Устинья, дочь боярская-2. Выбор

После убийства боярина Данилы царица ровно сама не своя, то молится, то рыдает, то снова молится.

Боярыни ближние рядом носятся, хлопочут, ровно курицы, крылышками хлопают, слезы ей вытирают, все ж люди, все понимают — больно бабе. Хоть и царица она, а больно. Сына она любит, брата любила. Мужа уж потеряла... а кто еще у нее остался?

То-то и оно, что никого более. Раенские — родня, конечно, а только не так уж, чтобы сильно близкая, ими сердце не успокоится.

Сначала думали, было, отбор для царевича перенести, да и свадьбу, а только царица быстро одумалась. Ногой топнула, сказала, что внуков увидеть хочет! И Данила б того же хотел!

Плохо, что не женат был дядюшка. Как ни пыталась матушка его оженить, все отказывался, да отнекивался, увиливал да изворачивался. А теперь вот и совсем, помер, род не продолжив.

И этого ему сестра так же простить не могла, Федор в этом точно был уверен.

Выла ночами, тосковала, на Феденьку срывалась по поводу и без повода, а то и при нем рыдать принималась — тяжко!

— Пойдем, Руди!

Руди тоже тяжело гибель приятеля перенес. Тосковал о веселом дружке Данилушке, хоть виду и не показывал, старался. Фёдор знал, ради него друг себя превозмогает, ради него улыбается, веселья ищет. Чтобы уж вовсе тяжкой плитой на плечи горе не легло...

— Собирайся, мин жель. Говорят, весело будет.

А что Фёдору собираться? Только в наряд лембергский переодеться.

* * *

Рождественский пост.

Веселиться-то хочется, а все питейные заведения и закрыты. И бордели закрыты.

Грех это.

Нельзя.

Разве что с черного входа, потихоньку, крадучись... что ж это за радость такая? Когда ни музыки веселой, ни танцев лихих, ни подшутить над кем...

Это для лембергцев и джерманцев такое хорошо, они там все ровно вареные, веселиться не умеют. А Феде и радость не в радость, когда все тихо кругом.

Ну так можно ведь извернуться. Кто веселья желает, тот его завсегда найдет, равно как и свинья — грязи. На лембергской, джерманской, франконской улочках вдовы свои дома для молодежи открывают. Вроде как и все прилично — вдова за порядком приглядывает.

А что там уж творится, какие охальности да вольности — то никому неведомо.

На всякий случай и комнатки вдовы готовят, где с кроватями, где и с тюфяками соломенными. Так молодым и это в радость, им и на полу б жестко не показалось.

Сидят, в фанты играют, в карты, винцо попивают, шуточки шутят...

Росские вдовы, конечно, так тоже могут. А только вот риск велик.

Соседушки-змеюшки уши навострят, донесут попу, а там и стражу ждать недолго. Хорошо, когда откупишься, а как не получится деньгами дело решить? На площади под кнутом стоять? Страшно...

А с иноземцев какой спрос? И так всем известно — грешники они, дикари. И молятся не пойми, на каковском. Вот у нас все ясно, как говорим, так и к богу обращаемся. Он же Бог, ему ж наши мысли и так ведомы. А они?

Дикари, ясно же!

Лопочут себе что-то непонятное, одно слово — немтыри! Нет бы по-человечески разговаривать! Потому и спроса с них поменьше, чем с православных, ясно же — неразумные.

Вот вдова Якобс свой дом и открыла.

И кого тут только не было.

И лембергцы, и франконцы, и молодняк из россов, кто поживее... иных Фёдор и сам знал, иные в масках пришли. Сначала танцы были.

Фёдор нескольких девушек приглашал, а все ж не то. Устя и красивее, и стан у нее тоньше, и улыбка нежная, и ручки маленькие. А эти... корявые они какие-то, неудачные, неудельные, и пахнут не тем, и смеются, ровно по стеклу ножом ведут.

Все не то, все не так, общество веселое, музыка хорошая, радостно кругом, и выпивка отличная — все, кроме девушек Феде нравилось.

