Князь

— Тут я, дядька, — сказал Василько, не поворачиваясь и вдвинув меч в ножны. Ну встал князь, ну смотрит доспех.

Первым подбежал, тихо, но увесисто пощёлкивая когтями по полу, пёс Василько — большой, похожий на волка, Белолоб. Он ночевал снаружи у порога, а теперь сунулся под руку, буркнул грудью, чуя, что творится в душе у самого главного на свете человека — мол, кто обидел, хозяин? Рррразорррву! Князь с удовольствием запустил пальцы в густющую, кожи не достать, шерсть на мощном загривке. К чему Библия не говорит про собак иначе, как ругательством? "Пёс," — то не похвала ли верности, смелости, да и красоте с умом?

Подумал об этом князь — и повернулся наконец.

Дядька подошёл, постукивая высокими каблуками о доски пола (ковёр лежал только у кровати, дорогонько было бы весь пол коврами-то устилать...). Сказал:

— Меряне пришли. Охотники двое. Ты давай-ка оденься, поди послушай их, да и сделай, как скажут.

— Послушаю, — кивнул Василько.

И больше ничего не добавил.

* * *

Мерян и правда было двое. Беловолосые (шапки они сдёрнули сразу, только лишь Василько вошёл в залу), курносые, добротно, но по-деловому одетые. Один старший, со светлой бородкой, другой младший... то есть, молодой, лет самого князя. Оба молча, с почтительным достоинством, ждали, пока Василько, кинув полу плаща себе на колени, не сядет на княжий стол.

Ноги не доставали пола, и Василько привычно утвердил их на скамеечке, которую тут же пододвинул Сухман. Пододвинул — и остался стоять за правым плечом князя, положив руку на рукоять меча. Белолоб сел — каменной статуей — слева у ноги, внимательно посматривая на ночных гостей янтарными глазами. Князь про себя досадливо подумал, как ему надоела эта скамеечка и скорей бы уже... а потом усмехнулся — нет, не дорасти тебе... Улыбка появилась на его лице и, видимо, старший из мерян понял её как поощрение — ну, говори уже! Он ещё раз поклонился и начал ломать рускую речь — впрочем, понять было легко, а Василько не раз слышал, как говорят меряне и даже сам знал полсотни слов.

— Княс Вассили, топпра ноч. Мы оккотник. Мы снаем тропа. Там нет польшой вота. Никкто не снаетт, мы — снаем. Мнокко люд — врак услышитт. Но тикко идти трое — не услышитт. Мы вести теппя. Ты уккотить. Твой оттес и тет пыл короччи княс. Мы помоч.

Дядька Сухман кивал. И, когда Василько, уловив эти кивки краем глаза, бросил на него гневный взгляд, кивнул снова — резко, быстро:

— Уходи, князь. Меряне спрячут. А там, случится, и за нас отомстишь.

Теперь уже меряне закивали — оба. Но князь заметил, что младший кивнул как-то неохотно и всего один раз. А в светлых раскосых глазах мелькнуло...

...презрение?!

...Вот она, милость божья. Ответ на просьбу дать крылья для бегства. Снизошёл Господь до раба своего Василия.

Что ж...

— Вот что я скажу вам, люди добрые... — медленно начал Василько и сглотнул от болезненного бешеного восторга, вдруг заполнившего всё его существо. — А потом и тебе, дядька... Слушайте, один раз говорить буду... Вам, люди мерянские, от меня — низкий поклон и благодарность вечная, что, себя не жалея, не побоявшись, пришли сюда, чтобы меня спасти. Теперь идите по городу, соберите баб, у кого дети грудные да малые совсем. Я пошлю человека, вам покажут. Уведите их. Их немного, десятка два. Уведёте? — и, не дожидаясь ответа, повернулся к дядьке. — А теперь ты меня слушай, дядька. Попробуешь силой меня отослать — враг ты мне, дядька. Всё забуду, что меж нами было. Меч на тебя подниму. А уговором ты меня не уговоришь. И на том весь мой сказ и слово моё княжье. И не смел чтобы ходить ко мне больше с таким. Понял ли?! — Сухман угрюмо молчал и Василько молча и резко вскинул брови.

— Понял, княже, — нехотя буркнул дядька.

— Тогда пошли с добрыми людьми кого — пооборотистей да побыстрей. А я досыпать отправлюсь.

