Берег с цветами Персефоны

Вообще здешняя имитация жизни -сплошь бестолковое времяпровождение. По-настоящему живые много времени тратят на быт-стирка, уборка, приготовление еды, дрова и так далее, и в этих хлопотах проходит жизнь. Даже попав сюда, тень по привычке суетится. Дома, в живых, не всегда было время поговорить о чем-то сложном, а попал сюда— так и пожалуйста, времени-сколько угодно! Собеседников-сколько угодно! Не все тебя понимают, но могут даже из вежливости выслушать, ничего не поняв. Сложность больше в том, что им сказать-то?

Не у всех есть литературный талант, чтобы изложить нужное, не у всех есть полемический талант, чтобы оспорить высказанное. Итого получается: 'Шумим, братец, шумим!', как сказано в какой-то пьесе. А что еще делать -то? Чем заняться вместо того? Вот и ходят тени, не караемые и не поощряемые, по лугам с травой и цветами и время течет мимо них, как вода в ручейках.

Должен сказать, что мне довольно скоро надоела, эта 'Казнь покоя'. Если бы мне сказали, что за мои преступления и грехи полагается триста лет адской сковородки, но за ряд добрых дел простили 250 лет ее лизания, а оставшийся срок заменили таким же сроком бестолкового блуждания по травке— было бы легче. Но никто со мной не говорил после двух гранат на берегу пролива. Конечно, можно считать себя кем-то забытым и кому-то ненужным, и такое теоретически возможно. Но, видимо, в душе еще тлело или горело и хотелось что-то сделать.

Но вот что и как?

Глава вторая.

А как сочетаются христианские мотивы и древнегреческие в этом недоаду-не спрашивайте, ибо ответить нечего. Может, ответы есть и даже на поверхности лежат, но не вижу их. Мысль же о том, что надо отсю-да удаляться, мне в голову запала. Хотя 'запала в голову'-явно воспоминание о бывшем, но прошед-шем.

И стал я вспоминать о том, как в литературе описывают вход в сие царство. Пока всплывали всякие реки— Мнемозина, выпив воду из которой, тень сохраняла память о свое прошлом, и Лета, вода из которой за-ставляла забывать, Белокорый тополь, Цербер с Хароном, обол за щекой и прочее. Воспоминания же у меня самого о приходе сюда не всплывали. Ни о том, как я путешествовал от Эльтигена до подземных вод, ни как о том, что меня рассмотрели и решили, что достоин чего-то, ни как пришел в царство асфо-делей. Или на войне всех отправляют по ограниченному числу адресов: измывался над мирным населе-нием— сразу на поля наказаний, особо героические, вроде Семерых под Фивами-в Элизиум, а тех, 'кто нетепл и не горяч', но мучительством себя не запятнал— скопом вот сюда и без разбора. — — — — —

Как не сводить наших красных и белых в одном месте-тоже не знаю. За время пребывание средь цветов Персефоны встречал всего-то пару человек с каждой стороны. поскольку со мной они говорить не захо-тели-можно потеряться в догадках, отчего так. Можно и сразу решить, что из тех времен нашего луга удостоены отдельные тени, возможно, за какие-то странности характера, как у покойного генерала Сла-щова, пославшего начальству телеграмму: 'Красную сволочь разбил, пусть тыловая сволочь распаковы-вает чемоданы'. Но он за публичные виселицы асфоделей не удостоился, но не он один был такой. Слы-хал я и о другом генерале Гильчевском,

что оказался служить и красным, и белым. 'Не хочу-де во главе грабителей и убийц убивать других гра-бителей и убийц'. Или как-то на подобии. Пока жил он в отдельно стоящей Грузии, это получалось. Но потом, в 1921 году, красные танки ворвались в Тифлис, Грузия стала красной, а генерал пошел что -то преподавать на курсах красных командиров. Возможно, и тут тени из такого же теста слеплены. Жаль, может, рассказали бы что-то новое и интересное и без усилий на перевод. А с кем они общались? Знаю только про одного из белых-с тенью родом явно из Болгарии, потому что язык был похожим, но не до конца. Так это ощущаешь, когда начинаешь слушать разговор по-болгарски. Потом разговор уходит дальше, а ты из него вываливаешься и снова не входишь.

