4 - Eigenlicht

В детстве Тери видела однажды, как их домашняя стража убила вора — неужели она могла так же лежать в луже собственной крови, хрипя и бесполезно зовя на помощь затихающим голосом?.. Мать хотела увести её, но отец настоял, чтобы Астерия осталась до конца — у него были свои представления о том, какие стороны жизни следует видеть его дочерям, а ей потом несколько месяцев снились кошмары...

Она возвращается в реальность, только вздрогнув от резкого стука двери — кто-то вышел из соседней комнаты. Через секунду Тери слышит шаги, а потом филенка, за которой она сидит на ледяном полу, распахивается. В проёме возвышается Генрих, холодно глядя на неё сверху вниз: суровое выражение лица, глаза прищурены — он явно хочет высказать ей всё, что думает о подслушивании чужих разговоров... Но, должно быть, заметив полные слёз глаза и дрожащие плечи, смягчается и после недолгого молчания произносит только:

— Иди спать. Ещё очень рано.

Он доводит её до спальни, не отнимая руки — Астерия бредёт, словно уже во сне, безвольно переступая ногами и даже не оборачиваясь, чтобы поблагодарить, когда Генрих закрывает за ней дверь. Она послушно доходит до кровати и проваливается в отчего-то мерцающую острыми зелёно-серыми искрами темноту.

*

Когда она просыпается — солнечные лучи уже пробиваются сквозь узорчатые от мороза стёкла витражного окна, цветными пятнами ложась на тонкий, почти прозрачный полог кровати, на бежевый ковёр... и по какой-то прихоти радугой расцвечивая светлое дерево туалетного столика с трельяжем да притаившегося рядом с ним кассоне.

Астерия тянется, выгибая спину, почти касаясь кончиками пальцев низкой спинки кровати, отбрасывает одеяло, спрыгивает на пол и одним стремительным пируэтом, кружась, подлетает к окну. Это её ритуал, привычный с детства — сколько бы мама и старшая сестра ни твердили, что 'так носиться поутру недостойно девицы из света'.

С полминуты она разглядывает заснеженный сад за тонким разноцветным стеклом, чему-то улыбаясь, затем оглядывает спальню и подбирает лежащий на полу плед. Внутри что-то ёкает, словно смутное воспоминание, но она почти не замечает. Тери садится в кресло перед зеркалами, не глядя, несколько раз встряхивает колокольчик, вызывая слугу, чтобы растопил камин и приготовил ванну, а пока это низенькое лопоухое создание возится с растопкой и шебуршит за дверью в ванную комнату, копается в выдвижных ящичках со всё более сильным ощущением, что заспала, забыла что-то важное. Только с досадой задвинув последний, Тери поднимает глаза на своё отражение — и в этот миг, столкнувшись с ним взглядом, всё понимает и вспоминает — тоже всё.

В груди волной поднимается ярость — да как он посмел! — и Тери как есть, в ночной сорочке и с пледом в руке, только зло сунув ноги в туфли, вылетает из комнаты. Стрелки хронометра в холле показывают середину третьего часа дня(4), так что если Генрих уже не ушёл к их общему чудовищу, он может быть только в одном месте.

Когда меньше чем через минуту Астерия врывается в столовую комнату, распахнув настежь двери и сходу преодолев добрую половину немаленького помещения, Генрих только поднимает на неё спокойный взгляд и желает доброго утра, чего не сказать о других сидящих за завтраком. Тит Геганий, несмотря на юный возраст — старший машинариев, торопливо опускает глаза долу, смутившись так, что алеют даже кончики ушей. Старший медик Деций, из плебейского рода, смешавшего кровь с окситанцами-варварами, всегда сдержанный и педантичный, напротив, ни на секунду не отвлекаясь от столовых приборов, вполголоса выговаривает, хмуря седые брови:

— В доме прохладно, эра Виридари, а вы несколько неглиже. Оденьтесь подобающе, пожалуйста, иначе мне придётся возиться ещё и с вашей простудой, а не только с аугментикой.