И он поднялся со стола, намотав плащ на локоть и улыбнувшись мерянам.

* * *

Боярин Никифор, которого чаще звали Сухманом, ещё долго стоял у дальних ворот. Они выводили на Новгородский Тракт, которым редко кто пользовался. Но Сухман изощрённым слухом учуял — меряне сошли с тракта сразу, как растаяли в густой, вязкой предрассветной тьме. Уйдут и людей уведут, они тут все тропинки знают — вон, никто из стражи и не понял, как и откуда выросли они перед воротами... Сейчас он не слышал никого — даже той бабы, которая завсхлипывала, запричитала вдруг, не желая расставаться со старшим сыном и мужем. Муж хотел её приветить кулаком, но, подняв руку, замер, уронил кулак бессильно и сказал сипло:

— Молчком иди, дура. Молчком, поняла?

И та замолкла, закивала, глядя больными глазами. Старший сын — ровесник Василька — добавил:

— Ты иди, мамка. Савку береги. Ты иди...

... — Затворять, боярин?

Сухман посмотрел на стражника. Тот кашлянул, переступил с ноги на ногу и повторил робко:

— Затворять ли, говорю?

— Небось думаешь, почему всех не вывели? — зло спросил Сухман. Стражник отодвинулся, помотал головой:

— И не думаю я вввовсе ничего такого...

— Вот почему, — кивнул воевода в темноту. Там послышались иные звуки — ехали двое верхами. Один за другим — одно название, что "тракт", двое в ряд не проедут... хотя днями уже высохнет всё обочь, подходи к стене, к воротам хоть тут, хоть там... Остановились — в полуперестреле, там, где тракт был спешно перекопан двумя рвами — и стояли. Ждали. Слушали. Сухман их не видел, но знал, что они там. Знал и то, кто они. Знал и то, зачем они слушают — и напрягся, ожидая визгливого окрика, свиста первой стрелы...

Но было тихо. Лишь потом зашлёпали по мокрой земле копыта.

Обратно.

— Понимаю я, — сказал стражник, чавкнул лаптями. А чем ещё? Дружинников-то — два десятка, подумал Сухман и ужаснулся малости этого. В Козельске их никогда много и не было. А каждые двое из трёх сгинули под Рязанью с князем... с прежним князем. Хорошо ещё, оборужиться удалось ладно. Всем, даже селянам, что сюда добежать успели... И запас был, и времени хватило — и косы переставить, и наковать много чего...

А не все добежали. Одна была надежда — много кто спрятаться успел, хоть и у тех же мерян. Надеялся Сухман на то, потому что две седьмицы назад, когда устроили ордынцы потеху на виду у стен, народу там было мало. С полсотни всего, может — немногим больше... десяток баб с грудными детьми, остальные — ребятишки малые...

Стражник ещё что-то сказал, но Сухман уже не слышал его, невидящими глазами вновь глядя в тихую темноту...

... — Ма-маааа! Ма-моч-к...

Крик обрывается. Догнавший со всех ног бежавшего по кромке разлива мальчишку ордынец — немногим старше — проскакал мимо, на конском разлёте наклонился с седла и ударил спереди дубинкой в лоб, загарцевал гордо, вскидывая своё "оружие". И оборвался крик, прорезавший было остальные — кричали все, мечась по берегу... и снова взвился ещё один последний крик, вновь глуша прочие...

А подальше галдели — азартно, одобрительно — взрослые ордынцы. Кричали что-то своим детям и младшим братьям, для которых таким щедрым на выучку оказался этот поход. В бой их пускать рано. А так — чего бы не повеселиться и руку не набить...

— Дядька Сухман, выйдем за стены.

Пальцы у князя — словно тонкие стальные прутья. Даже через кольчугу, через поддоспешник — давят.

— Дядька Сухман, мочи нет глядеть. Выйдем.

Подхватили бабу арканами — ловко, прямо на бегу, двое да за две ноги — и поскакали... в разные стороны. Покатился прочь заходящийся писком живой комочек — и прямо под копыта игриво затанцевавшей на нём послушной хозяйской руке гривастой лошадке...

— Дядька... Сухман...

— Нельзя, княже. Сомнут сразу.

А голос — как и не свой. Будто со стороны слышишь...

