Have a nice death!

Я пытаюсь засмеяться. Всегда знал, что у Смерти есть чувство юмора.

Майку между тем совсем не смешно. Он сопровождает Смерть до двери, и тот уходит, лишь снова бросив на меня короткий странный взгляд.

Слух подводит, картинка скачет — только через пару минут, я понимаю, что Майк едва не срывается на ультразвук. Давно на меня так не орали. Мозг словно сквозь сырорезку пропускают.

— ...псих ненормальный!! Тебя что, все так достало, что сдохнуть захотел?!! В чем дело, во мне?!!!

Я хочу открыть ему великую тайну, что мир вокруг него не вертится, но экономлю силы для чего-то менее очевидного.

— Майки, не кричи, — шепчу наконец. — Голова...

— Нет у тебя головы, Демон!!! Нет! Иначе не пришлось бы разгребать твой кризис среднего возраста!! — Из его глаз брызгают слезы, сверкая, как радуга. — Почему просто не завести молодую любовницу, как все?!! Или полезть в долбаные горы с долбаным альпенштоком, или прыгнуть в долбаную Ниагару?! Знаешь, я никогда не мечтал однажды получить твой труп с посыльным!!! И какого хрена ты не берешь трубку?!!!

Это сбивает меня с волны, как скрипичная фальшь, единственное мое желание — прервать:

— Я... говорил неоднократно... если что-то не по душе... можешь уходить, я тебя не держу. И обеспечу всем, чем нужно...

Майк замолкает, резко, будто получил по лицу. Тишина звенит в ушах, когда он поднимается с колен.

— Что ж, наслаждайся смертью, — его голос негромкий, усталый и злой. — Зови, если буду нужен.

Падение все еще длится, минуту или сотню лет, но его вкус почему-то меняется. Майк исчезает из моего поля зрения, я не могу повернуться, чтобы увидеть его. Это страшновато. Настолько, что все другие ощущения уходят и теряются, я дышу, будто это поможет. Слишком мало крови, чтобы запустить сердце. Не помогает.

— Эй... — выдыхаю я наконец — вдруг услышит. — Я... уже закончил. Правда.

Через несколько необычно тревожных секунд он возвращается. Аккуратно поворачивает мою голову, чтобы я мог его видеть. Звуки еще колеблются, но ощущается теплая вода, холодный металл и кровь. Его кровь.

С таким лицом, как у Майка сейчас, зеркало не нужно, и я фыркаю:

— Красавчик, да?..

— Фильм ужасов. — Голос невозмутим, но чуть подрагивает. — Серьезно, капец просто. У тебя кожа будто изнутри растрескалась... а на ощупь как полиэтилен. И глаза...

Я шевелю кончиками пальцев, чтобы он замолк. На его ладони рана — Майк макает губку в воде, смешанной с кровью, и проводит по моему лбу. Божественное ощущение. Интересно, моя монстера чувствует то же?

— Что ты всем наговорил? Калеб звонил на грани слез, Джиа напугана, Монти вообще чуть в первый самолет из Сан-Франциско не прыгнул. Пришлось авансом соврать, что с тобой все в порядке.

— Кто еще звонил?.. — шепчу я сквозь волны наслаждения, смывающие знаки смерти. Майк достает телефон из моего кармана.

— Я. Восемнадцать раз.

— Кто еще?..

— Да тут полно неотвеченных.

— Полно?..

— Несколько. Огласить?

— Только самые странные...

— Данте. Кто-то записанный как Стеклянный Цветок. И 75D — что это?

— Размер груди, — говорю я, но он даже не реагирует на шутку. Хотя это и не шутка, в общем-то...

— А кто такая Линдси?

— Кто такой, — поправляю я. — Четверка по пятибалльной... боже, Линдси Харт из Бристоля, радость моя, как давно не вспоминал...

— А вот он тебя помнит. Прислал смс "Гори в аду".

Я снова пытаюсь смеяться, получается чуть лучше, и Майк наконец улыбается. Губка скользит по плечам, по шее, огибает лицо, чуть касается рта, оставляя за собой полосы восстановленной кожи. Будь у меня больше сил, я впился бы в нее зубами. Будь у меня меньше воли... я искупался бы в крови.