Фёдор отправился, было, поближе пообщаться с бутылками, но там его Руди нашел.

— Мин жель, это Марта. Дозволь ей с тобой потанцевать?

Марта Фёдору, пожалуй, приглянулась тем, что не была она на Устю похожа. Вот ничем, ни в малейшей черточке своей.

Устя рыженькая да статная, а эта чернявая, как галка, и формами, что тот комод. Что спереди, что сзади, на платье миску поставить можно, так щи не прольются.

Раньше Фёдору такие формы нравились. До Устиньи.

Может, и сейчас на что сойдут?

Обнял Марту, раз прошелся в танце, два, потом за дверь ускользнул, которую девушка указала... раздеваться не стали. Она только юбки задрала, а он штаны приспустил.

И... ничего!

Вообще ничего!

Что девушка перед ним, что камень, мхом поросший!

Фёдор сразу не сдался, девушка тоже, но минут через десять разозлился он так, что глаза из орбит полезли. А тут и трость под руку подвернулась, рука сама размахнулась... Марта, такое увидев, завизжала, да вон вылетела, а Руди в комнату помчался.

Фёдора перехватил, скрутил...

— Что ты, мин жель? Что не так?

Фёдор бился и рычал, на помощь Руди прибежал невесть откуда взявшийся Михайла, вдвоем принялись уговаривать, Михайла и вообще ему в руку бутылку сунул, откуда и взял?

Бесценный человек!

Через полчаса Фёдор и успокоился...

— Все не так, все не то! Не Устя это!

Руди с Михайлой за его спиной переглянулись.

И возраст разный у мужчин, и опыт, и страны, и характеры, а мысль сейчас одна и та же мелькнула.

Ну да!

Станет тебе боярышня по темным углам шататься, да юбки задирать перед первым встречным!

А жаль... как сейчас все проще было бы!

* * *

Михайла Фёдора чуть не лично в кровать уложил. Руди уехал, дела с вдовой Якобс улаживать, да с девицей рассчитаться за испуг да беспокойство, а Михайла остался. Фёдор его у постели посидеть попросил, вот и сидел парень.

Он уже не помощник, нет. Хоть жалованье ему какое и платят, а отношение другое.

Не просто он так себе Мишка-шпынь! Царевичев друг он!

Михайла дотронулся до мошны на поясе.

Смешно даже...

С полгода назад ему бы для счастья и надо не было ничего иного! Деньги есть, безопасность, можно к дружкам завалиться, погулять всласть, можно наесться-напиться от пуза, зима ему не страшна будет — можно пожить у кого не в работниках, а за деньги, чтобы тебе еще подавали-кланялись...

Поди ж ты, как жизнь перевернулась!

Сейчас он те деньги и за серьезное не считает, сейчас ему поболее надобно! ЗемлИ надо! Холопов своих! Достоинство боярское!

Эвон, Ижорский, дядя его невесть в каком колене, признал уже, намедни в гости захаживать пригласил. Михайла благодарил, не отказывался, хоть и понимал, к чему приглашали. Дочка у Ижорского есть — никому не съесть, уж больно тоща, да носата. Ему такая даже за приданое не нужна.

Добудет он себе, что пожелает, теперь-то он своего не упустит. И жена ему рядом нужна другая.

Его личный золотой ангел.

Устинья.

Солнечная, светлая, ясная, его она быть должна! Его! И что ему дела до Фёдора? С бабами не сможет — пусть мужиков гладит! А не то в монастырь идет, есть ему, чего замаливать!

Ой как есть!

А Устинью ему не надобно! Перебьется!

И ей-то он не в радость!

Вот Михайла — дело другое. Пусть пока его солнышко глядит неласково, пусть бровки хмурит, не страшно это. Младшая сестра растаяла, и старшая растает. Уж с Михайлой ей всяко лучше будет, чем с Федькой припадочным.

Да-да, подмечал Михайла за Фёдором нехорошее.

