Судьба в наследство

После этого я целый час ругалась, не переставая, и остановилась лишь тогда, когда девочка попросила повторить меня последнюю фразу, сказав, что такого она еще не слышала и хотела бы запомнить. И хоть потом я постаралась сдержать распиравшее негодование, для себя решила, что обязательно побеседую на эту тему с его высокопреподобием.

И уже на следующий же день, как только начала более-менее ковылять, я порывалась дойти до здешнего настоятеля. Однако Ута, грозно посмотрев на меня, выдала:

— Оннекас, ты глупо. Для дева муж — есть хорошо. Ты сильный дева — очень хорошо. Но ты глупо ругать. Нельзя. Isä Lemiheriy ihmisille 7. Муж — есть хорошо! — и не пустила меня за порог комнаты.

Пока я лежала ко мне заглядывали дети и их матери, однако ни один из братьев не переступил порог моей комнаты. Агнесс объяснила мне это, сказав, что меня поселили на женской половине как женщину, с которой не было ее супруга. И пока я пыталась с ошарашенным видом переварить эти слова, она рассмеялась и пояснила, что не стала разуверять всех в том, что у меня его нет, иначе бы мне грозили ухаживания всей мужской братии монастыря.

— Но, а как же ты?! — прохрипела я тогда. — Тебе ни в коем случае нельзя выходить из женского крыла!

В моем мозгу уже рисовался этот ужас, словно бы мы оказались не в Церковном Союзе, а в пресловутом Нурбане, где по рассказам ни одна женщина не смела выходить из дома без сопровождения мужчины.

— Что ты! — еще сильнее закатилась девочка. — Меня здесь считают некрасивой и зовут Варпуста или "Воробушек". Говорят, что я очень маленькая и слабая и из меня получится плохая жена. А вот ты другое дело, ты очень всем понравилась, и сестра Гертруда тоже. За ней знаешь, как бегали?! У-у! Они ее Мённустё назвали, то есть сосна и очень восхищались, когда она брата Кауниса по коридору швырнула, когда тот ей руку и сердце предлагать стал.

— Боже мой, куда мы попали, — пораженно выдавила я. — Это безумие какое-то!

На что девочка пожала плечами и выдала:

— Не знаю, а мне нравится, здесь весело. Дети играют, женщины веселые. Они не ходят с кислыми лицами весь день и не ругают, если допустим, я хочу пройти по середине коридора, а не по его краю. А у тети была тоска зеленая! Все смурные, надутые и молчаливые, ни песен тебе, ни шуток.

— Девочка моя, но служение Богу — это труд и смирение!

— А что трудиться обязательно нужно с кислыми лицами, будто бы Мурронского вина выпили? Или уксуса хлебнули? — возразила мне Агнесс. — По-моему это глупо. Здесь гораздо лучше!

Когда я в первый раз покинула свою комнату и прогулялась по монастырю, то была поражена увиденным. И надо сказать, что не все мое удивление было негативного характера. Сама обитель была огромной и величественной, как вся северная природа. Стены были невообразимой толщины и высоты, и если бы августинцы или варфоломейцы увидели их, то удавились бы от зависти. Огромный монастырский двор мог вместить в себя два, а то и три из виденных мною ранее. Я уж молчу про просторные жилые корпуса и вместительные хозяйственные постройки, с лихвой перекрывающие строения в других обителях.

Храм во славу Господа тоже был невероятно красив. Соборы столицы Церковного Союза были не менее величественны и прекрасны, однако если в них ты себя чувствовал ничтожным червем по сравнению с мощью Господа, то в этом соборе ты ощущал себя наравне с Богом, хотя подобные размышления и есть великий грех. Такое ощущение создавали ровные белые стены, устремляющиеся верх на головокружительную высоту, резные колонны из того же белоснежного камня и невероятно высокие окна из цветного стекла, сквозь которые свободно лился солнечный свет. Абсолютная белизна всего окружения многоцветные блики витражного кружева окон создавали пьянящее ощущение единения со Всевышним.