— Что? Похорошел?..

Майк качает головой.

— Ненамного. Хорошо, что я не такой поверхностный, как ты, и люблю не за красоту.

— Что с того? Я вот да, поверхностный... но тоже — не за красоту.

Губка приостанавливается.

— Не за красоту что?

Я молчу, и через пару секунд Майк возобновляет движение — что не означает, что он отстал.

— Тогда за что?

— Хочешь знать?..

— Конечно.

— Ты идеальнейший... садовник. Ты до сих пор рыдаешь по мелочам. — Голос постепенно садится, последние слова — почти шелест. — И... всего после шести месяцев тренировок ты можешь фехтовать не хуже меня, но старательно это скрываешь. Еще?

— Потом. Отдыхай.

Он смотрит на меня очень долго — или мне так кажется. А потом наклоняется, очень медленно — или это кажется тоже.

— Майки, не надо... у меня язык как зимняя резина...

Плавным движением иллюзиониста Майк подносит к своим губам острие ножа.

— Я это исправлю, — шепчет он.

И исправляет.

В поцелуях на смертном одре самое главное — не убить партнера. Я по праву могу собой гордиться. И им тоже, ведь доверять мне в такой ситуации — самоубийство, смелость или полный идиотизм. Надеюсь, это все-таки второе, и я его недооценивал.

— Это было мило, — говорю, когда он отстраняется. От чистой крови связки заработали, и голос уже не похож на шипение умирающего гада. — Наверняка захочешь благодарности за доброту?

— За кого ты меня держишь?! — притворно обижается он.

— За юриста.

— Ну вообще-то... ты кое-что обещал мне.

Мда, как же не вспомнить единственное данное обещание.

— О, Майки. Ты же не специально выбрал время, когда я не могу сопротивляться?..

— Специально? Что ты. Такое время могло и не настать.

Майк резко обливает меня остатками воды, а потом помогает встать — если это так называется. Хотя он сильный и я вешу фунтов на семь меньше обычного, все равно тяжеловато. Но раз хочет — ладно.

Обнимаю его за шею — по крайней мере, пытаюсь. Руки все еще как без костей.

— Только будь поласковее. У меня тыщу лет этого не было...

— Я иначе и не умею.

Обессилев от болтовни, роняю голову ему на плечо и практически висну. Уже у двери он не выдерживает:

— Тысяча лет — это же в переносном смысле?..

Я молчу. Берегу энергию.

Жизнь возвращается очень медленно. Смерть остается... но, похоже, это не так интересно, как мне казалось. Или время еще не пришло. Что ж, если это кризис среднего возраста, то Майк вряд ли застанет следующий, что хорошо.

Или не хорошо...

В любом случае, пока что остановимся на жизни.

* * *

I had a vision I could turn you right —

A stupid mission and a lethal fight...

* * *

СМЕРТЬ И АЛЕКС

Твое имя давно стало другим,

Глаза навсегда потеряли свой цвет.

Пьяный врач мне сказал — тебя больше нет.

Мы так устроены — не думать о смерти, зная, что ее не миновать. Мы не думаем о ней, даже когда она стучится в дверь. И только когда она уже стоит у кровати, некоторые из нас соглашаются ее заметить. В самом деле, это особенность нашей короткой жизни — жить так, будто смерти просто нет.

И конечно, мы ее не зовем. Только в самом крайнем случае.

Сегодня я чувствую себя неплохо и попросил, чтобы мою кровать придвинули к окну — раз уж хождение ограничено, остается смотреть на тех, кому повезло больше.

Окна палаты выходят на больничный парк, из освещения там только пара фонарей, но я ее вижу. Конечно, я ее вижу, и она видит меня. Волосы охватывают голову, как огонь спички, сияние отражается в глазах, превращая их в две крошечные луны. Лишь на мгновенье меня охватывает острый страх из далекого прошлого — что это снова Рори пришла навестить меня, но в этот раз он беспочвенен.

Проходит всего пара минут, прежде чем она поднимается на мой этаж и замирает в дверном проеме.

— Я тебя услышала.

