Трое

Но основное наше оружие — это, конечно же, двенадцать точек подвески. Две — внизу, по краям острого брюха. И по пять — под крыльями. Комплектации подвесок бывают разные. Но в тот неудачный (мягко выражаясь) полёт мы ушли снаряжёнными для боя с серьёзным космическим противником.

Во-первых, на двух нижних точках располагалась торпеда "Таран-II". Тупое двадцатитонное чудовище длиной в восемнадцать метров, в котором нет ничего, кроме корпуса и четырнадцати тонн мощной взрывчатки — да механизма сброса. Её наводят в цель вместе с истребителем и просто отстреливают, после чего она летит сама с прежней скоростью. Работать в ней ничего не работает, заметить её трудно, намного трудней, чем ракету (да и дешевле она во много раз при том, что ракеты так же в несколько раз меньше), а при удачном попадании в корабль рангом пониже крейсера от него ничего не остаётся, кроме кучи обломков. Крейсер в таком случае получает очччень серьёзные повреждения (если тоже уцелеет, бывает всяко...), и даже линкору приходится несладко. Главное — это штуку выпустить точно вовремя, в одну-единственную правильную секунду — и самим успеть свалить подальше. Секундой раньше — и её собьют или она не ляжет на правильный курс, секундой позже — и обнаружат и собьют уже вас самих вместе с торпедой...

По три точки под крыльями посередине занимали обычные ПКР — противокорабельные ракеты. По одной — у самого корпуса — дроны-разведчики. И по одной — с краю, почти у самых 23-миллиметровок — пятизарядные пакеты универсальной маскировки. Вот и всё...

...Чуть подальше от "клюва" — боевая рубка. Слева — кресло пилота, справа — стрелка. Моё место тоже справа, но за спиной у стрелка, лицом к продольной оси истребителя, мне вперёд глядеть незачем, всё моё — это экраны на небольшом ротопульте. Но в рубке тесно, только-только попасть на своё место, и то по очереди, вдвоём уже сталкиваешься плечами. Недаром есть норматив на занятие мест по боевому расписанию и я ещё не так давно нервничал, что расту и ещё долго буду расти — а значит, мне всё трудней будет в него укладываться.

Да. Было о чём беспокоиться...

...Рубка отделена от следующего отсека герметичной дверью с крохотным шлюзом. А дальше идёт жилое помещение. Три метра длиной, из которых половину занимает "спальный шкаф" — такая штука вроде спальных полок в старых железнодорожных вагонах. В три яруса, только-только влезть в скафандре. Говорят, раньше болезнь такая была — клаустрофобия. Когда в тесноте становится плохо. Мда. Поверить трудно...

Слева от шкафа — пищеблок. Там саморазогревающиеся суточные пайки на всех троих на тридцать дней. Между прочим, довольно вкусные и вполне разнообразные, повторяются не чаще, чем раз в три дня. И — девяносто полуторалитровых бутылок воды плюс столько же литровых бутылок сока нескольких видов. И ещё — три здоровенных анатомических ранца с НЗ на случай чего-то совсем непредвиденного. Там и парашюты, и конголиз, и аварийные аптечки с маяками, и ещё много что — я вообще-то списки знаю наизусть ещё с первого курса, просто лень повторять, да и не помню, чтобы эти ранцы кому-то пригодились. Если истребитель гибнет в космосе — то "тут даже пирамидон бессилен", как с непроницаемым лицом говорил наш инструктор по выживанию в школе на первом курсе (мы долго гадали, что такое "пирамидон", спорили, имеет ли он отношение к пирамидам или же это фамилия какого-то исторического героя... пока кто-то не отыскал в Информатории, что пирамидон — просто древнее лекарство...). А если садится на планету — то его там уже ждут свои или чужие. Робинзонад, про которые написано столько интересных книг и сделано столько интересных фильмов, я в реальности с экипажами истребителей опять-таки что-то не припомню. Нет, они бывали и бывают. Но не с истребителями...