Оказалось, многое из построенного здесь, было сделано руками и старанием новообращенных из гугритов. Бывшие варвары, а ныне боевые братья ордена Святого Кристобаля Сподвижника были неутомимы как в труде, так и в своем служении Богу. Вот если бы все это делалось с соблюдением канонов Веры, как и в прочих обителях союза, цены бы им не было! А так...

Мне невмоготу было видеть, как плечистый брат, смеясь, хлопает беременную молодку пониже спины и, шепча, что его женщина самая красивая на свете, целует в губы. Это было неправильно! Недопустимо! Мы священнослужители отказываемся от радости телесной, дабы обрести радость святого духа и бытия. А здесь?! Как удастся им, погрязнувшим в плотских утехах, постичь счастье духовной цельности?! Невозможно!..

Кстати, надо заметить — здесь не было отдельно братьев прислужников и боевых братьев, здесь каждый мужчина был боевым братом. Это на женскую долю доставались труды на кухне и по хозяйству. Впрочем, в свободные минуты мужчины выполняли наравне со своими женами работу на кухне, убирали двор, конюшни. Немногие уходили охотиться, принося дичь из леса: то кабана, то косулю. Они были отличными охотниками и рыболовами, все-таки опыт варварской жизни сказывался. Но и те братья, которые еще не женились, не были обделены женским вниманием — о них заботились чужие жены, присматривая как за своими великовозрастными детьми или младшими братьями. Любая из женщин могла предложить им постирать или заштопать рубаху, связать теплые одежды или пошить новые. Я сама слышала, как чья-то из жен, спрашивала совсем молоденького безусого паренька, которого почему-то раньше времени сделали боевым братом, сшить новую рясу, поскольку прежняя ему была уже явно мала.

То, о чем говорили братья и их жены, а большинство из них говорили именно на своем родном языке, мне переводила Кеттуен — дочь Варби и боевого брата Хирви. Эта верткая рыжая девчонка, следовавшая за мной, как привязанная на веревочке, с легкостью лопотала на двух языках и была незаменимым переводчиком. Кстати имя девочке дали, что называется не в бровь, а в глаз: ведь 'Кеттуен' на их северном наречии как раз и означало — лиса.

Где-то еще через недельку, когда начала нормально ходить, а не уставать через пять-десять шагов, я направилась к настоятелю этой сумасшедшей обители, чтоб высказать все, что думаю о его монастыре, о его служении Богу в этой глуши.

Его высокопреподобие Лемихария я нашла у него в кабинете, где он работал с бумагами. Постучав в дверь и дождавшись громкого: 'Да?!', — вошла.

Кабинет как все здесь в монастыре, было простым светлым, но гармонично-прекрасным. Простые шкафы вдоль стен, массивный стол, деревянные стулья — все было сделано тщательно и с любовью.

— Ваше высокопреподобие, — начала я с порога.

Настоятель сидел за столом, он поднял голову и посмотрел на меня. Это был мужчина лет пятидесяти, весьма высокий, крупный, явно уроженец этих мест. Черты лица были столь же четкими и правильными, как у всех поморов. Светлые волосы, цвета небеленого льна, волосы, легкий загар рыбака, сине-серые, как море осенью, глаза. Он внимательно изучал меня.

— У меня к вам очень серьезный разговор.

— Сядь сначала, — мягко сказал он мне. — А то тебя покачивает.

Настоятель был прав, длинный путь от комнаты, до кабинета не прошел бесследно. Опустившись на предложенный стул, и даже откинувшись на спинку из-за внезапно нахлынувшей слабости, я продолжила:

— Меня очень...

Но отец Лемихарий прервал меня:

— Вижу дочь моя, тебе уже лучше, — голос настоятеля, как глубокий напев главного колокола был мощным и одновременно красивым, и его хотелось слушать, не перебивая. — Это хорошо. Ута говорила мне, что сделала все зависящее от нее, остальное было в руках Господа. А Он, я вижу, любит тебя. Ты выздоравливаешь.

— Да, но...