...Один из мальчишек присел на корточки, пропустил мимо замахнувшегося ордынского зверёныша — и сам как рысёнок прыгнул вслед и вперёд, оседлал круп, вцепился зубами в шею вражонка, вклещился пальцами в глаза — и новый визг повис над берегом. А мальчишка сбросил ослабевшего, выронившего дубинку врага с седла, рухнул сверху и начал в слепом остервенении бить кулаками — левой, правой...

Спешились махом ещё четверо не то пятеро. Навалились, растянули за руки и ноги. И один — постарше прочих — встав коленом на спину вырывающего мальчонки, взялся руками за голову и, с торжествующим оскалом глядя в сторону крепостных онемевших стен, стал медленно ломать ему хребет.

Всё...

...Пока делалось это (и не разверзалось небо, и не рассаживалась с криком мать сыра земля!) — две бабы, волоча за руки троих детишек — и ещё двух на руках! — бросились в разлив и, поспешая изо всех сил, поползли-побежали к стенам. И кричала одна:

— Родненькие, спасите! Родненькие!

Они много пробежали — растерялись ордынцы, не сразу стрелять начали, а потом сперва мазали, раз, и другой, и третий... Лишь на полпути стрелы достали всех — одного за другим, только последний из мальчишек, надсаживаясь, тащил за руку мёртвую женщину, крутил головой и вскрикивал:

— Мамка, встань! Бежим, мамка! Глянь, близко уже! Мамка, встань! Бежим!

Тут его и достала стрела — в горло. Но ещё тащил он мёртвую женщину, ещё миг или два — тащил...

... — Затворяй, — сказал Сухман. — Да глядите получше.

— Понимаем, — готовно откликнулся стражник — уже из темноты, воевода уходил прочь, не оглядываясь.

Пусто было на улицах. Пусто, тихо — самый сонный час, лишь на стенах вокруг посадов перекликались сторожа, и перекличка их в ночи летела по кругам. А кремль впереди стоял уж вовсе тихий, тёмный, только на стенах горели тут и там факела.

Сапоги боярина мокро простучали по грязи всхода. Соболиные ворота были открыты, но Сухман знал: два удара стоящими в ожидании молотами — и сокрушающей лавиной брёвен покатится навстречу врагу прочный крутой всход, ещё два — и рухнут вниз, прочно заваливая проход, сложенные на полу надвратной башни глыбы... Тут стояли дружинники — всегда четверо, двое — в воротах, двое — на башне. Ещё четверо — на другом конце кремля, на Покойницких воротах. Ещё двое обходили стены. И второй десяток отдыхал внутри, чтобы по свету сменить соратников.

И так уже много дней... Хорошо ещё, что не было нехватки в воде и хватало еды. Хоть и были той едой спешно смолотое или разваренное зерно — да конина. Чего получше да повкусней — никто уже давно не видел... ну да не до жиру. Вот только коней жалко...

Молча раздвинулись щиты — и сразу со всех сторон поднялись, стиснули стены хором. Устроенные хитро — так, чтобы тот, кто идёт от ворот, всегда был под обстрелом, а тот, кто отступает внутрь — мог найти укрытие и стрелять на каждом шагу. На деле же кремль был невелик и сейчас казался вовсе пустынным.

У самого входа в свои покои Сухман остановился и вскинул голову. Снаружи взвыло, грохнули огромные бубны — но не зовуще, а приветственно. Факела на дальней стене посада — там, откуда он только что пришёл — сгрудились в одном месте, трепеща. Да нет, это не ночной штурм. Это не иначе как подошли в Орду последние отряды.

Все тут собрались, вся зверятина, зло веселея, подумал боярин. Вся стая прибежала. Ну и добро. То-то им победа будет — тридцатью тысячами взяли город, где всего народу, от к лавке тянущихся до на лавке лежащих, в двадцать раз меньше...

...а может, отобьёмся? Может, и не будет им никакой победы?..

...Дудка спал на лавке в сенях. Хотел Сухман приветить его пинком — да как-то враз раздумал. До того ли? И откуда было холопу Дудке знать, когда и каким вернётся господин?

Пусть спит. Не в последний раз ли?

