Новая сказка о старом

— Слышь, Соня, плети, ягодка, в обход артели свои плетёнки. Мы их в городе на базаре толкать будем.

— Я и сама могу.

— Сама проторгуешься. Уже проходили. На нитки не хватит.

— Да когда же мне?

— А по воскресеньям. Ты ведь дома сидишь, артель не работает. Уроки быстренько сляпала и плети себе.

Те же соседи, уступая просьбам, раздобыли в городе через вторые руки две книги для обучения начинающих рисованию. Теперь время девушки делилось между школой, артелью, домашними хлопотами и обучением рисунку по книгам. Она совсем исхудала, выцвела от усталости.

— Ты, Сонечка, как трактор, — вздыхала бабушка. — Только не рычишь.

Мама дочкиной целеустремлённости дивилась молча, про себя недоумевая, в кого девка пошла настырностью? Вроде, не в кого. Домашними заботами старалась её не обременять.

Ещё год после окончания школы Соня готовилась к марш-броску в город на приступ училища живописи и ваяния. Никто в посёлке не понимал её дурацкой мечты — зачем куда-то в город переться? Где родился, там и сгодился. Ай плохо дурочке в родном дому? На кружевах своих да вышивке проживёт как-нито, соседи от её щедрот покормятся малость. Ну, всем ведь хорошо? Никто не верил, что она поступит, много в городе и получше Соньки. А она поступила!

Собеседование прошло легко. В приёмной комиссии порылись в её работах, отобрали штук десять разноплановых, обменяв их на экзаменационный лист. Дальше надо было три экзамена по профилю сдавать — рисунок, живопись, композицию. Напоследок пригрозили общеобразовательными предметами. Смешно.

Больше всего Соня за рисунок боялась. Когда она пришла документы подавать и увидела в холле и вдоль парадной лестницы развешанные на стенах работы студентов, то обмерла в ужасе. Никогда ей так не научиться. Зря она сюда поступать выдумала. Чуть назад не повернула, чуть дёру не дала от испуга. Остановило её нежелание домой с позором возвращаться.

Наверное, не даром человека посещают разные предчувствия. Есть нечто необъяснимое в устройстве мира, науке недоступное. Легко некоторым господам категорично заявлять: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда". Легко приводить весомые аргументы. А оно, то самое "это", тем не менее, есть, реально существует, наплевав на логичные рассуждения и неопровержимые доказательства рационально мыслящих. И оно не объяснимо. Именно перед экзаменом по рисунку у Сони возникло твёрдое ощущение, что вот теперь решается её судьба — однозначно и бесповоротно, но как она решится — не известно и в небесной канцелярии. Всё будет зависеть от... От чего? Именно на экзамене по рисунку и случилась чудная невероятность. Или невероятное чудо?

Экзамен проходил в большом зале с ионическими колоннами. В бальном пространстве, хорошо освещённом бьющими в окна солнечными лучами, яблоку негде было упасть — мольберты, мольберты, мольберты. В центре, на высоком деревянном постаменте красовалась гипсовая голова Давида. Угнетающе действовала тишина, колеблемая шорохом карандашей и ластиков, покашливанием, скрипом паркетной доски под ногами кого-нибудь из членов приёмной комиссии, маститых художников. Они вообще на месте мало сидели, всё время выходили из аудитории, возвращались, иногда прогуливались по залу, с трудом просачиваясь между мольбертами.

Неприятно, когда мастер стоит у тебя за спиной и критически разглядывает твои действия, их не самый лучший результат. Соня нервничала. Переживала она и по другой причине. Она видела как возникают на бумаге у других абитуриентов линии гораздо более точные и уверенные, чем у неё, как делается растушёвка, коей она не владела. Отчаяние постепенно заполняло девушку от макушки до пят. Рука с карандашом опустилась, взгляд устремился в окно, за которым вдалеке виднелись старые пышные платаны. Зачем она здесь? Усилия последних трёх лет напрасны... Её рисунок беспомощен практически по-детски и по-детски же наивен по сравнению с почти профессиональными работами других, особенно вон того парня, уже заканчивающего. Она провалилась — и дураку ясно.

