Летящая против ветра

Тетка Фарина побелела, открыла рот и схватилась за косяк.

Сибир рявкнул на жену:

— Дура! Неси кольца, пусть подавится! — потом покосился на меня нехорошим налитым кровью глазом. — А тебе еще припомню... Назад попросишься — не возьму!

Я хлопала глазами — какие кольца? Мне всегда говорили, что я — дочь забредшей в деревню и сдохшей в придорожной канаве шлюхи, которую приютили из жалости.

Но что бы там ни было, Фарина, вся в слезах, притащила шкатулку и с ненавистью ткнула ее в руки Тирнари:

— Бери!

Травница открыла, посмотрела на меня, потом заглянула под крышку. Достала оттуда желтенький тонкий ободок с блестящим переливающимся камушком и другое, белое, без камней — просто квадрат с непонятными знаками.

— Да, эти. Спасибо, Фарина. А содержание Мирка тебе давно отработала, и ты это знаешь. С дочерьми не волнуйся — к Палаше сваты будут до следующего лета. Поняла?

Тетка снова всхлипнула. Открыла рот, закрыла. Кивнула.

Тирнари посмотрела строго, развернула меня за плечо прочь от дома и пошла широким шагом, утягивая за собой. Я босыми ногами семенила следом.

Глава 2

— Ну что, за девять лет ни одной тряпки не заработала? — голос моющей меня Тирнари звучал насмешливо.

Я пыталась сообразить, к чему все столь стремительно случившиеся в моей жизни перемены и еще, как же теперь без меня будут доить Зорьку? Она ж молодая, вымя нежное, к ней подход нужен. Может, сбегать завтра с утра, показать, как с ней надо обращаться? А еще более важный вопрос — а как мне называть Тирнари? Не по имени же? Но и слово "тетка" совсем не подходило к этой статной чернокосой женщине с властным лицом. А как? А потом меня озарило — слышала я правильное слово!

— Госпожа Тирнари, — и попыталась поклониться в пояс, стоя в медном тазу с теплой водой.

Травница захохотала.

— Ну, ты и забавница! Хоть представляешь, как это выглядит, когда тебе голышом в тазу кланяются?

Я задумалась. А не все равно — когда? Главное — кланяются или нет. А уж в чем одеты — это как получится.

— Зови меня просто — Тин. Считай старшей сестрой. Есть в нас кое-что общее, но ты того пока не поймешь. Подрастешь, поговорим. Будешь хорошо работать, помогать, учиться, не лениться — останешься у меня. Если нет — вернешься в деревню.

Представив встречу, которая ждет меня после сегодняшней сцены в доме Сибира, я, как ошалевшая, замотала головой. Буду, буду работать! И учиться буду — что бы это слово в устах Тин ни значило!

— А сейчас стой смирно — дай я на тебя посмотрю. Мелкая, что понятно при такой жизни. Костяк узкий, но крепкий. Мышцы, как у мальчишки. Запястья узкие, порода видна. А вот ладони и пальцы ты себе испортила. Ничего, пока маленькая, не поздно — приведем в порядок за год. Шрамов на тебе откуда столько? Били? Что, и по животу, и по плечам, и по ногам? Ничего, сведем, почти незаметными будут, это я умею. Зато теперь пусть сами доят свою Зорьку! — и подмигнула мне.

Я переминалась в стынущей воде и не знала, как реагировать — так со мной никто и никогда не разговаривал.

Тин велела стоять смирно, притащила банку с чем-то зеленым с густым терпким запахом и начала смазывать белые полосочки старых рубцов и шрамов.

Потом вздохнула:

— Да так до утра проваландаемся! — зачерпнула мазь ладонью и начала возюкать все подряд. Через три минуты закончились и банка, и я.

— Вылезай. На скамейку не садись. Стой, пока не впитается. Сейчас тебе молока козьего дам, а как подсохнешь, спать уложу.

С этого дня началась другая жизнь, и мне она очень нравилась. Только я боялась, что все кончится так же внезапно, как началось. И старалась быть очень послушной и очень старательной — по своему почину мыла пол в горнице каждый день, полола огород, таскала воду про запас, ухаживала за парой коз и десятком кур, обитающих в сарае. Закончилось тем, что Тин запретила мне мыть полы чаще двух раз в неделю, да и то велела делать, только если приходил кто-то из деревни в грязной обуви. А так подмела — и хватит.