Но ладно. Я, развивая предыдущую свою мысль, что имеет смысл покинуть эту юдоль покоя и безделия, начал думать, как быть мне дальше? Ну вот захочу я вернуться в мир людей— могу я это сделать? Тут дело не в фактической возможности, а в разрешении управляющих Сил. Если можно-как сообщить о сво-ем желании узнать, что должен сделать, вроде наведения лоска перед увольнительной в город? И-знают ли Силы о моих желаниях, чувствуя их или надо как-то им говорить отдельно? 'Хочу вернуться в мир людей, желательно,

говорящих на понятном языке и не в часы катаклизмов!'.

Подумал, выперся на холмик и громко возгласил это. Пара плывших мимо теней отплыли в сторону-дескать, надо подальше держаться от такого оригинала. ничего не последовало. Никто не явился и не повел к служебному выходу-дескать иди вон туда. И по шее не накостыляли. Опять у меня рецидив ощу-щения себя собой прежним. О женском поле здесь как-то не думается, о родителях и друзьях вспомнить случается, но не часто. Как если бы я поехал служить во Владивосток или тамошние окрестности, куда письма приходят не часто, а местных жителей не в избытке. Зато в избытке работы. Мне о таком расска-зывали — с утра, если нет плохой и особо плохой погоды, строишь позицию батареи. После обеда идешь и строишь казарму, ЗКП, точки ПВО и другое нужное. Между делом строевая подготовка и уставы, а так-же винтовка. Если что-то помогает, то есть цемент вовремя не доставлен, можно совместить приятное с полезным-рыбу ловить, скажем. На твою батарею могут запоздать с подвозом. Поэтому лучше свежая рыба, нежели остатки старой, прилипшие ко дну бочек.

И показал на карте места расположения береговой обороны на берегах Японского моря. Конечно, чисто приблизительно, но все равно впечатляюще выглядело. Действительно, 'Широка страна моя родная' и там от обжитого уголка до следующего обжитого -как до старости. И не столь простой вывод— в случае чего помощи может не прийти. Справляйся сам.

Мы все это слушали и удивлялись, все-таки черноморское побережье куда более обжито. До войны все береговые батареи стояли близ населенных пунктов, от огромной Одессы до не столь крупного Гелен-джика. Правда, это некоторое упрощение. Скажем,31 батарея действительно под немалым городом Но-вороссийском, но верстах в пяти от предместья его. Но все равно, уют здесь ближе, чем в каком-нибудь Де-Кастри, а пять верст пройтись можно и не устать. С началом войны все стало меняться, и береговые батареи стали появляться в совсем не обжитых местах. Кстати, одна батарея(кажется, 29 номер) была возле поселка Эльтиген. Служил я вместе к Ваней, что до войны начинал службу на ней. Часть народа с нее потом переженилась на местных девицах, уйдя в запас. Интересно, они потом смогли попасть на свою батарею? Я на плацдарме про это вспомнил, но батарея, точнее, ее место, оставалась под немцами и румынами. Так что и не посмотрел. При отходе наши ее подорвали, оттого восьмидюймовые снаряды нам на голову не сыпались. Точнее, сыпались, но не из ее орудий.

Да, я забыл сказать, что мы не всегда летали и ходили, глядя вокруг или болтая. Бывали периоды, когда мы пребывали в дреме или похожем состоянии. Ощутишь такое желание и задремлешь. А ты сам либо пристроишься на земле или под кустом, либо повиснешь в воздухе, как тучка. Только из тебя на ниву ни-чего не выпадет и не выльется.

Так вот и я -ощутил негу и предался Морфею. Даже если меня во сне ветерок унесет на соседний лужок: а что меня держит именно на этом? Да ничего. Даже число цветков на квадратный метр лужайки мое чув-ство прекрасного не мучает. Так что заснул и проснулся где-то не на лужку.

