— Сущие мелочи, не стоит внимания. Какая-то там Пятая Гвардейская общевойсковая. Правда, — с усилением, но тоже ничего особенного. Какие-нибудь два-три мехкорпуса, танковый корпус из 3-й Танковой, пара полков тяжелых самоходок и еще что-нибудь, по мелочи. А теперь я лягу спать, а вы — марш к солдатам. Если что — разбудите...

Да нет, не может быть. Если б правда, то давно прислали бы авиацию. Точно, от нас, по идее, сейчас были бы одни клочки. Тем более, что этот нас видел. Мог не передать. Брось, камрад, у "иванов" со связью все в порядке, а за такой зевок у них без разговоров ставят к стенке. Нет, точно вранье. Нечего им тут делать. А придут, — так что ж делать? Будем драться. Поляжем тут, но не отступим... Полечь, — это да, это запросто. Жаль только у саперов сто двадцать мин на все — про все, а "колючки" нет вовсе... Тихо!

Куно Мюллер, егерь из Тюрингии, поднял веснушчатый палец и буквально насторожил слегка оттопыренные уши. Не вот, но довольно быстро разговоры смолкли, прислушались и все остальные. Что-то вроде... Да нет, померещилось. Да нет, точно. Отдаленный, но все более слышный рев тысяч моторов и зловещий, смертный лязг бесчисленных металлических сочленений.

То, что имело выйти на них через полчаса, только отчасти развернулось в боевые порядки. Основная часть бесчисленных машин остановилась в поле, как следовала, походными колоннами. Очевидно, они уже вовсе ничего не опасались. Зато то, что развернулось, остановившись мерах в четырехстах от передней, видимой, как на ладони, траншеи, действительно заслуживало внимания. Громоздкие, уродливые машины, собранные явно на базе тяжелых или даже сверхтяжелых танков, вместо честных орудий — какие-то обрубки с насадками на конце, и еще пара коротких стволов, поменьше. И по бокам корпуса тоже приварены какие-то коробки. У другого варианта из-за глухой, с двумя пулеметами рубки торчит несколько коротких, толстых стволов, глядящих почти вертикально, с легким наклоном. А еще и у того, и у другого варианта имелись тяжеленные катки впереди, и дополнительно наваренные экраны брони где только можно.

— Только не вздумайте стрелять, — побелевшими губами прошептал обер-ефрейтор Краус, — ради бога, — только не стреляйте.

Панновиц, на которого оберфельдарцт не пожалел полноценной дозы морфия, приподнялся, глянул стеклянными глазами и прошептал.

— Не стреляйте. Узнайте, чего они хотят, разбудите оберста, что хотите, — только не стреляйте. А то в живых никого не останется. И костей не сыщут. Я такие штуки видел в Восточной Пруссии...

Это он правильно сказал. "Штуки" были типичным оружием конца войны. Мало пригодным при равной игре, но очень полезным для того, чтобы добить подранка без риска окарябаться. Фигурально выражаясь, не меч с копьем, а колода-"гасило" для сплющивания доспехов, молот-чекан для разбивания шлемов, мизирикордия для засовывания в щели лат — лежащих, спешенных с коней или сбитых с ног, не могущих подняться. Тяжелая огнеметная система "Факел" и тяжелый 190-мм шестиствольный миномет "Штамп". Дальнобойность довольно убогая, но вот так, при отсутствии противодействия и на короткой дистанции, страшнее ничего не придумано. От падающих вертикально мин в шестьдесят килограммов весом, от вязкой огнесмеси, в один залп накрывающей тридцатиметровый круг, защиты не существует. Гибнут даже железобетонные доты: блокированные, задымленные, выжженные в упор, прямо через амбразуру.

Никто и не стрелял. Увидав воочию, с чем, на самом деле, им придется воевать, не стали делать глупостей даже самые фанатичные. Это было не столько страшно, сколько как-то нестерпимо глупо, даже стыдно Если и нашлось несколько истериков, стрелять без приказа им просто не дали, вывернув оружие из шаловливых ручонок и дав по шее. Что за детство, на самом-то деле. Боя не вышло бы в любом случае: противотанковых орудий у них нет, а если бы и были, то глухие, лишенные обычных слабых мест лбы этих уродов как раз и рассчитаны на то, чтобы ПТО не пробивали их НИ НА КАКОЙ дистанции. Гаубицы на прямую наводку, — пожалуй, но их нет. Еще приятно вспомнить тяжелые самоходки...

