Устинья, дочь боярская. Обновление

Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая... чувствуется. А на душе как?

Когда уж больше десяти лет — и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом... потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.

Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась... получалось ли?

Знать бы!

Знаний не хватает, сил не хватает...

Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял.

— Устя... за что?

И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась.

— Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.

— И подниматься не хочется.

Устя молча его по голове погладила, ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул.

— Посмотри... ушли?

Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.

Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищенного.

— Ушли.

— Ты.... Ты Марину почувствовала?

Устя задумалась. И лицо руками закрыла.

— Нет... не Марину.

— Нет? А что ж тогда?

— Я... я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла, и не поняла, что она там — и не подумалось бы такое никогда!

Боль там, радость ли... сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас... собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.

— Договаривай, Устёна.

Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно...

— Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то... не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе...

Борис лицо руками потер, окончательно с силами собрался.

— Говори, Устя, не крути.

— Ладно. Не первый это любовник у супруги твоей, может, и не десятый даже. О других не знаю, а только посмотреть можно, кто из стрельцов умер внезапно, от хвори какой... кажется мне, что не просто так все вот это было. Так-то делают, когда силу из человека пьют, в такие минуты человек себе не хозяин, с него многое потянуть можно.

— Ты всерьез это?

— Вполне, Боря. Ты глаза ее видел, я ее силу чувствовала, неуж ты думаешь, что это просто так? Сможем мы сейчас туда пройти, в ту комнату?

— Зачем?

— Чтобы посмотреть там все. Чтобы был ты уверен — ничего я не подложила, не подсунула.

— Ты и так не станешь. Не твое это... подлость такая.

— А все ж таки? Сможем пройти?

— Сможем. Пойдем.

Борис собрался уже.

Больно тебе? А ты выпрямись, тряпка! Али, как отец, слизнем растечься хочешь?

Памятно было Борису, как отец, чуть что, за голову хватался, причитать начинал... мальчишка на него с презрением смотрел. Чего жаловаться-то?

От слез твоих зла в мире не убавится. Ты вот пойди, чего хорошего сделай... и тебе полегчает, и людям. Нет? Ну так чего ты скулишь?

А сейчас вот и самому захотелось за голову схватиться, и пожаловаться, и поплакать... Устинья поймет. И не осудит. Это он точно знал. И не скажет потом никому, только утешать будет.

Рука боярышни к нему протянулась, он тонкое запястье сжал — и словно из черной воды вынырнул.

— Пойдем, Устёна. Надобно посмотреть...

И правда... хоть знать будет.

* * *

В комнате душно было, пахло... неприятно. Мускусом, тяжелым чем-то... и Мариной. Так ее кожа пахла, так их постель пахла... раньше шалел Борис от запаха ее. Сейчас же...

Убил бы!

Повезло дряни, что нет ее рядом. Убил бы. Стиснул бы руки на тонкой шее, и давил, давил... пока жизнь бы не вынул из гадины!

Устя деловито по углам прошлась, подумала пару минут, потом лучинку достала, ее подожгла, с ней комнату обошла. Над кроватью так лучинка затрещала, словно ломал ее кто, водой обливал... искрами заплевалась, потом и вовсе погасла.

Устя осторожно подушки перевернула, по перинам руками прошлась...

— Посмотри-ка, Боренька.

Борис над кроватью наклонился — едва не стошнило его.

Паук.

Здоровущий, сухой весь, а выглядит ровно живой.

Черный, с ладошку Устину размером, лапы длинные, мохнатые, на спинке алые пятна, ровно на него кровью брызнули... и в крест они складываются.*

*— рисунок у пауков вида 'черная вдова' может отличаться, равно как и размеры. Тут автор чуточку преувеличила факты, обычно такие пауки крупнее 4 см не бывают. Прим. авт.

— Гадость какая!

Устя паука рукой не брала, две лучинки вместе сложила, ими гадость подхватила, подумала пару минут, мыслям своим кивнула, на царя посмотрела с жалостью.

— Прости, Боря, когда плохо станет, а проверить надобно.

— Что?

Спустя секунду ему и так понятно стало. Устя к нему паука поближе поднесет — и тошно ему, гадко, суставы ломить начинает, голова кружится.

— Что это?

— Тянется эта дрянь к твоей силе. И из тебя жизнь пили, и немало выпили, когда ты так отзываешься.

— Ты... ты так думаешь?

— Чего тут думать, видно все.

Устя и сама не могла бы объяснить, почему так, только паука она как бы в двух видах видела. Первый — черная сухая гадость, такую возьмешь, да и выкинешь.

А второй... паук ровно контуром алым обведен. И двигается это алое, и будто бы ниточки от него тянутся... как лапы суставчатые, паучьи. К ней направятся — и отпрянут, обожженные.

К Борису...

А вот к нему жадно тянутся, ищут его... и видно, паук этого человека пробовал уже. Вкусный он...