Боли он боится? Это многие боятся. Но чтобы так — палец порезать и в обморок с того падать? Случайно дело было, да было ведь!

А припадки его ненормальные?

Когда глаза у него выкатываются — сейчас, кажись, вовсе выпадут, когда орет он, ногами топает, убить может... да, и убивает. Кому повезло, тот удрать успел, а кому не повезло — при дворе знали, хоть и помалкивали, царевич Федор и насмерть забить может, когда не ко времени под руку подвернешься. И чем его утихомирить можно, коли разошелся — только чужие боль да смерть. Это ж кому сказать!

Михайла как Лобную Площадь вспоминал, ту казнь, ведьму несчастную, которая в пламени до последнего корчилась, так у него холодок и прокатывался по спине. А Фёдору хоть бы и что?

Жутко... что вспомнить, что представить.

Дверь приоткрылась, тень темная внутрь скользнула.

— Сиди-сиди, мальчик.

Ага, сиди! Нашли дурака! Михайла уж стоял и кланялся, каждому в палатах ведомо, что вдовая царица Любава до почестей лакома, а еще вредна и злопамятна. Не так поклонишься — навеки виноват останешься, через сорок лет припомнит, стерва!

Нет уж, Михайла лучше нагнется пониже, да улыбнется поумильнее, чай спина не переломится. И одобрение в глазах царицы (придворную науку — чуять настроение хозяина уже постиг Михайла) его сильно порадовало. Пусть лучше довольна будет, гадина, чай, не укусит. Но палку он на всякий случай придержит.

* * *

Любава зашла на сына посмотреть.

Как давно она сидела вот так, рядом с ним, маленьким.... Молилась.

И чтобы чадушко выжило, и чтобы наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения рядом с супругом постылым причитается!

Чего от себя скрывать? Царь Любаве иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был. Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а она-то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину хочется!

Да, хочется, что ж, колода она какая?

Понятно, царь! Это тебе и титул, и статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему месту пристроен... ох, братик-братик.

Догадывалась Любава, что случилось, да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не абы кому — Борису? Пасынку вредному, насмешливому... и таковым он еще с молодости был, чуть не с младенчества сопливого, Любава его подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер железный, упрется — не сдвинешь.

Просил его царь Любаву маменькой называть, так и не дождался.

Одна у меня мать — и родина одна, вот и весь тебе сказ. А ты, батюшка, живи да радуйся. А только один из предков наших шесть раз женился. Что ж мне теперь — каждую твою супругу и в матушки? Так это слово святое, его абы к кому не применяют, всякую там... не величают.

Ух как невзлюбила пасынка Любава тогда!

За что?

А вот за все!

За молодость, красоту, за ум, которого отродясь у Данилки не было, за здоровье, которого так Феденьке не хватало, за то... за то, что сам родился! Не пришлось его матери, как ей... нет!

Не думать даже об этом!

Не смей, Любка! НЕ СМЕЙ!!!

Царица головой тряхнула, на Михайлу внимание обратила.

— Сидишь рядом с сыном моим, мальчик?

Имя она помнила, конечно, да не называла. Чести много. Пусть радуется мальчишка приблудный, что с ним государыня разговаривает, пусть ценит отношение доброе.

Михайла вновь поклон отмахнул.

— Как друга оставить, государыня? Не можно такое никак!

— Другие оставили, а сами гулять пошли.

— Каков друг — такова и дружба, — снова не солгал Михайла.

— Оставь нас, мальчик. И служи моему сыну верно, а награда за мной будет.

— Не за награду я, государыня. Федор ко мне хорошо отнесся, не оттолкнул, правды доискался, да и потом дружбой своей жаловал — как же я добром не отплачу?

Любава только рукой махнула. Мол, иди отсюда, мальчик, не морочь мне голову, я и получше речи слыхивала, и от тех, кто тебе сто уроков даст — не запыхается.

Михайла снова поклонился, да и вышел, снаружи к стенке прислонился.