Справа — туалетная кабинка. Оттуда всё улетает в космос. Это единственное, что мы выбрасываем, остальной мусор волочём с собой обратно, пригодится на переработку. Если уж космос терпит такое дерьмо, как джаго, например, то наши делишки едва ли вообще заметит. В туалетной кабинке по странной иронии планировщиков и снабженцев расположен и медицинский шкаф, причём, если встать с унитаза сразу в рост, то об него неизбежно бьёшься головой и, чтобы войти и сесть на унитаз, надо тоже пригибаться, да ещё предварительно развернувшись спиной. А может, просто так место сэкономили, в космическом туалете такого типа даже мужчины вообще-то всё делают сидя.

Ну и между шлюзом рубки и спальным шкафом есть оружейный сейф (с довольно-таки приличным набором обычного оружия), откидной стол со встроенным за ним в стену компьютером, три откидных стула и шкафчик с разными мелочами, которые никогда не пригождаются в полёте, если они есть и становятся срочно и ужасно необходимыми, если их нет.

Ещё в жилом помещении можно найти всякие вещи, которые с собой по уставу не возят, но и не запрещают возить. Шахматы, например. Или какую-то бумажную книжку. Или даже пакет с домашними пирожками (сами понимаете — недолго...). Я знал ребят, которые возили две рапиры и ухитрялись на них фехтовать.

Теперь их нет, как нет и всего нашего терминала и всех, кто там служил...

...Вот, собственно, и всё. Остальные двенадцать метров я уже сказал, чем забиты и попасть туда можно через две узких двери слева от пищеблока и справа от туалета. В последний — двигательный — отсек вообще лучше не входить в космосе, хотя такая возможность и есть. Теоретически. И, если уж вошёл, то разумней всего поскорей выйти и сразу лечь в госпиталь.

Я двое суток лежал в госпитале терминала три месяца назад, когда упал в люк на голые клеммы под напряжением — во время технических работ. Я правда был не виноват, не дурак же я — на ровном месте падать! Меня случайно толкнул в нарушение всех инструкций протискивавшийся за спиной парень из трюмной команды — очень спешил... Он потом приходил в госпиталь и приносил яблоки, свежие. Извинялся... Я обозвал его д-д-д-дураком, потому что заикался и очень боялся, что навсегда останусь заикой.

Теперь того парня нет тоже. Я запомнил, что его звали Джино Фаратти, вот и всё...

...Скафандры мы в полёте не снимаем. Даже в туалете, там всё для этого есть. А вот шлемы вне рубки можно откинуть и высвободить через клапаны манжет руки. Уже счастье. Но настоящее счастье — это душ в терминале по возвращении с дежурства.

Дежурство чаще всего трёхдневное (за полгода их было восемь), иногда — так было четыре раза — семидневное. Редко, всего два раза, мы уходили на десять дней и только один раз помню — на две недели. Я тогда страшно замучился. Хотя в школе мы жили в скафандрах по месяцу и я думал, что хорошо тренирован. Оказывается, разница всё-таки есть.

Между всеми дежурствами — недельные перерывы для отдыха. За эти недели на нас постоянно шипят остальные, у всех, кроме экипажей тяжёлых истребителей, по нормальному графику отдых сутки в неделю и полная неделя в месяц. Но они все — и на терминале, и даже на корветах — могут и в обычное дежурство нормально отдыхать "на рабочем месте", потом — возвращаясь после смены в каюту, а пилоты тактических истребителей, у которых в кабинках и правда очень тесно, человек там — как деталька от старинного конструктора (кажется "лего" он назывался... или "лихо", не помню начисто, два года назад я такой купил у антиквара и подарил младшему брату во время отпуска...) — покидают терминал на какие-то часы, не больше.

А у нас...