Марина? Ее рук это дело черное?

Ей-ей, повезло ведьме. Не Борис ее бы убил, так Устя постаралась.

— Видно... Может, не Марина это? Из нее силу тянули?

Устя язык прикусила.

Потом подумала, ответила уже иначе. А хотелось закричать, завизжать, ногами затопать... да что ж такое?! Ты ее с другим увидал, понял, что силу с тебя тянули, понял про приворот! И все одно ее оправдать пытаешься? Как тут не взвыть от ярости?

Устя себя кое-как смирила, выдохнула.

— А ты проверь, Боря.

— Проверить? Как?

Устя паука подняла, перед собой покрутила.

— Слышала я о таких вещах, читала, да ранее сама не видела. Знаешь, Боря, как зверушку эту называют? У нас-то она не водится, холодно у нас для такой. Черная вдова это.

— Черная вдова?

— Да.

— А проверить как? Устёна, ты сказала, не я! Так уж договаривай?

Устя выдохнула, да и решилась.

— Сжечь эту гадину. Сожги, да и посмотри, что с супругой твоей будет. Когда связаны они, ее не хуже паука скрутит. Помереть не помрет, но больно будет ей, и судороги будут, и криком кричать начнет... ничего в этом приятного не будет.

Боря все обдумал, кивнул решительно.

— Заверни эту гадину — и идем.

— Куда?

— Если Маринушка у себя сейчас... вот туда и идем.

— Зачем?

— Затем. Ты эту пакость жечь будешь, я — смотреть. Раз уж предложила, давай и сделаем. Мне в доме моем такая нечисть не надобна!

— Боря...

— Лучше сразу увидеть, да убедиться, чем думать, сомневаться, себя терзать.

— Ты... к ней пойдешь?

— Нет, Устёна. Таких ходов по всем палатам, как дыр в заморском сыре, и в моих покоях такое есть, и в царицыных — последняя надежда на спасение.

— Так она сюда и попадала через те ходы?

— Да, наверное... Я ей все показал, боялся за нее. Бунты были, случись что — в потайном ходе и спрятаться можно, и отсидеться.

— Боря.... А в Сердоликовой палате такие ходы есть?

— Две штуки.

— А ведут они куда?

— Один ход в мои покои, второй за стену.

Устя кивнула.

Мало пока сказано... она еще узнает, и проследит, и любимого в обиду не даст. А покамест дело делать надобно, не разговоры пустословить.

— Идем?

— Идем, Устя.

* * *

Покои царицыны роскошные, богато украшенные, каждая табуреточка резьбой покрыта, каждый завиток позолочен, аж глаза слепит.

Устя в глазок потайной поглядела: Марина сидит, у зеркала большого, франконского, вся в белом, волна черных волос по спине льется, две служанки ей ногти на руках подпиливают да полируют, третья ноги массирует...

Хороша собой царица.

А в белом и вовсе ангелом смотрится, отлично знает она о красоте своей, умеет пользоваться. Боря один раз взглянул — и отвернулся.

— Устя... помочь?

Не хотелось ему смотреть, сил душевных не было.

Он-то любил. А она?

Неужто все игрой было? Подлостью? Приворотом, колдовством заугольным? В глаза о любви говорила, за глаза силу из него сосала...

Устя кивнула.

Поняла, царю хоть чем отвлечься надобно.

— Лучинкой эту тварь подпали... вот так.

Борис повиновался, ткнул лучинкой горящей в брюхо твари, с удовольствием даже. Ужо тебе, гадина проклятая!

Паук заниматься пламенем не хотел, словно бы лапами дергал, корчился, и настолько это было омерзительно, что Борис даже от боли своей отвлекся. И не понял даже сразу, что случилось...

Вой такой был, что стена не спасла от него, не уберегла, даже дрогнула, кажется.

Устя ничего сделать не могла, она палочками паука держала крепко-крепко, словно могла эта тварь упасть и сбежать... а может, и могла, кто ж его знает? Корчился он ровно как живой.

А Борис к глазку прильнул.

И...что тут скажешь-то?

Марина на полу билась, выгибалась, служанки в стороны разлетелись, по стенам жались... царица то дугой изгибалась, то по полу каталась, выла жутко, на губах алая пена выступила... стража двери отворила, да и замерли на пороге. А как тут быть, когда царица?

Она ж... ее ж... вот как тут схватить-то?

Наконец вчетвером одолели, к полу прижали, а тут и Боре на плечо рука легкая легла.

— Догорело.

— Устя... она это?

— Она. Поспешать тебе надобно, Боря.

— Куда?

— Меня проводить и к себе бежать бегом. Сейчас к тебе кинутся, о Марине расскажут...

Борис только за голову схватился. Он и не подумал о таком-то... да и как тут подумаешь?

— Устя... да, конечно. Пойдем, провожу я тебя, и приду завтра, так же, вечером.