Эх, сорваться бы сейчас, к Заболоцким на подворье сбегать, может, Устю повидать удастся? Хоть одним бы глазком, хоть в окошко! Да куда там!

Сидеть надо, ждать эту стерву. А потом и с Федькой припадочным сидеть...

Ничего, Устиньюшка.

Это все для нас, для будущего нашего.

Все для тебя сделаю, только не откажи!

Дверь он до конца не закрыл просто так, по привычке. Шорох услышал, взглянул...

Царица над сыном наклонилась, водит ему по губам чем-то непонятным и шепчет, шепчет... и такое у нее при этом лицо стало... вот как есть — колдовка из страшных детских сказок! Баба-яга!

И Фёдор дрожит на кровати, выгибается весь, на голове, на пятках, а с места не движется, ни вправо, ни влево, мычит что-то, а царица шепчет, шепчет — и свеча в поставце рядом вдруг вспыхивает мертвенным синеватым огнем — и прогорает дотла.

Михайла едва в угол метнуться успел, с темнотой слиться, за колонной, как царица из комнаты вышла. А в руке у нее что?

Нет, не понять, вроде что-то черное виднеется, да держит она плотно, не разглядеть, и рукав длинный свисает. А лицо с каждым шагом меняется, вначале оно страшным было, а сейчас и ничего вроде, на прежнее похоже.

Ох, мамочки мои!

Что ж это делается-то?

На ватных ногах Михайла в комнату вернулся, к Фёдору подошел. Лежит царевич, расслабленный, спокойный, вроде и не было ничего.

А что у него на губах красное такое?

Михайла пальцем коснулся, принюхался, растер...

Да вот чтоб ему в могиле покоя не знать... кровь?

* * *

Небольшая келья была обставлена нарочито бедно. Да и к чему ее хозяину роскошь?

Немного удобства — то дело другое.

К примеру, ширма, за которой прячется нУжное ведро, или удобный тюфяк. Не из стремления к роскоши. Просто возраст уж таков — на жестком кости ломит. Спину выкручивает, аж спасения нет. Словно кто-то гвоздь меж лопаток забивает — и крутит, крутит его там, чтобы еще больнее было, еще страшнее. Боли хозяин кельи не боялся. Не настолько. Но — к чему она лишняя? Все ко времени быть должно, к месту.

Опять же, ширма не расшита золотом или драгоценностями, ведро самое простое, тюфяк не лебяжьим пухом набит, а обычным, гусиным...

Простой деревянный стол выполняет свою функцию — несет на себе множество бумаг, и кому какая разница, что он уже тридцать лет стоит на этом месте? Уже и вид потерял — хотя какой там вид? Вечно на нем как сугроб бумажный навален. И перо не павлинье, для письма — обычное, гусиное. И прибор письменный из дешевенького олова — ну так что же?

Хозяину кельи была важна реальная власть.

Не игра, не подделка, не подмена власти над жизнями и душами человеческими на пошлую роскошь. Нет.

Важно ему было, чтобы по одному слову его полки с места срывались, короли и князья повиновались, священники проповедовать начинали по слову его...

Да, именно его слову.

Господь?

Ну так Господь-то давненько по земле ходил. А когда б явился он в эту келью, так решения ее хозяина непременно б одобрил. Мало ли, что там и тогда было? Живем-то мы здесь и сейчас.

Требуется для защиты веры убить сто еретиков?

Убьем двести! Чтобы точно никто от расплаты не ушел.

Требуется город сжечь со всеми его жителями?

И такое бывало в летописях Ордена. И сжигали, и землю солью посыпали, и языки вырывали за упоминание о еретическом месте. Так ведь это не со зла творили рыцари! Они души спасали невинные. Ежели завелся в городе даже один еретик, то подобен он будет чуме и собаке бешеной, заразит он души невинные и впадут несчастные в грех ереси.

А коли не успеет заразить всех, и кто невиновный под меч рыцарский попадет?

Так они ж невинные, они непременно попадут в царствие Господне, к престолу Его. А Магистр помолится за их спасение. Как всегда молился.