Например, дней и ночей во время дежурства у нас не существует. Всё время разбито на четырёхчасовые отрезки. Четыре часа дежуришь в рубке в полной боевой готовности. Четыре часа находишься на подмене в жилом отсеке, где можешь заниматься служебными или личными делами. И четыре часа спишь. В результате вообще не высыпаешься, хотя мозг и подсказывает, что проспал восемь часов в сутки, вполне достаточно.

А тогда мы не спали двое суток. Все и вообще, совсем...

...Мы "пахали" участок космоса, в котором был наш терминал. Включив всё, что могло обнаружить живую органику. И глупо, но неотрывно глядя в иллюминаторы — добавочно к аппаратуре, которой мы не верили. Но вокруг не было ничего, кроме мусора, в который превратилась космическая крепость. Или, может быть, то, что оставалось более-менее целым, утащили те, кто напал. Даже скорей всего, если бы терминал аннигилировал (так бывает), то в секторе вообще не осталось бы ничего, голый вакуум.

Видели мы и трупы. Довольно много. Но это были именно трупы, хотя каждый раз мы проверяли — снова и снова, опять и опять... Сделать для них мы ничего не могли, только считывали опознавательные коды и заносили их в базу данных, чтобы было понятно: не в плену и не пропал без вести, а — погиб. Точно погиб. Иногда знать это — самое лучшее утешение... А им теперь лететь и лететь через космос. Я читал, что и сейчас ещё иногда вот так встречают случайно тела бойцов прошлых космовойн, закончившихся много веков назад по нашему счёту, когда у нас ещё были Средние Века — бойцов многих рас...

Несколько раз нам попадались Чужие — три гаргайлианца, два нэриона и сторк. Значит, на терминал напали сторки и нападавшие тоже понесли серьёзные потери. Какое-то утешение. А что Чужих так мало — сколько ни процеживай пустоту после боя, обязательно кого-то пропустишь. Сторки, кстати, своих мёртвых ищут не очень тщательно, стараются только не оставлять живых или раненых — они считают, что тело само по себе не важно, важна память.

Может, они и правы, сторки.

Может, память и правда — самое важное...

...Мы спешили. Честное слово, мы спешили, как могли, как только стало ясно, что "двенадцатый" атакован всерьёз. Спешили, хотя было ясно, что враг, конечно же, неизмеримо сильней и наша "птичка" ничего не решит. А из рубки связи долбили и долбили "всем, всем, всем..." — потом уже открытым текстом всеми средствами, не на помощь звали (кого?!), а "я "Часовой-12", веду бой, веду бой..." — и быстро о силах врага. Сперва — на разные голоса и на разных каналах и разными способами, работали не меньше десятка человек, а где-то на заднем плане гремело — словно бы вдали, но именно гремело, не заглушая деловитых голосов, а сливаясь с ними и как будто подпирая их перед лицом близкой смерти —

— Прощайте, товарищи! С богом!

— Ура!

Кто-то включил древнюю запись, хотя в рубке лишние звуки запрещались. И вот тогда я понял, что все эти запреты уже не важны, а значит...

...потом...

А потом было уже на примитивной радиоволне только обрывочное и спокойно-деловитое: "...воздух уходит... стремит... все мер... последний... закрываюсь в скафандре, переключаюсь на внутреннюю, буду передавать до..." — и глухая тишина, даже без отзвука взрыва.

Должно быть, рубку связи уничтожило прямым попаданием...

...Вот так мы опоздали. И теперь я не могу отделаться от мерзкого ощущения, что кто-то на терминале, видя, что нас нет, скривился мельком: "Струсили!" И думал так, умирая. И такую память о нас уносил с собою в смерть.

Такого, конечно же, не было и не могло быть.

Но я думаю и думаю об этом. Уже тогда думал, когда, с трудом сдерживая слёзы, орал в рупор экстренной связи: " "Дюжина ноль два-ноль четыре" на подходе, "двенадцатый", продержитесь, мы на подходе!" — как будто наша машинка могла помочь там, где бессилен оказался весь терминал "с приданными силами", кричал, не думая, что сейчас и нас запеленгуют Чужие, найдут, уничтожат. Может, я даже хотел, чтобы так случилось. Потому что...