В горнице было полутемно, лишь лампада в красном углу горела и замахала огоньком вошедшему боярину. А он швырнул шапку о стену так, что она бухнула камнем и, отстегнув плащ у плеча, прошёлся накрест по горнице, стискивая кулаки. Поставил к стене непривычно, не по обычаю длинный меч — старшего брата подаренного когда-то младенцу-княжичу. Попытался вспомнить тот яркий, сияющий день, день Тайны, когда в руки его были вложены эти клинки, но Свет того странного дня не возвращался, не шёл на ум. Он снова ударил в стену — уже кулаком, правым. На иконы не смотрел — что на них смотреть? — но поневоле взгляд сам собою падал ниже, в тот же красный угол, и тогда мнился там золотой и серебряный отблеск.

И тогда перехватывало дыхание, хрипом невольно вырывалось первое слово вопроса... и тут же обрывал сам себя Сухман. Наконец, отмеряв несчитанное число шагов по прочному, не отвечавшему на удары сапог ни единым скрипом, полу, боярин тяжело присел на край лавки. Словно через силу, забрался за вышитый ворот и, словно душу из себя вырывал, натужно извлёк наружу крестик на простом кожаном ремешке.

Не один золотой крестик дорогой византийской работы был на том ремешке. Соседствовало с ним маленькое серебряное Громовое Колесо — истёртое, но от того ещё более ясное, оно поймало слабый свет лампады и отбросило всеми своими концами зловещие алые огни. Будто вспыхнули на ладони боярина сразу несколько пожаров...

Скажи, почему так, подумал Сухман. Ты скажи. Ответь, что это — месть за то, что наши прадеды отступились от тебя? Но разве отступились те, кто живёт здесь? И он, боярин Никифор — разве отступился?

Отступился, насмешливо подсказала полутьма сзади-сбоку, из угла — левого у двери. Двоевером хотел ты прожить, Сухман-Никифор, как отец и дед твой жили. Хуже полных отступников жили. И на Муром дед твой с князем Святославом Ольговичем, в Николая перекинувшимся, ходил, примучить муромчан за то, что не так верили. Ни с чем вернулся, помнится... и в лесном капище волхву каялся за тот поход. Посмеялся волхв, говорят. Капище и сейчас стоит, и волхв там тот же... вот бы поговорить напоследок! Чтобы хоть понять, за что такая беда...

Но Перун не мстителен. Грозен и безжалостен бывает — но мстить вот так?! Не верится... да и чьими руками та месть?! Нечисти, нелюди поганой...

Боярин сжал кулак — огни погасли, но казалось ему, что держит он в том кулаке уголь. И долго сидел так, без мыслей, не слушая, не видя. Потом поднялся, твёрдо ступая, подошёл к красному углу. Разогнул золотое колечко-подвес, поддев ногтями, снял крест со шнурка и положил его под икону — над лампадой. Посмотрел в большие чёрные глаза, глядевшие с грозной укоризной.

И. усмехнувшись, бережно убрал за ворот серебряный оберег.

* * *

В храме душно и полутемно.

Пристенная (мало кто и помнит её истинной название — Борисоглебская) церковь, меньшая из двух церквей Козельска, хоть и старшая по времени постройки против второй, Святоданиловской — гулка и пуста, как речи фарисеевы. Только поп Аристарх, прозванный Калиткой, мелькал то тут, то там, от стены к стене.

И страшны, богохульны были слова его, гудевшие в огненно-тёмном нутре церкви...

— Ужо тебе, Господи! — грозил поп Калитка пудовым кулачищем иконам. Метался у иконостаса, развевалась ряса, едва не гася свечи, колебля огоньки лампад, и казалось — лики на иконах кривятся, то ли в насмешке, то ли от боли... — Ты зачем сюда их допустил?! — выкрикивал поп, подскакивая вблизь, остервенело дыша прямо в лицо Господа. — Ужо будет тебе! Дом твой пожгут, тебя изрубят! — рванул бороду, застонал: — Гос-по-диии... что плету... тебе — меч за ничто, ты бесплотен здесь, на земле, тебя любая икона за дом, а нас... нам за что безумие сие?! Детям и старикам, бабам и девам — за что?! Не за себя прошу, убей меня хоть сей час, а... им?! Где им укрытие найти, в какую икону спрятаться?! Защити, Господи! Или и вовсе... — поп отшатнулся, глаза расширились, подёрнулись чёрным масляным огнём. — Или и нет тебя?! Господи!!!