... При первом же выстреле они просто двинутся вперед, методично засевая минами и заливая огнем все перед собой, пока не угробят всех. Но, скорее, это люди на позициях не вынесут смертного ужаса, безнадежности и жалости к самим себе, после чего попросту побегут, как безумное стадо, чтобы бесполезно полечь под сотнями пулеметов.

Там, на той стороне, кто-то махал белым флагом, предлагая принять парламентеров. Панновиц молчаливо опустил веки, и его подчиненные дали отмашку. Все было просто, и все было ясно, и ни к чему думать, оставалось только совершать естественные и единственно возможные действия. К траншее подкатил, лихо развернувшись "РДМ — 1", так называемый "крокодил", машина новая, относительно редкая, но виданная уже довольно многими. Три пары колес, легкая неметаллическая броня от пуль и осколков, мощный двигатель и очень хороший обзор: толстенные скошенные стекла держали пули даже крупного калибра, и уж во всяком случае не уступали броне прочностью. Хамское изделие: пуль не боится, из пушки не попадешь, ни на чем, даже на "цундапе", не догонишь и не уйдешь, противопехотных мин не боится, а противотанковые не взводит из-за легкости конструкции и широченных колес. По причине этакой своей безнаказанности, "крокодил", даром что техника, уклончиво-наглыми манерами более всего напоминал шакала. Вышедшие из машины офицеры, на первый взгляд, были похожи, как братья. Невысокие, плотные, довольно-таки белесые, в одинаково, чуть набок сидящих пилотках, страшно серьезные от молодости. Было лейтенантам лет по двадцать — двадцать два, но повоевать успели, на плотно обтягивающих грудь гимнастерках виднелись по три-четыре медали и по красненькому ордену. Оберст есть оберст: он был здесь, без признаков стекла в глазах и в фуражке на порядочно седой голове, и со спокойным любопытством смотрел на сопливых парламентеров.

— Кто уполномочен вести переговоры, — лейтенант говорил по-немецки хорошо, чувствовалось, что это его родной язык, но сама речь была какой-то странной, архаичной что ли, — с германской стороны?

— Можете смело говорить со мной. Вариант не хуже никакого другого.

— Командование шестого гвардейского танкового корпуса предлагает капитулировать на стандартных условиях и, главное, — побыстрее освободить дорогу походным колоннам.

— А если нет?

— А если нет, герр оберст, то хватит вашего воинства минут на двадцать, не больше. И это никому не нужно. Ни нам. Пока развернемся, пока дадим залп или два, а время дорого. Ни вам, потому что сгинете без всякой пользы...

Что-то насторожило немца, и он пригляделся к офицерику внимательнее. Он не так молод, как хотел показать. И глаза не двадцатилетнего пацана. Пусть даже ветерана. Еще раз, уже откровеннее глянул ему в глаза, и тот, не отводя взгляда, осторожно сложил губы колечком. Совершенно так, как делают, собираясь сказать международное: "Ш-ш-ш!".

— Хорошо. Я сейчас прикажу открыть проход. Предлагаю обсудить условия у меня.

— Это правильно, — кивнул сомнительный лейтенант, — и пригласите ключевых командиров. Практика показывает, что это позволяет многое сделать проще, быстрее и с меньшим количеством недоразумений.