...потому что придумал и с ужасом поверил: там, у нас, думали — мы просто струсили и заготовили оправдание. Дескать, далеко залетели, не успеваем вернуться и умереть с остальными.

Чужие нас не запеленговали...

...Нас на наш "часовой" полгода назад прибыло шестеро. Двое погибли за это время — Вадька Сергачёв и Томми Хук. Томми даже не нашли, истребитель просто не вернулся из патруля, никто так и не узнал, что случилось — связь прервалась и всё. Может даже, это и не в бою произошло — в космосе всякое может случиться. А Вадька погиб, когда отбивали вражескую разведку боем. Обычная смерть...

И Янек Ярда, Санька Промыслов, Клаас ванКлифф — эти, получается, сразу, вместе с терминалом. Я ни с кем из них в школе никогда не был другом, там я пять лет дружил с Антосем Мажняком и до слёз жалел, что его отправили в совсем другие края — Антось был мой друг ещё крепче, чем те, с кем я в детстве клялся в верной и вечной дружбе. Но мы все в школе были товарищами и оставались ими здесь... Может, от них вообще ничего не осталось. Может, они успели взлететь и погибли в бою. А может, их тела тоже летают где-то здесь — и теперь будут летать вечно, пока — через неимоверную уйму лет! — не сгорят в пламени притянувшей их звезды...

Как, наверное, и мы с нашим истребителем.

* * *

Сон, который мне привиделся, был страшным, диким.

Я видел плац нашей школы и наш выпуск. Было ярко-солнечно, гремела музыка и упруго трепетали на сильном ровном ветру флаги, всё, как тогда было на самом деле. Наша парадная "коробка", печатая шаг, проходила мимо трибуны — чёрное с золотом, чёрные береты на левую бровь... На шеях у всех парней почему-то развевались алые галстуки — пугающе-яркие под чёрными стоячими воротниками кителей. На самом деле такого не было и не могло быть, хотя мы на самом деле были пионерами (большинство приняли в год поступления в школу, в десять лет, но кое-кого — позже по разным причинам...), но с парадной военной формой пионерский галстук не носят, да и примерно треть у нас была скаутами и носила, если что, зелёные галстуки...

Строй доходил до конца плаца — и ребята падали в пустоту, которая там начиналась. Начиналась резко, вот только что был плац — и сразу ничего. Пустота. Никто не пытался отвернуть, никто не пытался крикнуть, замедлить шаг — доходили и падали, исчезали. И все как будто ничего не видели — ни выстроенные справа младшекурсники, ни взрослые — учителя, воспитатели, инструктора, гости...

Да что я, один это вижу, что ли?!

Я хотел крикнуть, но в строю нельзя было кричать или замедлить шаг. Я понял с ужасом, что все всё видят и все всё понимают, просто иначе — нельзя.

Наша шеренга дошла до края — и я занёс над ничем ногу в сверкающем высоком сапоге, на носке которого пылало солнце...

...Проснулся я от того, что летел.

Падение обернулось полётом — и я даже посожалел, что стремительное чувство движения вырвало меня из сна. Когда люди во сне летают — они растут. Физически растут. Это происходит, кажется, до 17-18 лет, я точно не запомнил с уроков анатомии.

Я буду расти ещё года два, может, чуть меньше или больше...

...нет. Не буду. Потому что скоро умру.

Ушёл ужас сна, ушло то ликующее ощущение, которым он неожиданно закончился. Опять пришёл страх. Реальный, насущный, его можно было, казалось, пощупать руками.

Потом я вспомнил о галстуке. Он лежал во внутреннем кармане рубашки, между нею и влагопоглощающей майкой. Добраться до него я сейчас не мог и уже давно не надевал. Но всегда носил с собой.