Вышивальщица и топор Ларны

Зачем все это? Шром опустил усы, осел на утомленных лапах. Хвост хрустнул и выбил пару щеп из досок палубы. Зачем корабль и рабы, зачем груз и дела? Зачем деньги чужой чеканки, суета портов и волокита досмотров? Весь мир народа выров, весь смысл жизни, не существования, а нормальной жизни — уходит в прошлое. Необратимо умирает без надежды на возрождение... И никто из хранителей бассейнов не шевельнет усом, чтобы изменить судьбу. "На наш век хватит". Эти слова принадлежат людям. Выры прежде иначе говорили и думали, гордость и доблесть вели их по жизни: нет такой глубины, которую нельзя покорить, вот девиз древнего кланда, глубоководного, мудрого. Впрочем, теперь такая глубина есть — неодолимая... Жалких тридцать, в некоторых местах сорок саженей туда, под глянцевый полог поверхности — и начинается область неизбежной и скорой смерти. Проклятие всего рода выров и погибель его...

До чего дошло! Выра, рожденного плавать и жить в восхитительной морской воде, выра, созданного двоякодышащим — можно утопить. Такова позорная казнь, введенная двадцать лет назад, единая для людей и выров: утопление с камнем. Для людей казнь не особо мучительная, они захлебываются мгновенно, жалкие существа созданы природой не для моря... А выры страдают несколько дней, потому что желтой мутью низовых течений нельзя дышать. Она — яд и смерть. Медленный яд и верная, неодолимая смерть.

— Не устал? — лениво уточнил капитан, с презрительным интересом изучая сухой панцирь надсмотрщика.

Это тоже часть оскорбления со стороны брата. Капитан корабля — человек. Он, Шром, единственный выр на борту. Его ненавидят с редким единодушием и рабы, и их хозяева. Его одного — за все грехи и ошибки народа... И за само проклятие, желтой мутью отравившее воды. Когда глубины стали недоступны, вырами пришлось выйти на берег и занять здесь, в неуютной сухости чужого мира место, достойное славного народа. Выры правят миром уже пять человечьих веков. Правят неукоснительно и повсеместно. Но — не на этом корабле. Здесь творится бунт, оплаченный братом. Полдень жжет панцирь, но никто не вытащил даже одной бадьи с водой, чтобы сделать необходимое. Шрома сознательно убивают, вот так и обстоят дела... Более не следует сомневаться.

— Налегай, прибавь ход, — гулко приказал помощник рыжего наглого капитана.

Кивнул барабанщику. Тощий мальчишка в заскорузлом ошейнике раба, скорчившийся под бортом у самой кормы, вздрогнул, шевельнулся. Задал более плотный ритм гребли. Рабы обреченно загудели. Выр им — самому странно и подумать такое — посочувствовал. Он знал по себе, как горят спины у мягкотелых. Как жжет их, разорванные кнутом, невыносимое солнце. Точно так же плавится его тело под сухим панцирем.

Ветерок принес свежий запах соли и усилил мучения, жесткой щеткой обдирая с панциря остатки влаги. Усы позорно стукнули кончиками по палубе. Бой на мелководье труден? Глупости, он — наслаждение и праздник. Предательство брата и этот пожизненный позор — вот пытка. Шром снова хрипло вздохнул. Зачем он верен бассейну? Есть ли смысл в преданности теперь, когда у рода нет будущего? Можно уйти на пустынные отмели дальних островов и влачить там существование отшельника. Бессмысленное, он сам так говорил брату Шрону, любимому и неущербному, окончательно покинувшему замок рода три года назад. Не понимал тогда Шром выбора старшего. Был, как теперь выясняется, глуп. Тот, кто всегда умел помнить заветы глубин, и на поверхности нашел свободу. Единственную свободу, доступную выру в мире, лишенном глубин и заполненном гниением чужих людских интересов.

— Достойный ар, — в голосе капитана почудилась издевка. Словно крючок рыбака, подло спрятанный в наживке. — Ваш договор включает исполнение моих особых поручений. Хочу озадачить вас именно таким.

— Попробуй.