От неожиданности я не знаю, что сказать — хотя и прекрасно понимаю, о чем речь. Когда Пенни прошла свой последний курс химиотерапии, то взяла с меня — буквально вытрясла — клятву убить ее, если такое случится еще раз. И поклялась сделать то же самое для меня. Я дал обещание, даже не представляя, как исполню его, отказываясь от самой мысли, что она может покинуть меня однажды. Мы были детьми, да.

И если в один из моментов слабости я и позвал смерть, то обращался не к ней. Просто так получилось.

Пенни все еще стоит в дверях, будто не решается войти, будто старые глупые легенды — правда, и я отвечаю:

— Не подойдешь?

Ее походка как всегда легка, чем я уже давно не могу похвастаться. Я вспоминаю, как много десятилетий назад она вот так же вошла в мою убогонькую комнату в общежитии Лэнга и прошлась по ней, небрежно запустив пальцы за пояс джинсов — моя умнющая сестра, нацеленная на Гарвард, тогда она сказала — это круто, Алекс. Это комната настоящего крутого парня, и тебя заметят даже выпускницы, не сомневайся, брат, ты будешь одним из немногих первокурсников, кого позовут на вечеринку. И я, с мозгами, рассчитанными не более чем на средненький колледж, обожал ее тогда больше всего на свете, потому что она всегда знала, как подбодрить меня. С того самого дня, как нам сообщили чудовищную весть, навсегда изменившую наши жизни. Да, тогда я думал, что страшнее ничего и быть не может. Конечно, я был не прав.

Сейчас она скользит перистым облаком, так же огибая мою палату, но ничего не говорит. Каждая черта ее лица опечатана вечностью десятилетия назад, и к этому трудно, очень трудно привыкнуть. Но глаза... в них было больше радости, даже когда я видел их последний раз залитыми слезами. Хотя я и старался не запоминать тот раз как последний.

Она все медлит, будто оттягивая тот момент, когда нужно будет подойти ко мне — и наконец я просто хлопаю по кровати рядом, как в старые добрые времена.

— Выглядишь не очень, — говорю наконец, и она улыбается.

— Да и ты, братец, прямо скажем, не Руди Валентино.

Я начинаю смеяться, и она со мной, негромко и рвано. Пенни берет мою руку, морщинистую, узловатую руку старика, и мне страшно даже взглянуть на такой контраст.

— Как ты вообще?

Она пожимает плечами, неестественным угловатым жестом.

— О, прекрасно. У нас все просто замечательно, я много работаю, столько проектов... Все замечательно, правда. Если можно так сказать, жизнь просто кипит...

Я прерываю ее, сжимая обманчиво хрупкую кисть, и тут вижу то, во что не хочу верить — то, что предвидел, только она вошла — ее губы вдруг сжимаются, а по щеке ползет аметистовая слезинка, медленно, будто капля воска. Она падает на простыню, оставляя бледно-розовое пятнышко... а потом Пенни склоняется к моей груди и начинает рыдать. Тихо, сдавленно, почти не прерываясь на вдохи.

Обнимаю ее — так крепко как могу. Волосы касаются моей щеки — они снова кудрявые, и ощущать их знакомо и чуждо одновременно.

— О боже мой, — говорит она, тихо и горько. — Как хорошо было бы вот так умереть с тобой рядом, просто закрыть глаза и никогда не проснуться. Мне нужно было так и сделать, много лет назад...

— Так ты хочешь, чтобы я исполнил клятву?

От такой неожиданности Пенни замолкает — ей нужно время, чтобы понять, что я не серьезно. Мы понимали друг друга с полувзгляда, но это было очень, очень давно.

— Значит, не говори ерунды. Мой век короток, но ты боец и всегда была. Ты не можешь все бросить, что бы ни случилось. Данте твой ничего не смыслит в управлении, ему бы только развлекаться, а Улисс, как я понимаю, довольно жесток. Кто будет его сдерживать, если не ты?

Всхлипнув, она приподнимается, чтобы взглянуть мне в глаза.

— Ты много знаешь...

— Если ты наблюдала за мной, то и я за тобой тоже. Как же иначе?

— Я думала, ты меня забыл.