— Хм, — буркнул кто-то над ухом. Соня оторвалась от созерцания платанов и посмотрела на человека, вторгшегося в её безбрежное отчаяние. Один из членов приёмной комиссии, сухощавый и ладный дядька лет сорока пяти, в бело-голубой ковбойке и лёгких полотняных брюках, жалостливо морщась, рассматривал её набросок гипсовой прославленной башки. Микеланджело в гробу, вероятно, переворачивался от возмущения.

— Девушка, вы карандашом пропорции промеряли?

— Вот так? — Соня плашмя прижала карандаш к листу бумаги, лихорадочно соображая, как карандашом можно измерять пропорции.

— Кхм, — поперхнулся дядька, явно ошарашенный простотой и тупизной абитуриентки. — Уберите его с листа, им не пользуются как линейкой. Вот так, на весу, на глаз...

Соня заворожено следила за его действиями, соотнося с объяснением, и, к собственному удивлению, мгновенно постигала смысл процесса. Попутно она успела рассмотреть загорелое лицо дядьки, смешливые глаза с резким прищуром, мускулистые красивые руки. Он больше походил на геолога, чем на художника. Геологи как-то целое лето жили у них в посёлке.

— Нет, не так, вот так. Послушайте, вас что, в школе не учили пропорции измерять?

— Нет, — окончательно расстроилась Соня. — У нас в школе рисование только до седьмого класса было.

— Бог мой, я не про обычную школу говорю, про художественную, — дядька постепенно зверел от её тупизны.

— Я не училась в художественной школе, — от стыда чуть не проваливаясь сквозь пол, прошептала Соня, опуская глаза. Краска медленно заливала лицо девушки.

— Ладно, — раздражённо согласился дядька, — вы не учились в художественной школе. Но репетитор, репетитор-то ваш о чём думал?!

— У меня не было репетитора, — с отчаянием проговорила Соня. Глаза её наполнились слезами. Все давно побросали карандаши, повернули головы в её сторону и, пользуясь случаем, развлекались за чужой счёт. Самой малости не хватало, чтобы девушка вскочила и помчалась из зала, не разбирая дороги и захлёбываясь слезами, — одного тихого смешка. Но все молчали.

— То есть, как не было? — теперь растерялся дядька. — Кто же вас учил?

— Никто, — Соня сглотнула слюну и враждебно буркнула, — Сама. Я сама училась. У меня две книжки есть. Очень хорошие, дорогие.

— Сама... Самоучка, значит, Михайло Ломоносов, — задумчиво пробормотал дядька, пригладил ладонью жидкие волосы на темечке, спросил, — И где такие самоучки водятся? В Первомайском? Знаю, знаю, места хорошие. Фамилия ваша как?

— Мондзелевская, — ответила девушка. — Мне теперь что делать? Документы забирать?

Дядька весело посмотрел на неё, ехидно заметил:

— Работать дальше. Или вы, голубушка, труда испугались? Давайте, давайте. Берите карандаш. Вот так. Исправляйте пропорции, время у вас ещё есть. Со светотенью не напортачьте.

Он достал маленький карандашик из нагрудного кармана ковбойки, короткими чёрточками обозначил на листе верные размеры и отправился к столу экзаменационной комиссии, ловко огибая мольберты. Рявкнул на абитуриентов, чтобы возвращались к работе, и деловито поинтересовался у председателя:

— Аркадий Петрович, кто у нас в этом году секретарём приёмной комиссии?

— Четвёртый курс помогает, — отозвался барственного вида седой и пухленький колобок-председатель. — А что вы хотите?

— Работы Мондзелевской посмотреть.

— Сейчас напишу записку Голованову. Вам принесут. Или сами пойдёте?

— Сам пойду. Случай интересный. Если работы стоящие, я её к себе в мастерскую возьму.

— А если она экзамен завалит? — лукаво вопросил Аркадий Петрович, чистенький, розовый и... недобрый, как показалось Соне.

— Всё равно возьму, только уже без стипендии. Материал-то какой, а?!

Бело-голубая ковбойка поплыла к двустворчатой двери.