Все, что он может себе позволить в ответ — "тыкать" капитану и не именовать его никаким титулом. Жалкая месть проигравшего... Говорить больно. Дыхательное горло, предназначенное для воздуха, высохло и хрипит. Тонкая щель носа не создана для человечьей речи, выталкивать чуждые звуки непросто, тем более теперь, в изнеможении, близком к полному пересыханию. Но — надо держаться. Выр не станет унижаться.

Капитан сладко улыбнулся и шевельнул мягкой человечьей рукой, лишенной панциря — и не нуждающейся в увлажнении. Всякое качество имеет спину и брюхо, силу и слабость... Шром осел на хвост и позволил себе опереться о палубу нижней из трех пар рук, ведь именно так люди именуют его верхние конечности, сейчас вооруженные клинками. Шром решил, что от капитана и его особых поручений не стоит ждать добра. Значит, надо приготовиться к бою или хотя бы прекратить расходовать силы на никчемную показуху.

Из трюма донесся звякающий шум, дополняемый скрипом и стуком. Шром удивился, даже раздул ушные полости, повышая чуткость к звукам. На этом корабле трюм мал и тесен, отведен только для пресной воды: гребная галера прибрежья работает на коротких расстояниях, её удел — перевозка рабов. Они обеспечивают подвижность судну и служат товаром. Шром взошел на борт перед самым отплытием, страдая от постыдного одним своим видом ожога, отметившего панцирь багрово-бурым пятном согласия на найм. Шром почти опоздал, но все же подобное невозможно: ему не сказали о наличии живого груза в трюме. Надсмотрщику! Это тем более странно, поскольку шум создают колодки и гиря. Такой набор достается самым опасным преступникам, мятежникам из дальней береговой суши. Их следует опасаться в первую очередь. Собственно, только они и есть враги, прочие мягкотелые на борту — ничтожества, корм для рыб.

Носитель колодок своим видом полностью подтверждал мысли Шрома. Огромный — ростом не ниже самого выра в боевой позе угрозы, то есть — сажень! Заросший диким грязным волосом до глаз — серых, холодных и спокойных глаз настоящего опасного врага. Руки хороши, — отметил Шром, любуясь редкой для людей ширококостностью в сочетании с сухостью мышц. Двигается раб мягко, силу бережет. Ее осталось в теле немного, как и у самого Шрома. Но — есть, еще есть. Не вся высохла, хотя гнилых ран видно немало.

Раб с усилием протащил свою гирю до места, указанного помощником капитана. А как не тащить, если под горло вдели крюк и рвут мясо? Шром мрачно повел усами. Он себя чувствовал, странно сказать — точно таким же каторжным невольником. Солнце рвало сознание крюком боли.

— Мордой в доски, раб, — тихо и ласково, совсем как Шрому недавно, велел капитан. Обернулся к надсмотрщику. — Вот мое распоряжение, ар. Этого раба следует казнить и выбросить на корм рыбам, таков приказ знатного ара, хранителя бассейна города Синги. Само собой, голову мятежника мы сохраним, она стоит на редкость дорого. Я смогу снарядить еще один такой корабль, новый, с полным составом вёсельников и грузом белой тагги, вашего любимого напитка... Я выбрал казнь. Вешать скучно, топить и того скучнее. Хочу, чтобы ты запорол его насмерть. Усами. Исполняй!

Шром замер в недоумении. Так его не оскорбляли ни разу в жизни. Полдела, что на "ты" и без вежливого обращения ар. Усы — оружие честного боя. Славного сражения равных на мелководье... Усы — знак неущербности и чести. Использовать их для пытки и казни? В угоду ничтожного человечку, возомнившему себя всемогущим кландом на этом корабле? Чудовищно! Не может капитан не понимать, что, сказав подобное, проживет самое большее несколько мгновений.

Из тесного трюма, в котором полагается хранить лишь запас воды, выскользнули два наемника. Оба — со взведенными иглометами. Шром заинтересованно прошелестел порослью окологубных ворсинок. Он не ошибся в брате, хоть и распознал его гниль слишком поздно. Казнят двоих. Голова раба оплатит капитану новый корабль. Хвост выра с родовым узором и гравировкой герба ар-Бахта — кто знает... Видимо, брат не поскупился на посулы, затевая свою гнилую игру.

