Северной Европы были и другие, которые отвергли такое отношение ученой отстраненности и обратились от библейской истории к библейским пророчествам в своих попытках понять ислам. Люди, которые сделали это, жили в Испании и писали в середине IX века.

Испанская апокалиптическая мысль

Примечательно, что каждое важное новшество, которого мы коснемся, восходит к Испании. Даже сделанное Бедой отождествление сарацин с сыновьями Агари было непосредственно заимствовано у Исидора Севильского. Это характерно для всего Средневековья. Большие конструкции, великие системы и разработки идей были созданы в других местах, но основополагающие идеи, будь то апокалиптические, научные или синоптические, пришли из Испании. Испания была страной, которая больше всего пострадала от ислама и, следовательно, больше всего думала об исламе. Мы обычно представляем, что испанское мнение об исламе было жестоким, бескомпромиссным и фанатичным. Но этот образ, который кажется нам нормальным, представляет собой лишь короткую фазу, или, вернее, две короткие фазы, почти в начале и в самом конце Средневековья. Между этими двумя крайностями, между IX и XVI веками, существует долгий период, в течение которого испанское влияние было очень разнообразным, но почти полностью рациональным и благотворным. И даже в начале и в конце, когда Испания была острием насилия и нетерпимости, реакция вполне понятна в обстоятельствах того времени.

Это можно сразу проиллюстрировать, вернувшись в Испанию в середине IX века. Положение христианской общины в большей части Испании в то время было идентично положению многих христианских общин во всем исламском мире (13). В соответствии с учением Корана им была предоставлена защита при условии уплаты дани. У них были свои епископы, священники, церкви и монастыри, и многие из них занимали ответственные должности на службе у эмиров Кордовы. До поры до времени все шло нормально. Но в Коране также было записано, что христиан, хотя к ним следует относиться терпимо и защищать, тем не менее, следует унижать (14). По сути, это означало отсутствие публичности богослужения, звона колоколов, религиозных процессий и, конечно, хулы на Пророка или священную Книгу ислама. Более того, они находились в состоянии крайней изоляции от остального христианского мира и не знали источников латинского обучения, как светского, так и церковного. Отношения между Кордовой и Северной Европой, похоже, еще не восстановились из-за работорговли, которая стала активно развиваться после завоевания немцами славянских земель в Х веке. Единственное известное нам сообщение о путешествии северных монахов в Кордову в это время свидетельствует о том, что караван из приграничного города Сарагоса в Кордову не ходил в течение восьми лет (15). Это было в 858 году, в самый разгар событий, о которых я собираюсь рассказать. Что касается глубокой изоляции кордовских христиан, то ничто не может проиллюстрировать ее более ярко, чем опыт их ведущего ученого, который посетил Наварру в 848 году и привез с собой книги, недоступные в то время в Кордове, среди них Град Божий Августина, произведения Вергилия, Горация, Ювенала (16). Если такие произведения, как эти, были недоступны, какое влияние могли оказать христиане Кордовы на цивилизацию Рима?