Но где? Вокруг было темно. и значительно темнее, чем в нашем народно-теневом собрании, и я ощутил потребность двигаться вон туда. Куда это меня потянуло и что там ждало? А, собственно, что меня дер-жит в прежнем месте и условиях? Только соображение, что может быть хуже и сильно хуже, чем было. Но концы я отдал в молодом возрасте, и, видно, не израсходовал всей энергии, что досталась мне. Мо-жет, уйди я в пятьдесят лет, то и ощущал бы тягу к спокойствию и желание, чтобы меня не трогали. Тогда бы и здесь тихо и мирно проводил время-не трогают, ничего не надо от меня -и ладно. Таких я видел сре-ди пожилых людей до войны, да и на лугах такие тоже были. наверное, они тут вкушали заслуженный от-дых, которого так раньше им не хватало. Но я направился туда куда влекло. Светлее не стало, но тоже не стоит беспокоится— ведь я никуда не врежу сь с последствиями. И ни на что не наступлю, гадкое и липкое, значит, можно двигаться дальше. — — — — — — —

Вот я и двигался, не сильно быстро и не медленно. Как я это определял? Шестым чувством, не иначе. Темнота вокруг меня то была совсем непроницаемой, то в ней прорисовывались какие-то силуэты вроде зданий и холмов. А, может, это были не холмы? Человеческое зрение во тьме стоит немного. В этом убеждении меня поддерживает опыт общения с кошками, далеко не все из которых в тьме под ноги не попадаются, ну и другой опыт, уже военный. А начинался он с рассказа, что во многих воинских частях есть пенек, камень, дерево или что-то наподобие, которое молодые часовые регулярно дырявят пулями и штыками, ибо во тьме тот самый пенек очень похож на врага, готового напасть. А потом можно вести подсчет: тринадцатая пуля и десятый удар штыком. Достижение! Живьем я такие пулеуловители не видел ,но фантазия во тьме иногда прямо-таки буйствовала и рождала пугающие образы. Если в мирное время все-таки можно сдержаться и не выстрелить из соображения: 'А кто полезет в это пустое хранилище', а на войне противник тоже ходит в 'тумане войны' и спотыкается именно об тебя. В горно-лесистой мест-ности мы практиковали действия истребительно-диверсионных отрядов. Набиралась группа доброволь-цев числом до отделения, и проходила чащами и буераками в щель в немецкой обороне. Группа укрыва-лась, днем только наблюдатели смотрели, что где там идет или стоит. А ночью шли на охоту-из засады обстреливали небольшие вьючные обозы, что везли снабжение к фронту. Ну вот немцы в такой засаде и внезапно получали сюрприз. А до того все как бы ничего: речка шумит, конская сбруя скрипит, подковки позвякивают...Самое главное-не наступить в лошадиное. И тут вот наступает неожиданное, иногда и нестерпимое. Хорошо, если от автоматной очереди прикроет собой груженая мешками лошадушка...Но какое мне дело до проблем немецких егерей? Пусть корчатся от них как вместе, так и по одиночке.

Так я развлекался философическими и псевдофилософическими соображениями, пока не ощутил что-то странное и непонятное— я уже не двигался и как будто куда-то с трудом пролезал, словно в люк, меньший меня по размерам. Особенно вспоминались некоторые танковые люки, виденные мною. Я в них и в шутку пролезать бы не попробовал, а тут— как если бы срочно потребовалось пролезть, не обращая внимание на оставленные на нем куски обмундирования и тела. А помочь некому, но срочность пролезания ощуща-ется всем телом. После такого приключения я ощутил себя пропущенным через мясорубку. Да еще с ме-ханическим приводом, то есть тебя неспешно и неумолимо протаскивает через калибровочные отверстия. На артиллерийских складах для того существуют поверочные камеры— проходит снаряд в нее или нет. Если нет-такой снаряд бракуется и в дело сразу же не идет до переделки. Может, и потом не пойдет. От-того, что если непроходящий по размерам снаряд прогнать сквозь орудие пороховыми газами, то оно разорвется. Рассказывали мне про кошмар 1915 года, когда к изготовлению снарядов подключили заво-ды, ране их не делавшие, оттого качество упало и размеры не всегда соблюдались Итог— в царской армии около 600 разрывов ствола орудий. во французской-аж несколько тысяч.