— Исполняй, — еще раз повторил капитан. — Я жду.

С рабских лавок поднялись четверо, лениво стряхнули фальшивые ошейники. Пошарили у палубы, зашелестели звеньями толстых цепей с шипастыми шарами на хвостах. Шром припомнил: кажется, это оружие зовется кистенем и запрещено законом кланда... Мятеж, явный и подлый!

Люди, по своей обычной мягкотелой беспечности, прямиком зашагали к Шрому, высохшему в горячем шершавом панцире, уже неопасному. Они шли след в след по узкому проходу, пихая сапогом то одного, то другого раба — тесно, мясо вы рыбье, отодвиньтесь... Шром чуть шевельнул нижней парой рук, добавил движение средней. Досадливо вспомнил: люди не знают языка жестов, принятого у боевых выров. Но сероглазый раб понял в точности и без промедления исполнил совет: стал сгибаться, падать лицом в доски.

Высохший обессиленный выр — уже не боец. Люди это знали. Только он еще не настолько сух, и даже если настолько.... Это последний бой, и дать его — надо. Не зря подбирал незаметным движением хвост, не зря копил остатки сил.

Удар пружины хвоста выбросил тело вверх на полную сажень, закрутил, усы свистнули, выходя в боевое положение. Правый ус срезал на излете голову капитана, распределяя зажатое в четырех верхних руках оружие между прочими людьми, явно виновными в мятеже. Левым усом Шром безжалостно пожертвовал, сознательно выламывая его из гнезда в панцире и используя. Как копье.

Весь бой — неполный вздох человека. Последнее усилие сухого тела, рвущее его и лишающее надежды выжить. Кто даст воды — здесь?

Когда выр стал рушиться на палубу, прогибая доски и хрустя сухим панцирем, сероглазый раб уже не лежал. Он, кажется, без удивления поймал пару длинных клинков, брошенных ему умирающим выром — оружие нижних рук земноводного. И отправил оба иглометчикам, продолжая то же движение, мягко и стремительно. Ненадолго затих: сил едва хватило на короткое усилие. Потом человек стал упрямо подниматься. Собрал себя в сидячее положение, к колодкам. Выпрямил спину, осмотрелся, морщась от боли. Гримаса приобрела некоторую веселость, когда в поле зрения оказалась голова капитана, лежащая у борта. В навсегда застывшем взгляде читалось недоумение.

— Советовали тебе, придурку: убей сразу, не играй, — прошипел раб. Закашлялся смехом. — Но я в тебя верил до последнего.

Раб пополз к телу капитана, мучительно преодолевая сопротивление колодок, ослабевшего тела и гири. Справился, деловито позвенел ключами на связке при поясе трупа, обшарил сам пояс. Отомкнул свой ошейник. Содрал, снова сухо хохотнул. Снял запор с колодок. Жадно рванул флягу у мертвого капитана, напился. Поднял к небу бледное лицо, подмигнул полуденному солнышку.

— Давно не виделись, рад.

Пообщавшись со светилом, человек уделил внимание рабам-вёсельникам. Пересчитал их одним коротким взглядом. Сел поудобнее, упираясь рукой в палубу.

— Кто на этом корабле капитан, рыбье мясо?

— Ты, — первым сообразил пожилой темнокожий здоровяк.

— В целом разумно, — похвалил сероглазый. — У меня есть правило. Я договариваюсь обо всем на берегу. Будем считать, сейчас и здесь у нас и есть берег: вы пока в оковах, таков ваш последний причал. Плаванье начнется, если вы станете командой. Итак, условие. На корабле я принимаю решения. Кто их оспаривает, сходит на берег там, на дальних отмелях. Или прямо здесь...

— Одно условие? — удивился тот же здоровяк.

— Тебе больше нравится договор с сургучом? — хохотнул сероглазый. — Одно. Не знаю, надолго ли нас связал случай. Не верю никому из вас и многого не прошу. Но предупреждаю: приняли правило — значит, разделились на живых наемников, соблюдающих мой договор, — и мертвых бунтарей. Еще можно выбрать третье: малую лодку. Но только сейчас.