Постепенно я узнала, что к Тин за помощью ездят не только из нашей деревни, но и из Перекатов, что в двадцати лигах к югу. И даже из Сухой Сохи — большого поселка к западу от нас.

Еще я твердо знала: если не хочешь получить нахлобучку, пока взрослые не позволят — сама рот не раскрывай! И действовала по этому принципу до тех пор, пока Тин меня не отругала за то, что я ничем не интересуюсь и вопросов не задаю. Мол, как же я буду учиться, если мне ни до чего вокруг дела нет? Я растерялась. И попробовала объяснить, что мое место — у порога, последнее. Что рот надо держать на замке и не открывать, пока не спросят. А на вопросы отвечать коротко и внятно — да или нет.

Тин вздохнула. Приподняла пальцем мой подбородок. Посмотрела в глаза очень внимательно:

— Забудь все, что тебе говорили. Это не так. Начнем сначала. Дурацких вопросов терпеть не стану, а по делу готова рассказывать все, и еще немного сверху.

Я задумалась — а как понять, какие дурацкие, а какие — нет?

— Дурацкие — вопросы ради вопросов, — вздохнула Тин. — Пошли на огород, там и начнем. По ходу дела поймешь, о чем я.

Вечером за ужином я задала тот вопрос, который волновал меня больше всего — почему Тин меня взяла к себе? И надолго ли мне такое счастье?

— Мири, — Тин звала меня так, а не Миркой, как деревенские, — слушай внимательно, что я скажу и запоминай. Это важно. Поняла?

Дождавшись моего кивка, продолжила.

— У тебя, как и у меня, есть Сила. Большая ли, маленькая — не знаю. Моих умений распознать то не хватает. Я знахарка, а не волшебница. Но в том, что она есть, не сомневайся. Потому ты и с животными ладишь, и пчелы тебя не кусают. Поняла?

Я снова кивнула головой с молочными усами.

— Тогда слушай дальше. Твоя мать не была шлюхой. Не знаю, кем был твой отец и куда он пропал, но твою мать нашли после кораблекрушения на берегу. Выжила она, потому что была спрятана в большой сундук. И была беременна тобой на последнем месяце. Она не говорила — то ли была немой, то ли онемела от испуга. Тут она прожила совсем недолго. Умерла через месяц после того, как родила тебя, от кровотечения. Почему так вышло — рассказывать не стану. Вырастешь, узнаешь сама. Я ее застала, когда сделать было уже ничего нельзя. Она только написала на моей ладони несколько знаков. Сейчас я поняла — это имя, которое она тебе дала. Видно, она и до меня пыталась его донести... да вышло криво. Ты не Мирка. Твоя мама назвала тебя Тимиредис. Запомни это! Я пока буду звать тебя Мири.

Наверное, глаза у меня были совсем квадратными, потому что Тин замолчала.

А я пыталась уложить в голове перевернувшуюся картину мира — моя мать плыла на корабле и умерла от болезни. Она меня любила. Она умела писать! И дала мне чудесное длинное имя, какого тут не было ни у кого.

— А кольца? — задала я первый пришедший в голову вопрос.

— Кольца, да. Единственный след. Потому я их и стрясла с твоей Фарины. Ей они, что корове седло — ни на один палец не влезут, на другую руку деланы. А тебе, может, смогут помочь найти родственников. Чем Лариша не шутит?

В богиню удачи, Ларишу, я верила с тех пор, как нечаянно разбила фарфоровую тарелку на кухне и думала, что меня за нее убьют, но тут, как по заказу, грянул гром, сорвалась ставня и расколотила еще пяток. Моя криворукость в общем бедламе проскочила незамеченной.

— Золотое, думаю, было обручальным. Похоже, во всяком случае. А другое — из синеватого металла — сама не знаю, что это. Какие-то руны. А чьи — не ведаю. Руны и у викингов есть, и, говорят, у эльфов. А еще рассказывают, что у драконов тоже руны. Тут я тебе не помощник. Все, что могу, это сделать так, чтобы кольцо у тебя не отобрали и не украли. Но магия это довольно сложная, и тебе может быть больно. Решай сама — хочешь схоронить его или станешь кольцом носить?