Сам пройдя сквозь невидимый ограничитель, я об этом подумал и облегчил душу 'Морским загибом'. Да, тела не было,

но это отсутствующее болело от грубого прохождения сквозь что-то. Неужели это меня проверяли на размер, пролезу ли я в какой-то год? Ответа не было, ощущения притихли, я успокоился и задремал.

А проснулся снова в незнакомом месте точно, но, возможно, и в ином времени. Я еще думал, что вот сейчас ничего не болело. Но имей я тело вживую, то, пролезая сквозь узкий люк, потом бы и не встал от ощущений в мускулах. Но когда-ты тень, болеть там особо нечему. А если одолеет фантомная боль— из-бавиться от нее просто, лишь подумав об ином.

И я снова задремал (скажем снова так). Пробуждение произошло когда-то позже, но вокруг снова стояла тьма, отчего-то идти сквозь которую не хотелось. Хотя, наверное, все те же старые привычки, с тех вре-мен, когда все было. Подождал я довольно долго, слушал пение цикад, и готовился, словно ждал чего-то вроде знака свыше. Потом дунул ветерок, и в темноте появился просвет, словно полы халата раздвину-лись, явив миру колено хозяина или хозяйки. И я этот момент не упустил, двинув в просвет. Проскочил, не коснувшись стен (или что окаймляло этот просвет) и ощутил, что скорость движения снижается, она есть, но уже невелика. Словно у идущего ноги устали и ослабли, но он еще ковыляет. И стало светлее, как на рассвете, только время шло, а виднее не становилось. Я пошел. А куда? 'Куда влечет нас жалкий жребий'. Двигался я не быстро, вокруг стояла полутьма, иногда погуще, иногда реже, свет нигде не про-бивался. Иногда дул ветерок, других звуков не было. Время шло, но ничего не происходило. Мне это надоело. Ведь не мог же я сказать, что мускулы ног устали-не чувствовалось усталости. Значит, надоело. Лечь на землю не получалось, значит, повишу низко над землей. Надеюсь, никто на меня не сядет, как на пуфик, висящий в воздухе. Или доску качелей.

И дремота настигла меня. Выход же из дремоты оказался чем-то непонятным: я ощутил, что меня потряс-ли за левое плечо и сказали, что пора на пост. И я сквозь не прошедшую дремоту ответил: 'Есть!' и ку-да-то нацелился. Это что: тоже рецидив прежнего, к чему привык, но которого нет. а еще не понял того, что нет? вокруг предрассветная тьма, слева пахнет морем, справа чем-то вроде сероводорода, вокруг меня камыши, а не асфодели, и мне говорят: 'Ты чего, Алешка, вставай, пора просыпаться!' Я что-то пробормотал в ответ, как это бывает с не проснувшимися, но вставшими и сел. Где я и что со мной? Раз-будивший меня залег и досыпает, положив голову на вещмешок, а мне пора окончательно стряхнуть сон и понять, где я, что я, с кем я, и что может случиться вот сейчас из нехорошего, но возможного? Я вроде бы жив, время утреннее, но не так чтобы и холодно, то есть не зима. Вокруг меня четыре человека, два в красноармейской форме, двое в краснофлотской, вечером горел костерок, но уже затух. Все спят. Но -меня же на пост подняли, значит, надеются, что я не усну и их тепленькими не возьмут! А кто это возьмет? Ну, явно не врангелевцы, потому что слева от меня лежит СВТ, не моя, правда. А у меня— карабин, в мага-зине которого четыре патрона. Ну, это фокус известный, если опасаешься, что на предохранительном взводе не удержится, то можно патрон не досылать, а иметь в магазине четыре патрона. Отец говорил, что раньше и револьверы были такими, что лучше было оставлять одну камору барабана пустой. Два подсумка, штык от СВТ, гранат нету. А что у меня еще есть-вещмешок или ранец? Пока темно, копаться не буду, чтобы чужое не попереть. Значит, сижу, головой верчу на 360 градусов, а между тем соображаю дальше. Ладно, я и так Алексей, но я тут сам по себе и как-то иначе, то есть дух Алексея в теле Алексея, только другого? Так что так я и встретил рассвет, беспокоясь и страдая. Хотя почему это так? У меня не было ответа. Вроде бы хотел этого, особенно, когда обрыдло ходить по асфоделям, не сминая их.