На это даже не знаю, что сказать, и стоит ли. Рука Пенни на моей груди подрагивает, ее тело остывшее, по-настоящему. И когда я сказал, что она плохо выглядит, то не преувеличивал. Она кажется потерянной и голодной, в их смысле этого слова, который так сильно отличается от нашего.

— Пенни, что с тобой происходит?

— Ничего нового... Только что я чуть не убила человека, Алекс... а ведь он просто показал мне дорогу. — Она издает короткий диковатый смешок. — А дома... когда услышала, как ты меня зовешь — обрадовалась. Обрадовалась! Алекс, как ты думаешь, зачем я здесь?

— Убить меня?

Странно, но страха совсем не чувствую. С тех пор, как болезнь зашла достаточно далеко, я боюсь не смерти, а лишь невозможности попрощаться — и не верю, что Пенни лишит меня этого. Возможно, это опрометчиво, но вариантов сейчас немного.

Она улыбается, знакомой, родной, хоть и горьковатой улыбкой, и я не могу не улыбнуться в ответ.

— Тогда, в детстве, это звучало проще.

— Но я думал, ты не... Джимми говорил, что ты... не убиваешь.

— Да, я такая, — легкая горечь в улыбке и голосе становится полынной. — Филадельфийская девственница на сухом пайке... Данте говорит, что это сохранит мою душу, и действительно в это верит.

— Что-то не так, Пенни?

— Нет... То есть — я не знаю, Алекс. — Она садится, прижимая мою руку к груди, лицо полупрозрачное, еще чуть-чуть — и будут видны вены. — В общем-то все в порядке, только бывают моменты... Данте, он... любит Улисса, так сильно, а ведь он убийца. А меня, выходит, любить не может, такую, как есть... как я стала. Какой он меня сделал. Я все это нормально переношу, но порой барабаны в ушах стучат и стучат... и не умолкают... В полдень проснусь — и каждое сердце слышу... каждое сердце городе, а они рядом спят и ничего не слышат, ничего... Такие спокойные. Перед ними хоть глотку кому перережь — даже бровью не поведут. А мне даже здесь нелегко, Алекс... знаешь, когда опомнилась, я выпила четыре пинты перед приходом сюда, чтобы не слететь с катушек — а твое сердце все равно так бьется, и за три этажа слышно, как кровь переливают, и она — кап.... кап...

Пенни зажмуривается, прижимает пальцы к глазам, и лицо постепенно, очень медленно теряет остроту.

— Ну почему он не может любить меня такой, как есть? — спрашивает она еле слышно. Я сжимаю ее руку, тяну к себе, но она отстраняется. — А Лис... иногда я даже не уверена, любит ли он меня, или только потому, что Данте меня любит, только ради него...

— Значит, любит все-таки?

— Я не знаю... Я не знаю, что делать.

— Ты с ними говорила?

Она молчит. Это что, не приходило ей в голову?

— Пенни, о боже, о чем ты думаешь? Поговори с ними. С ним! Не знаю насчет Улисса, но он точно любит тебя, это одна из немногих вещей, в которых я не сомневаюсь.

Не думал, что по-прежнему будет так тяжело говорить об этом. Говорить о нем, даже не произнося имени. Сукин сын, ублюдок, он обещал сделать ее счастливой!

— Тогда почему Данте не сделал меня своим сателлитом?! — говорит она резко. — Раз так хотел, чтобы я осталась человеком? Боялся, что я могу вернуться к тебе в любое время, наплевав на правила и последствия?! Я ведь могла бы, Алекс, ты знаешь, что могла бы!

Будь я проклят, если не знаю. Будь он проклят, если не знал. Я запускаю непослушные пальцы в ее кудри, глажу, ласково отвожу от лица — это всегда работало. Может, сработает и сейчас.

— Да не поэтому, глупая ты девчонка. Я его видел, я с ним беседовал, забыла? — Он же вырвал мне сердце, подумал я, оставив мысль несказанной. — Поверь, он просто боялся потерять тебя даже через несколько сотен лет. Ты — его главное сокровище, Пенни, и он всегда знал, что не разлюбит, никогда. Верь ему, как я верю.