Эти слова действуют на неё, словно таз холодной воды. Астерия замирает на месте, разрываясь между противоречиями: смущением и желанием немедленно, несмотря ни на что, вытрясти из Генриха все ответы! Спасает положение сам виновник её смятения — поднявшись с места, он аккуратно выводит её в холл и чуть не силой усаживает в глубокое кресло у огромного камина, от которого расходятся волны жара. За спиной у Астерии заиндевевшее окно, напротив — другое кресло, которое и занимает Генрих, не сводя с неё того же спокойного взгляда.

Подобрав ноги, Тери кутается в плед, чувствуя, как начинают гореть щёки и избегая смотреть ему в глаза, но гневно выпаливает:

— Ты применил на мне... одну из этих штук!

— Тебе нужно было выспаться. Ночью переброска. Шесть контрольных точек, а потом, может, сразу в бой. Будет нелегко. Рекс сказал, что пытался выбить помощь жрецов-техномагов, но наверху запретили. Мол, хорошее оружие должно быть самодостаточно во всём.

— Шесть точек?! — выдыхает Тери. — Они там что, думают, мы железные?.. Так, стоп! Не сбивай меня! Ты ведь обещал больше так не делать!

— Обещал, — без тени вины кивает Генрих, — 'никакого прямого контроля', я помню. Но тебе явно нужно было успокоиться, и быстро. Ты не хуже меня знаешь, чем при твоих особенностях может кончиться приступ паники...

— Не было у меня никакого 'приступа паники'! — огрызается Тери.

— ...который ты сама и спровоцировала. Между прочим, тоже обещав когда-то, что больше не станешь подслушивать чужие разговоры.

В его голосе впервые прорывается какое-то чувство — то ли разочарование, то ли сдержанный гнев — и Астерия виновато опускает голову, проглатывая очередную обвиняющую тираду. Он прав, конечно, кругом прав — она опять влезла, куда не надо, нарушила обещание, чуть не подвела всех, а разбираться пришлось ему. Снова.

Но Тери чувствует себя не настолько виноватой, чтобы совсем отказаться от ответов. Хотя бы на один, самый важный, вопрос.

— Это всё правда? На самом деле правда? — требовательно, ищуще глядя ему в лицо, спрашивает она.

— Правда, — ничуть не меняясь в лице, подтверждает Генрих. — Но тебе ничто не угрожало. Обычно хватало простого внушения, чтобы заставить желающих тронуть тебя уйти. Только однажды их было больше дюжины, пришлось покалечить нескольких и убить главаря. Иначе бы не отстали, — он замечает её потрясённый взгляд и сообщает таким тоном, словно это всё объясняет: — Кинеты. Самые безбашенные из иберийцев.

— Ты... убивал людей, чтобы защитить меня?.. Не врагов?

Генрих только пожимает плечами и уже открывает рот, чтобы что-то добавить, но Астерия успевает первой:

— Нет. Нет, молчи! Я должна знать, и ты всё объяснишь. Потому что так будет честно. Но не сейчас, — она ловит его взгляд и медленно, стараясь убедить, наполовину просит, наполовину требует: — Прямо сейчас я спрашиваю о другом.

Он молча глядит на неё всё с тем же выражением: то ли правда не понимает, то ли притворяется. Тери выбирается из кресла, подходит вплотную, чтобы хоть так подчеркнуть, что обязательно добьётся ответа — хотя даже сидя он ненамного ниже её ростом — и начинает:

— Это правда? То, что сказал Фибуларий? Ты взял на себя...

Прежде, чем она успевает договорить, Генрих оказывается на ногах, левой рукой обхватывая её за плечи, а ладонью правой зажимая рот. Тери вскрикивает от неожиданности, но получается едва слышный звук. Сердце колотится как сумасшедшее. А его глаза — зелёные-зелёные — так близко, что она видит собственное отражение в тёмных зрачках.

— Успокойся, — ровно, словно ничего такого не происходит, произносит Генрих. — Рано или поздно этот разговор всё равно бы состоялся. Я сейчас тебя отпущу, а потом мы поговорим. Только подготовлюсь. Идёт?