Да, организация капитуляции возложена именно на него. Сдать следует все автоматическое оружие, а один карабин из десяти следует оставить. Да, были случаи, когда на решивших закончить боевые действия нападали небольшие группы сумасшедших фанатиков. Что? Нет, не опасаемся. И не видим большой беды в том, что кто-то уйдет домой. Да, без винтовки. Только учтите, что дома нечего есть, а кто будет скрываться, не получит продовольственную карточку... Нет, меня сложно обвинить в предательстве, потому что моя семья живет в России двести пятьдесят лет, а Германия для меня совершенно чужая страна. В Сибирь? Не знаю. Может быть кто-то, со временем. Сейчас слишком много работы здесь, транспорт уничтожен, начинается голод, и если не наладить хозяйство, скоро начнется голодный мор. Не бойтесь Сибири. Мы оба оттуда родом и, честное слово, очень хотим домой. Выданный вам пропуск действителен, только если вы идете в правильном направлении, отмечаясь на всех контрольных пунктах... Что? Просите оставить пулемет до прибытия к месту назначения? Ладно, в виде исключения. Как фамилия? Эйдеманн? Так и запишем. Что? Нет, американцы не высадились, и лучше не рассчитывать, что высадятся.

Оберст отправил офицеров к солдатам, знаком попросив русского задержаться. Он безошибочно определил в нем настоящего специалиста по части организации и приема капитуляций, причем, похоже, специалиста высококлассного. С таким разговор может и получиться. Вполне.

— Скажите, — что произошло? Если не секрет, конечно.

— Какой там секрет. Восстание в Словакии, восстание в Праге. И ваши коллеги, вместо того, чтобы вести себя благоразумно, и сдаться, пока просят по-хорошему, пытаются его подавить. Никак не возьму в толк: на что рассчитывают? Обозлят моравов, и они наши танки на руках донесут... Зачем им лишние грехи? Все никак не навоюются...

Через открытый фронт бесконечно, сменяя друг друга, двигались грузовики, самоходные установки, танки и снова грузовики. И любому, имеющему глаза, было видно, что именно будет завтра с ребятами Шернера, сколько они продержатся против Пятой Гвардейской, и как поступят с ними те самые чехи с моравами в приступе праведного гнева, внезапно вспыхнувшего на почве столь же неожиданного свободолюбия. Они, понятно, известные вояки, но человек у себя дома при желании может перекрыть супостату практически все снабжение, и тогда он много не навоюет. Пожалуй, что и никто не уцелеет.

— Не-е, ты не говори, совсем другой немец пошел. Понятливый. Одно удовольствие с таким. Ты ему, мол, — хенде хох, битте, — а он со всем удовольствием. Никакого, значит, спору. Так-то воевать можно. Не-ет, что ты мне ни говори, а конец скоро. По всему видать. Такое прям счастье начнется, аж... Аж прям слов не хватает. Все по-другому будет!

— Это с какого такого перепугу?

— А как жа? Ведь такую войну отломали. Заслужили, значит, достойны. Все колхозы отменют, по-людски заживем!

— И где же это ты, Пыхов, таких вредных антисоветских речей наслушался? С чего ты это все вообще взял, в свою глупую голову?

— Все говорят!

— А ты, Пыхов, — того. Как ты есть настоящий патриот советьской родины, то должен враждебные слухи пресекать. Разъяснять всю враждебную и клеветническую сущность этих, как его... злостных наветов на родной колхозный строй. А того лучше, — послюни химический карандаш, да и запиши имена и фамилия болтунов для особого отдела. А ты чего? Сам враз поддаешься на вражескую агитацию... Ну? Чего замолк-то? В портки навалил? То-то. Это тебе не в атаку ходить, либо, к примеру, под бомбежкой сидеть. Чего не радуисся-то? Вот те и весь сказ, Пыхов. Хоть ты три войны отломай, хоть скирду из фрицев сложи, а скажут тебе пару правильных слов, — и дело сделано. Такое ж самое ярмо наденут, что и до войны, тока потежельше, потому — все поломано и разорено, и работать, окромя тебя, Пыхов, некому. Понял? Это значит, что ты и будешь, света белого не видючи.

— Вот мутный ты мужик, Федор. Злой. Вот ты скажи — сам не радуисся, что войне, по всему, каюк скоро?