— Я в тот же день, как тебя к нам доставили, отправлял братьев посмотреть, не бродят ли приятели тех злодеев, что напали на вас у озера Ёрвеллё. Однако когда наш обряд добрался до места сражения, тел уже не было. Похоже, дружки вернулись за ними, едва вы с сестрами ушли. У тебя есть предположение, кто мог нанять этих разбойников? Мне не нравится, что подобные вещи творятся вблизи моей обители.

— Нет, — качнула я головой. Врать настоятелю я не могла, да и желания такого не было. Он одним своим видом внушал трепет и уважение. — Даже понятия не имею. Если у меня и есть догадки, то те, кто бы мог пожелать моей смерти просто не имеют нужных средств, чтоб дотянуться до меня на другом конце Союза.

— Н-да, — глубокомысленно вздохнул он. — Странно. А ты ведь не простая боевая сестра? — подметил он.

— Я старшая боевая сестра, — ответила я. — Но все же не настолько необычная, не настолько важная фигура в политической жизни своего ордена, чтобы кто-то захотел изменить ход событий таким образом. Да и настоятельница весьма крепкая женщина, и вряд ли соберется на покой в ближайшее время. Не думаю, что стоит копать в этом направлении. У меня к Вам другой разговор...

— Тогда может быть все дело в этой маленькой девице, что осталась здесь с тобой? Настоятельница написала в письме весьма туманно. Может быть, ты до конца прояснишь ситуацию?

'Вот паршивка! — мелькнуло у меня в голове. — Напрасно я ее обыскивать не стала, ой напрасно! Все-таки умудрилась пропереть еще одну бумагу. Тихушница!'.

— Смотря, что было написано в том послании, — постаралась выкрутиться я. — Вам, Ваше высокопреподобие ничем не грозит незнание — кто именно эта девушка. А вот знание... Без него спится как-то крепче. Поверьте мне.

— Если ты о том, что Агнесс племянница настоятельницы и дочь герцога Амта, то это мне известно, — отец Лемихарий чуть нахмурился. — И я даже догадываюсь, зачем матушка направила ее сюда. Но мои догадки это одно. Для обители, и меня в частности, хотелось бы понять чуточку больше, нежели чем пишет ваша настоятельница.

Удивленно посмотрев на настоятеля, я качнула головой:

— Я вам тоже ничем не смогу помочь. Мне известно не больше вашего, а, пожалуй, даже меньше, и большинство сведений выстроены на домыслах. Девочка, не осведомлена, что происходит; для нее было шоком узнать, что ее отец находится под следствием и ныне, скорее всего, уже мертв.

Его высокопреподобие задумчиво покивал:

— Да, скорее всего, — согласился он со мной. — Жаль малышку, очень жаль. Я понимаю, мать Серафима стремилась спрятать ее как можно лучше, но боюсь, пребывание в моей обители дочери опального герцога не самая удачная идея.

Я нехорошо посмотрела на настоятеля. Его слова оказались весьма неприятным сюрпризом. Выходило, мы тащились через весь союз, чтобы узнать, что даже в этой глуши нам дают отворот поворот?!

Однако мой суровый взгляд никак не повлиял на настоятеля. Он, словно не замечая моего недовольства, продолжал рассуждать:

— Правда, если надзиратели8 придут сюда, я на время отправлю девочку в западное поселение, например к родне Уты. Но мне все же не хотелось, чтоб у них был даже малейший повод для визита сюда.

— Но... — попыталась возразить я, но настоятель остановил меня взмахом руки, призвав выслушать его.

— Я был поставлен сюда, дабы нести свет истинной Веры в эти глухие места. И после стольких лет бесплотных попыток мои начинания наконец-то стали давать первые всходы. Новообращенные из братьев еще не до конца уверовали, но все же начали принимать своей заблудшей душой Господа. Приезд прихвостней Слушающих погубит все, чего я добился за все эти годы. Упирая в незыблемые устои, что определили для сторонних, но которые давно не соблюдают сами, они способны разрушать все, что удалось создать. Сами, скрывая за благочестивой маской свое тошнотворное нутро, развращенные роскошью и потакающие своим прихотям, они перемелют достигнутое, даже не моргнув глазом. Порой кажется, что им безразличны слова Святого Писания! Что не для них сказано — мы не должны позволять своему телу прибывать в неге, ублажать его в роскоши!