Тери медленно кивает — а что ей ещё остаётся? Генрих плавно убирает ладонь с её губ, тут же делая жест: 'молчи', а затем отпускает её плечи и указывает на кресло. Дождавшись, пока она заберётся в своё с ногами, придвигает другое как можно ближе и, усевшись, закрывает глаза. Проходит минута, тянется вторая — Тери чувствует, как воздух вокруг словно уплотняется, становится тяжелее дышать, но это быстро проходит. Только голова немного кружится да ещё такое ощущение, точно какая-то часть тела онемела, утратила чувствительность — не поймёшь, какая.

— Теперь можно говорить, — открыв глаза, сообщает Генрих.

— А разве мы не должны уйти в какую-то комнату? — неуверенно интересуется Тери. — Закрыться там... я не знаю...

— Если только ты в детстве не наигралась в шпионов, — без тени улыбки отвечает он. Тери, яростно сверкнув на него глазами, уже хочет высказать всё, что просится на язык, но Генрих примирительно поднимает руки и объясняет: — С этой защитой всё равно, где находиться, хоть на открытом воздухе. А если нас всё-таки захочет подслушать твоя охрана, я узнаю.

'Наша охрана', — едва не выдаёт вслух раздосадованная Астерия, но вовремя успевает прикусить язык. Понятное дело, Генрих и сам способен себя защитить, а вот она, да ещё после всего, что узнала этой ночью... ощущение собственной беспомощности раздражает просто неимоверно! Вот только напоминать об этом — лишь нарваться на очередные насмешки.

— Так что ты хотела узнать? — напоминает о себе Генрих.

— И ты готов вот так всё открыть? — недоверчиво переспрашивает она.

— Не всё. Но, раз ты узнала главное, я могу рассказать, с чего всё началось...

Он замолкает и Тери, воспитанная своим отцом, понимает, как ей кажется, правильно:

— В обмен на моё молчание, да? — на сердце возникает обида и странная печаль: вот и Генрих оказался таким же, как все. Тоже хочет манипулировать ею.

— Что?.. — неожиданно переспрашивает он, словно выныривая из воспоминаний. — Нет! Ничего такого. Я и так уверен, что ты никому не расскажешь.

— С чего это? — прищурившись, требует всё ещё расстроенная Тери, не успев удержать слова на языке. — Я же — как там? — 'неуправляемая, несдержанная девчонка, только и умеющая, что возражать на всё подряд'? Разве не твои слова?..

И тут же прикусывает язык, увидев выражение его глаз — 'ну да, вот сама и подтвердила!'

— Даже не буду это комментировать, — насмешливо сообщает Генрих и она вновь вспыхивает — но не успевает ничего сказать, когда он совсем другим тоном переспрашивает: — Так что, говорить или нет?

Тери чуть ёжится — обычно Генрих так разговаривает только в бою, несмело кивает.

— Всё началось одним необычным летом, когда меня отправили в отпуск...

Он говорит и говорит, и чем дальше она слушает, тем сильнее становится какое-то странное ощущение в груди: точно давно поселившаяся там едва заметная, уже привычная боль от того, что она — бесполезно скрывать это от себя — остаётся для него всего лишь напарницей, сначала нарастает неуклюжим тяжёлым комом, мешающим дышать, а затем трескается и рассыпается, оставляя непривычную пустоту и отчего-то уверенность, что это правильно. Потому что такая любовь не может не менять даже тех, кто лишь на миг коснётся её тени. Потому что она превосходит всё, что когда-либо чувствовала сама Тери. Потому что её обиды и переживания не становятся от всего услышанного мелкими и ничтожными — этого она бы никогда ему не простила! — но видятся... словно с другой грани.

Потому, наконец, что...

— Ты же понимаешь, я могу узнать, о ком ты говорил? — требовательно и настойчиво спрашивает она у Генриха, одновременно ловя себя на том, что заглядывает ему в глаза — снизу вверх, точно ребёнок, просящий прощения. — Узнать и рассказать... рассказать всем?