Думала я недолго. За всю жизнь у меня не было ничего своего. Если рубаха — то обносок. Если обувка — то самые дешевые лапти с напиханными для тепла шерстяными оческами. И тут такая драгоценность! Конечно, надо прятать!

— Ну ладно. Решили, тянуть не стану. Сейчас посуду сполоснем и сделаем, — кивнула Тин.

Я глядела во все глаза. На то, как Тин подошла к правому — большому — сундуку, сделала непонятный жест, и крышка сама открылась. На здоровенную книгу в черном переплете, которую она оттуда достала. На то, как она положила ее на середину стола, стала листать, бормоча под нос, пока не ткнула пальцем — вот! Зачитала что-то вслух — на мой взгляд — полный бред, такого и пьяный Гуслич после самогонки нашего шинкаря не выдавал! Поманила меня пальцем. Расстегнула мою рубаху на груди, ощупала грудину пониже ямки, где сходятся ключицы.

— Вот тут пойдет! Теперь, Мири, терпи!

И, положив на это место кольцо печаткой кверху, прижала его ладонью. И снова, уткнувшись носом в книгу, начала произносить странные слова. Сначала было ничего — просто холод ободка. Потом тепло, жар... и боль, как от ожога! Резкая, режущая, рвущая. Я чуть не заорала в голос. Но вместо этого прикусила губу, стиснула кулаки и зажмурила изо всех сил глаза. Тин же предупредила, что будет больно! И я хочу его сохранить...

Что было дальше — сама не знаю. Открыв глаза, увидела потолок и брызгающую на меня водой Тин.

— Очнулась? Я уж решила, что что-то напутала. Ну, вставай, давай проверять, что вышло.

Я дернулась — опять будет больно?

— Нет, не будет, не пугайся. И посмотри сама на грудь — никаких следов нет.

Я скосила глаза вниз. И вправду, ключицы, тощая грудина с выступающими ребрами и парой сосков — и никаких следов кольца.

— Слушай. Кладешь ладонь — считаешь до ста. Убираешь ладонь — смотришь. А получить кольцо назад сможешь, только когда найдется человек, прав у которого на него не меньше, чем у тебя самой, поняла? Тогда положишь его ладонь поверх своей, досчитаешь до трехсот и оно возникнет в руке. Давай. Клади руку и считай!

— А я не умею до ста...

— А до скольких умеешь?

— До дюжины.

— Дальше повторять за мной будешь — заодно и поучим.

Я положила ладонь пониже ключиц и послушно уставилась Тин в рот.

Мы доползли до полусотни, когда та сказала — хватит! И велела убрать руку. Я посмотрела вниз — на моей коже горели те же голубовато-серебристые знаки, что были на печатке кольца. Только сейчас они были не в ноготь указательного пальца величиной, а большими — в половину ладони. И как бы светились изнутри.

Я захлопала глазами. Вот это да! Тин — настоящая волшебница! А, если у меня Дар, я тоже так смогу?

Тин усмехнулась:

— Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать — пора.

Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом — тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного — летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где — кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать — где тут плохо, а где — хорошо.

Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо — холодно? Или я неверно понимаю?

— Хорошо — хочется прийти и там остаться. А плохо — испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.

Тин, к слову, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства задницы, произносить запретила, сказав, что девушки таких слов не говорят. Я уставилась на нее и спросила — а сидят эти вежливые девушки на чем?

Оказалось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.

Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин оказалась рядом и, велев не открывать глаз, потащила за собой. Время от времени останавливаясь и спрашивая:

— Тут хорошо?

Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что трактовала, как "плохо". Иногда никак.

— Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.

Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?

За свою работу Тин попросила отрез полотна и шерсти. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное — до лодыжек — платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!

Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама — и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами — ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее — в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть — по надобности — ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов, я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они — гады!

Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:

— Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!

Пацаны заржали.

— Умела-умела, да не читать! — Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. — Всей деревне давала, кого хочешь спроси!

Парни загоготали еще громче.

— Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась... по стопам мамки собралась? — процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: — Так мы того, подсобим!

— Неправда! — я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. — Мама не такая!

— Такая-такая, — парни приплясывали вокруг, кривляясь.

— Нееет! — и бросилась на Ельку.

Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались кучей-малой в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил — колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась — мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.