— Повезло тебе, подруга, — сквозь зубы процедил сидевший рядом с Соней, локоть в локоть, длинноволосый красивый парень. — Карандаш толком держать не умеешь, а, считай, поступила.

— А кто это был? — негромко поинтересовалась Соня, решив, что обвинение и неприязнь в её адрес вполне справедливы, и потому не стоит обижаться.

— Ну, ты даёшь! — удивился длинноволосый. — Ты из какой глухомани приехала? Это же сам Парфёнов, Глеб Николаевич. Заслуженный, между прочим, и вообще...

Позиция Парфёнова, "самого, заслуженного и вообще...", изменила положение дел в корне. На последнем экзамене в старинном зале с ионическими колоннами было уже довольно просторно — садись, где удобней. Много народу отсеяли. Соня постаралась устроиться так, чтобы её творчество не видели остальные. Но тот красавчик, длинноволосый, обидевший её, пришёл последним и намеренно разместился рядом с ней. Она могла видеть его художества, а он, соответственно, её. Но не перетаскивать же с извинениями и грохотом тяжёлый древний мольберт, стул и шмотки? Соня смирилась. Пусть смотрит, если ему хочется, пусть презирает и фыркает, она будет усердно трудиться, как тогда Парфёнов выразился.

Задание показалось девушке нелёгким. Натюрморт для абитуриентов соорудили практически бесцветный: стеклянный графин, два бледных яблока и блёклый кабачок, в качестве фона кривыми складками уложили застиранную светло-серую тряпку. Маслом писать, пастель использовать — не разрешили. А как всю эту бесцветность акварелью изобразить? Вот задача! Соня сама не заметила, как увлеклась. Она выбрала весь спектр синих и зелёных тонов с добавлением жёлтого. Длинноволосый предпочёл красно-коричневую гамму. Оба изредка косили глазом друг другу в работы.

— Где ты там коричневую умбру нашёл? — не выдержала Соня.

— А я так вижу, — ухмыльнулся длинноволосый. — Никогда не слыхала про индивидуальное восприятие художника, деревня? ЦМВ я там, кстати, тоже не наблюдаю.

— Что такое ЦМВ? — уточнила Соня

— Цвет морской волны, — снисходительно пояснил сосед.

— А я так вижу, — не растерялась она. — Индивидуальное восприятие художника, что поделаешь.

— Молоток, клювом не щёлкаешь, мух на лету ловишь, — похвалил длинноволосый и неожиданно предложил, — Ну что, мир, дружба, жвачка?

— С чего вдруг? — насторожилась Соня.

— Сама подумай, делить нам с тобой теперь нечего. Ты практически поступила. Я, считай, сразу поступил, ещё до экзаменов. Сюда являюсь приличия соблюдать. Выходит, мы однокурсники. По художественной части ты мне не конкурент. И вообще, я с девчонками не воюю, — он нахально ухмылялся, перекатывая во рту ту самую жвачку, о которой упомянул. Красивый парень, излишне уверенный в себе, в своём превосходстве, и от того позволивший себе капельку великодушия.

— Почему ты так уверен, что ещё до экзаменов поступил? — Соня изобразила недоверие, хотя правильно оценила уровень его художественной подготовки — ну очень высокий.

— Папахен постарался, — понизил голос длинноволосый, заметив, что две манерные дамы из экзаменационной комиссии обратили внимание на их затянувшуюся болтовню и теперь выбирались из-за стола с совершенно определённой целью. — Во-первых, он меня с детского сада дрессирует. Во-вторых, он этому богоугодному заведению обещал бесплатно подогнать ватман, кисти хорошие, краски и прочую хрень. В-третьих, он может организовать классную летнюю практику, для некоторых даже за границей. В-четвёртых, он вообще раскрученный художник, с именем. У него и столица в кармане. Ну так будем знакомиться или как? Только думай быстрей, а то нам сейчас по башке настучат.

— Будем, — улыбнулась Соня. Парень ей зверски нравился.

— Меня Дэном зовут, а тебя как?

— Денис, да? А меня — Соня.