— Это будет не так просто, — отрицательно качнув головой, отвечает он. — Моё прошлое стёрто. Записи уничтожены, очевидцы предупреждены или получили ложную информацию, контакты разорваны. Через пару десятков лет только эрарии(5) СИБ ещё будут помнить, что был такой предатель-легионер Генрих фон Хафнер.

— Но ты знаешь, кто мой отец! — не сдаётся Астерия, сама толком не понимая, для чего упорствует, зачем говорит всё это. — Если я постараюсь, то смогу добыть... узнать... но ты всё равно рассказал мне... всё, — она встречает его неестественно спокойный взгляд и невольно отводит глаза, прежде чем выдавить: — П-почему?

'Если он сейчас скажет, что знает, как я отношусь к нему, клянусь...!'

— Потому что ты не такой человек. Потому что... ты хотела бы рассказать, чтобы снять с меня обвинения и думала бы при том отнюдь не о себе, — Генрих видит, как её лицо наливается краской от злости и торопливо вставляет: — Нет-нет, ничего такого! Я не лез тебе в голову. Просто ты совсем не умеешь скрывать мысли, уж извини.

Тери одновременно хочется поблагодарить его, что не сказал 'чувства' — и прибить за такую откровенность.

— Потому, что я доверяю тебе, — твёрдо заканчивает Генрих, словно не замечая её смятения. — Ты сейчас мой единственный друг.

''Друг', — повторяет она про себя. — Как же непривычно звучит'.

— Так что, — ещё сильнее выпрямляет он и так ровную спину, — примешь мою дружбу?

Спрашивает просто, без тени снисходительности, расчёта или так раздражавшей её всегда напыщенности, которых Тери вдоволь навидалась в той, прежней жизни дочери богатого и влиятельного сенатора. 'Теперь я, кажется, понимаю, почему к нему так относится Фибуларий. Почему он так быстро стал примипилом в своём легионе. Почему, несмотря на отчуждённость, люди в действительности не сторонятся его. Этой искренней простоте, доверчивости и силе просто невозможно сопротивляться. Но это не значит, что я вот так просто подниму лапки и сдамся! Вот ещё!'

— При одном условии! — невольно копируя его тон, требует Тери.

— Слушаю, — наклоняет голову Генрих.

— Больше никаких тайн! И теперь ты будешь всюду сопровождать меня!

— Это целых два условия, — насмешливо парирует Генрих, но, увидев её сверкнувшие глаза, спохватывается, впрочем, не переставая улыбаться: — Всё, всё, не спорю...

— То-то же! Ты мне и так обязан, что столько молчал!

Несколько мгновений они молча смотрят друг на друга, а затем не выдерживают и дружно смеются. 'Пусть, — думает Астерия, — я не сдамся. Мы друзья. А дальше я сама решу, кем мне быть для него. Для самой себя. И... ему для меня. Честно и с открытым взором'.

Autumnus

Осень. Записки алхимика.

'...и, сейчас совершая это, ощущаю себя до крайности непривычно: то ли потому, что вообще решил послушать старого друга и вести дневник, то ли оттого, что даже эти записи по обыкновению шифрую, словно ценнейшие рабочие журналы. Впрочем, не испытываю касательно последнего никаких сомнений, ибо попади слова эти в руки врага или просто недруга, коих я нажил немало — и срок моей жизни можно считать сочтённым. Однако же и потребность высказаться столь велика, что совет Луция пришёлся как нельзя кстати, ибо поведать обо всём хоть кому-то, включая немногочисленных моих друзей — слишком опасно для меня и поставит перед бесчестным выбором их. Да и кто выслушает мои мысли лучше, нежели я сам? Пусть и таким способом...

Я ищу не прощения — мне не за что ни винить себя, ни прощать — а понимания. Того, что сподвигло меня растратить несколько лет жизни на то, чего вроде как вовсе не жаждал — потому что никогда не верил в 'счастливое будущее'. Подвергнуть риску даже не саму свою жизнь — что мне за дело до одного факта жить? — но всё, чего я добился за долгие десятилетия: славу открывателя нового, почёт, положение. Покой. И мне — рискнуть уничтожить своими руками, растратить это всё — на что?