Настоятель распалялся, произнося свою речь. Мне показалось, что не один раз проговаривал ее, доказывая самому себе, что прав, а теперь лишь повторял мне хорошо заученные слова.

— Эти братья — мужчины, сильные и гордые, воспитанные по-другому, лишь ныне прозревшие в своей неправедности. Неужели ты думаешь, что они в один час смогут отринуть все мирское и принять орденский устав? Пока они приняли Веру, как смогли. Но пройдут годы, вырастут их дети, и вот они смогут служить, как должно настоящим братьям. А сейчас... Когда ты появилась на пороге, на твоем лице было написано возмущение жизнью братьев и теми правилами, царящими в обители. Сестры твоего ордена, тоже не преминули высказать их. Вы думаете, что было бы лучше, если бы они бегали к женщинам тайком, как многие из братии других орденов? Или ты думаешь, что священнослужители не совершают греха прелюбодеяния?! — ехидства в голосе отца Лемихария было хоть отбавляй. — В этом ты заблуждаешься сестра. И сестры твои заблуждаются. Неужели вы — женщины — думаете, что я смогу удержать этих стоялых жеребцов в лоне Церкви, увещевая, что их жены — это сосуд греха? Что мать, которая родила их — согрешила?! Они никогда не примут такую религию. Есть истинная Вера — она в душе. Есть Истина, которой следуешь. Но так же существуют лизоблюды, прикрывающиеся ею и совершающие под ее знаменами все, что заблагорассудится. Нет, такое не для них... Не по мне нести погань по миру!..

У настоятеля была невероятно мощная харизма, заставляющая верить каждому его слову, каждому утверждению. Я поняла, почему гугриты пошли за ним, отчего вняли и начали потихоньку обращаться в истинную Веру.

— К тому же, — тон отца Лемихария стал менее грозным. — Изменились морские течения. Все меньше рыбы ловится в сети моряков. Им все чаще приходится браться за оружие и разбойничать, чтоб их дети не голодали. Я не могу отбирать у жен и матерей сильных мужчин, заставляя сидеть их за высокими стенами и выступать против своих же дедов, когда те от голода и безвыходности обращаются против паствы Союза.

Я молчала, не смея что-либо возразить, поскольку возражать здесь было нечему.

— Ныне я могу помогать им от имени ордена зерном и товарами. Ты видела их скалистые земли? На них сложно что-либо вырастить. Этот народ всю жизнь жил морем, а теперь, когда течения меняются, море становится более холодным и рыба уходит из него, им гораздо труднее прокормиться. Вдобавок, жители Союза многие годы воспринимающие гугритов, как варваров, отказываются покупать у них что-либо, невольно принуждая добывать эти блага силой. Ты знаешь, что они называют себя не этим презрительным словом, а — Усколлинен, что на их языке означает верные? Что они верны своей земле, своим женам и матерям? И ни один муж не посягает на чужую жену, поскольку это у них считается презренным делом? А у нас в Союзе?.. — настоятель вздохнул. — Я долго думал, прежде чем принять эту сторону жизни новоиспеченных братьев. Мне пришлось поездить по их селениям, увидеть, как они живут, поговорить со стариками и юнцами. Ничего в жизни мне не давалось столь тяжело, как изменение канонов Писания, однако без этих новаций заблудшие овцы не пришли бы в Церковь. Не мог я в слепом следовании догмам видеть, как целый народ постепенно вымирает от голода или гибнет на клинках Бедных Братьев Пустынных Земель. И поэтому то, что делаю, я считаю правильным, а верхам из Святого города, погрязшим в роскоши и интригах, нет дела, каким образом будут приведены в лоно Церкви новые прихожане. Приезд инквизиторов станет губительным, пока дело Веры еще не закрепилось на этих землях. А просьба вашей настоятельницы скрыть у себя дочь преступника ставит под удар все мои начинания, всю обитель. Да и не только обитель... Могу ли я пожертвовать тысячами жизней ради одной?