— Полное имя Софья? — деловито осведомился Дэн. — Соня... фи, пошло. Я буду звать тебя Софи. Всё, теперь работаем.

Манерные дамы неуклонно приближались. Дэн и Софии уткнулись каждый в свой лист. Но разве можно обмануть тех, кто вознамерился во что бы то ни стало придраться?

— Молодые люди, как ваши фамилии?

— Мондзелевская.

— А-а-а... наша новая знаменитость... Ваша фамилия?

— Архипов.

— Сын Николая Афанасьевича, того самого?

— Угу... сын... того самого...

— Наслышаны о ваших талантах. Привет папе передавайте от Илоны Леонидовны. Мы с ним, помнится, в одной делегации в Болгарию ездили, в Венгрию. Как он поживает? Как его здоровье?

— Нормально, — Дэн не проявил желания побеседовать на обозначенную тему, усердно демонстрировал полную поглощённость творческой задачей, и дамы, переглянувшись, тактично отступили на несколько шагов за его спину. Они стояли, внимательно рассматривая работы юных негодников, и тихо делились впечатлениями. Соня, навострив ушки, слышала:

— Интересно сравнить... Как иногда контрастно проявляется разность восприятия, вы не находите? У мальчика одни тёплые тона, глубокие, насыщенные, всё сфокусировано, акцент на композицию. А у девочки тона чистые, но очень холодные. Много света и композиция как бы расширяется, уничтожая пространство...

— Да, соглашусь. Манера тоже очень разная. У мальчика мазок широкий, длинный и чёткий. Техника отличная. У девочки — смазанность, размытость... Сами видите...

— Да, у мальчика есть техника... Собственный стиль. Эмоций, правда, маловато...

— Зато у девочки эмоции через край... при полном отсутствии техники...

Дэн, без сомнения, тоже слышал комментарии зрительниц, вполне вероятно, на его внимание и рассчитанные. Он исподтишка аккуратно показал Соне язык, на что она среагировала нехарактерным для себя образом — хмыкнула и кокетливо задрала носик.

Реагировать нехарактерным для себя образом с тех пор ей приходилось частенько. Новые условия существования требовали нового поведения. Соня приспосабливалась с радостью и с трудом одновременно. С одной стороны, счастье от поступления, от возможности на законных основаниях заниматься любимым делом, учиться ему у мастеров, переполняло её. Всё казалось новым, увлекательным. С другой стороны, она привыкла к тишине, спокойствию, самоуглублённости. О тишине и покое не могло быть речи. Взять ту же общагу, которую девушка долго училась называть именно так, постоянно сбиваясь на культурное "общежитие", с её хаосом, непонятными правилами, безалаберностью.

Туда её провожал и помог оформиться Дэн. Он по непонятным причинам взялся опекать девушку. К полному недоумению многих, сей чрезмерно продвинутый юноша не стеснялся поселковой отсталости своей протеже.

— Софи скоро всех за пояс заткнёт. Натаскаю, будьте уверены, — с великолепным бесстыдством заявлял он в ответ на подначки. Соня стеснялась и пряталась за его широкими плечами. Она была до глубины души благодарна ему. Но в общем и целом, к ней все отнеслись хорошо, подсмеиваясь добродушно, без злобности.

Её поселили в комнате на четырёх человек. Две девчонки — Лиза и Даша, — учились на четвёртом курсе. Третья, Наташа, на втором. Они приняли её с поверхностным любопытством, расспрашивая о вещах второстепенных, главного не касались, спасибо им за это. Удивлялись лишь, откуда у неё столько денег?

— Неужели на кружеве можно хорошо заколачивать?

Соня подробно объясняла им, как она копила. Они отмахивались, не прислушиваясь, и в очередной раз занимали деньги. Без отдачи, само собой, хотя божились отдать. Чего стесняться? Это общага, все свои. Сегодня ты нам помогаешь, завтра мы тебе. Чашки помоешь, нам некогда? Соня терпела, осознавая тем не менее, с какой удручающей скоростью тают её запасы, рассчитанные на несколько лет. Возмутилась в конце концов Наташка.