Устинья кивнула и молча за ним поспешила. И как же благодарен Борис ей был за это молчание! Никаких слов ему слышать не хотелось.

Пусть жена давно изменяла, пусть давно из него силу пила, да он-то об этом только сейчас узнал! И с этим жить предстояло, сколь отмерено.

Уже перед дверью потайной Устинья к царю повернулась, руку ему на плечо положила.

— Не вини себя. Чтобы ведьму распознать надо или святым — или волхвом быть, а никто другой не справится, другого она оборотает, да и погонять будет.

— Устя...

— Уж ты поверь мне. Тут любой бы поддался. Не себя вини — того, кто тебя к ней привел, а может, и он не знал. Ведьмы... они хорошо прячутся, дано им такое, не то б давно их перебили.

На миг пальцы на его плече сжались — и Устя в комнату свою скользнула.

Борис за ней дверь закрыл — и на секунду слабости одолеть себя, наружу показаться позволил. Пока не видит никто, к стене прислонился, простонал глухо.

Маринушка!

За что?!

Ведьма?

Так-то оно так, а никто ее не заставлял Борису вредить. Ему самому, лично. Допустим, надобно ей силу из людей пить. Но ему она в любви клялась...

Никогда Борис никому в том не признается, но Марину он казнить будет не за ведьмовство, а за обман. За ложь в глаза. За любовь притворную...

Остальное уже потом.

* * *

Успел Борис вовремя. В дверь крестовой комнаты стучали уже, пока еще робко, нерешительно, чай государь тут не баб валяет, он молится!

Потом сильнее застучали, но Борис уж отряхнулся, волосы пригладил, дверь открыл.

— Боярин Пущин? Что случилось, Егор Иваныч?

— Не вели казнить, государь, а только беда у нас.

— Какая?

— С царицей неладное.

Боря кивнул, не замечая взгляда удивленного. Боярин Егор не такой реакции ждал. Да скажи ему еще месяц назад, что у царицы хоть ноготок сломался — царь бы огневался, к жене бегом побежал. А сейчас едва идет, спокойно так, вразвалочку...

Неужто повезло им?

Разлюбил царь свою рунайку?

Боярин Пущин еще с отцом Бориса дружил, самого царя несмышленышем помнил. И любил, чего уж там! Как мог, так и заботился о Борисе, и рунайку его терпеть не мог!

Приползла, гадина, обволокла, отравила... и ведь не вырезать ее, не выгнать... хорошо еще сам боярин при царе остался. А могла бы и его выжить, тварь ползучая.

Но Марина неглупа была. Понимала, если всех подряд выживать, кому она не по душе, палаты опустеют. Так что боярин при царе как мог, так и служил.

Все понимал, бесился, Борису помогал, как мог, молился, чтобы государь в разум пришел — услышал Господь молитвы его?

Неуж повезло им? Так он и еще попросит у Бога, есть ему о чем!

Господи, помоги! Хоть бы эта гадина подохла, пока он за царем ходил!

* * *

Царица на кровати лежала, белая, белее простыней, только косы черные выделяются, и родинка приметная. Даже губы, кажется, и те побелели.

Борис рядом присел, руки царицы коснулся.

— Маринушка?

Глаза открылись, огромные, лихорадочные...

— Боря! Плохо мне!

— Что не так, Маринушка?

Царю даже любопытно было, что Марина скажет.

— Боренька, извести меня хотят. Порчу наводят!

— И как же?

— Не знаю я... Боря, объяви розыск!

— А искать-то кого? А, женушка?

Марина даже в таком состоянии поняла — неладно дело, в царя вгляделась, на локтях приподнялась — и задохнулась, обратно упала.

— Ты... ТЫ...

— Я, Маринушка. Я, супруга моя любимая. С детства пауков не люблю...

Боярин Пущин не понял, к чему это сказано было, но царица еще белее стала, хотя вроде как и некуда уже. Оказалось — есть куда.

— Ты...

Борис на боярина оглянулся, но выгонять не стал.

— Прости, Егор Иванович, что придется тебе это услышать, да только и наедине я с царицей не останусь больше. Ведьма она. И болезнь ее оттуда идет.

— Ведьма?

Марина промолчала. А чего тут говорить, когда все известно стало. Она все почуяла.

И как паука ее уничтожили, и... по ней это сильно ударило.

Он высасывал силу, собирал, ей отдавал... талисман за долгие годы частью ее стал, срослась она с ним. Того паука для нее из жарких стран привезли, мать за громадные деньги заказывала, пока Марина маленькой была, она с ним просто играла. Ядом его врагов травить можно было. А как пауку срок пришел, так Марина его кровью своей привязала, высушила по всем правилам... а теперь его нет.

И сил у нее почти не осталось. Разве что дотла кого высосать... она б и на мужа кинулась, но тот с ней наедине не останется. Умный стал...

Кто надоумил только?