— Нас много, — весело оскалил щербатый рот молодой парень в первом ряду. — Ты один, и ты на труп сильно похож, как мне кажется.

— Многим казалось и раньше, — окончательно развеселился сероглазый. — Итак, начинаем делить вас на свободных людей, вежливо именуемых брэми — и прочих, кого именовать мне лень.

— Тебя-то как звать? — просипели из задних рядов.

— Брэми капитан, можно рискнуть сказать просто "капитан", — в голосе сероглазого читалась откровенная издевка. — Тебе для доноса надо поподробнее? Так не трудись, приметный я, и так сообразят... Или ты не вылечился от пустого любопытства, даже столь изрядно подрастеряв зубы?

Больше вопросов не нашлось. Капитан с трудом выпрямился в свой полный рост. Пошел меж рядами, позвякивая ключами на связке и рассматривая вёсельников. Отмыкать все замки подряд он не спешил. Бесцеремонно ткнул пальцем в одного, другого, третьего.

— Вы — в лодку. Без обсуждения причин, просто знаю, что так правильно.

Сероглазый двинулся дальше, отбраковал еще двоих. Прищурился, изучая скорчившегося под бортом барабанщика. Нашел нужный ключ и отпер замок ошейника. Поддел мальчишку под локоть, помогая встать.

— Эй, дохлый малек! Тебе разрешаю, пожалуй, не исполнять приказы, если они тебе нехороши. Должен ведь кто-то ставить меня на место, если я не прав. И говорить от имени команды тоже кто-то должен.

— Вот еще, — буркнул мальчишка. — Вроде, отдариваешь за ту плошку с водой? Не надобно нам...

— Исключаю осложнения. Ты редкий тип упрямца: все равно не смолчишь, — предположил капитан.

— Оно да, есть такое, — оживился парнишка, довольный оценкой своего нрава. И свободной шеей, и видом на море, открытым во всю ширь горизонта для того, кто имеет право выпрямиться. — Так чего, расковывать всех, брэми? Не дело нас сортировать. Негоже, все хотят дышать без этой гадости на шее.

Капитан прошел по рядам, не отвечая "мальку", отомкнул ошейники тех, кому предложил выбрать лодку. Люди нехотя и молча взялись готовить похожее на скорлупку суденышко к самостоятельному плаванью. Сероглазый отомкнул еще несколько ошейников, каждый раз придирчиво щурясь, иногда задавая вроде бы вполне безобидные вопросы: в порту жил или на дальней суше, что из выпивки больше по вкусу, сподручно ли грести? Ответы выслушивал внимательно, молча. Шел дальше, снова щурился, выбирая по одному ему ведомым признакам... и не оборачивался, словно бить в спину тут некому.

Рослый темнокожий детина, который первым признал в мятежнике капитана, довольно скоро получил свободу. Он постоял чуть-чуть, озираясь и хмурясь. Принял решение и зашагал к лежащему без движения выру. Подобрал конец длинной цепи с шипастым шаром — оружие мертвых наемников. Еще один бывший раб азартно сплюнул, взялся нашаривать вторую цепь.

— Я принимал решение по поводу судьбы выра, малек? — вроде бы с удивлением уточнил капитан, обращаясь к младшему.

— Не-а, — ехидно и с радостью откликнулся тот, не переставая глядеть на движение цепи и ежиться от каждого звяка шипастых шаров, ползущих по палубе.

— Славная потеха — замолотить гнильца, чё ждать попусту, — возмутился смуглый.

— Возьми бадью и поливай панцирь с полным усердием, — тихо и внятно велел капитан. — Это дело и выбор твоей жизни, моряк. Или твоей смерти.

Здоровяк презрительно сплюнул и поудобнее подтянул цепь. Он чувствовал себя сильным, вооруженным и правым. Еще он полагал, что признание мятежника капитаном помогло снять ошейник, а после сразу же утратило смысл. Рядом стоял приятель, и тоже с оружием. Заросший израненный чужак при таком раскладе был слаб, он ведь один и не вооружен.