Да нет, почему? — Федор Хренов чуть приподнял голову, и руки его, сноровисто ломавшие хворост, чуть замедлили работу. — Радуюсь, конешно. Надоела война эта хуже... довольно-таки порядочно, короче. Нутро поет, что уцелел вроде. А головой понимаю, — зря радуюсь. Тут немец в тебя стреляет, — ты в него, оно и ничего, по-честному. А там тебя бригадир в три погибели гнет, а ты и пикнуть не моги... Домой приеду — так жена, поди, в старуху превратилась, тело жидкое, и глядеть не захочешь, все, опять-таки, поломано. А главное винтовки нет. Ни стрельнуть кого, ни слова поперек сказать, ни уехать куда. Вот помяни мое слово, — которые из деревень, только и будут, что самогонку жрать. Зальются ею. От общей безнадежности жизни. Это когда и так все кругом хреново, и, главное, ничего хорошего и ждать-то нечего. Не-е, я попрошусь на службе меня оставить. В Германии за немцем приглядывать, чтоб не озоровал. У меня-то не забалуют.

— И-и... Да с какой радости тебя-то в погонялы поставят, Федь? Чай, почище найдутся. Офицерье, грамотеи культурныи, сынки начальнические.

— А — увидишь. Как я сказал, так и будет. А все почему? А потому, Пыхов, что власть у нас не барская какая-нибудь, не буржуйская. Она у нас рабоче-крестьянская, плоть от плоти, значит, кровь от крови трудового народа. Поэтому хрен ты ее обманешь. Она все про нас наскрозь знает, потому как знает себя. И как тебя, Пыхов, в два слова раком поставить, чтоб только пахал да помалкивал. И кого приставить, чтоб за такими вот приглядывать. Не за тем, чтоб не озорничал. Не. Чтоб пил только до полусмерти, а не вовсе вусмерть. Чтобы, значит, и дальше было с кого три шкуры-то драть...

Низкорослый, корявый Пыхов встал, медленно разогнулся, и с мертвым, ничего не выражающим лицом придвинулся к Федору. Никогда, ни к одному обидчику в детстве, ни к одному фашисту, ни к самому Гитлеру он не испытывал такой ненависти. Ослепительной, не дающей даже подумать о последствиях. Потому что никому еще не удавалось так ловко зацепить его за живое. Так только свой может, который плоть от плоти. Когда движутся так, неторопливое вроде бы движение не привлекает внимания, остается невидимым. И Федор, обычно по-волчьи сторожкий, не заметил, как блаженный соратничек подобрался к нему слишком близко. Будь градус его бешенства только малость меньше, он взялся бы за сточенную "финку", которой два года щепил лучину, кромсал хлеб и вскрывал банки с американской тушенкой. А так он только страшно, с непонятно откуда взявшейся силой, которой он и сам-то за собой не знал, ударил сидящего на корточках Хренова в скулу. А потом с рычанием вцепился ему в горло мертвой хваткой.

— Вот здесь, — капитан, щурясь от дыма причудливо закушенной "беломорины", косился в текст протокола, — Пыхов Василий Иванович, рядовой, беспартийный, указывает, что ты, Хренов, злостно клеветал на колхозный строй, утверждая, что: "Все колхозное крестьянство — это те же рабы, а руководство — те же баре, только хуже, потому что больше из трудящихся выжимают соку". И что: "Немцы — невпример лучше нашего живут, потому как без колхозов, и в гробу видали наше освобождение". И что "Фашисты — они только чужих гнули, а своих мужиков берегли, а наши только своих гнуть и умеют". Это какие такие "наши", Хренов, а? Че молчишь-то? Говори, верно изложено по факту, иль нет? Может оклеветал тебя придурок Пыхов, напраслину возвел? Так и есть? А вот теперь скажи мне, умник, — хоть один человек в это поверит? Ну ладно, я поверю, должность у меня такая, советским гражданам верить, — а еще найдется хоть один? А соратник твой, на вопрос о причинах своего странного поступка сообщил, что подумал, будто ты "немецкий шпион, из власовцев или еще какой предательской сволочи, и решил тебя задержать, пока не ушел". Понимаешь, Хренов, он, сдуру, такую подоплеку подвел, такой базис с надстройкой, что трое умных не выдумают. Его пожурят, что сам полез, а не обратился в спецотдел, мне — раскрываемость и бдительность, а тебе статья за контрреволюционную пропаганду...