Его шедевр

Он практиковался в уме. У него было неограниченное количество времени и неограниченное количество способов выразить свой дар. Тысячи раз в своей голове он воздвигал чудесные конструкции новых форм, становившиеся всё сложнее, и включавшие в себя всё большее количество новых элементов, но неизменно рушил их, признавая их всего лишь ещё одной очередной формой, не достойной рождения на свет. Он верил, что пока его держат здесь, он недостоин, не готов к тому, к чему он предназначен.

Его окно возвышалось над лесом. Поначалу он не придавал этому значения. Но потом понял, как ошибался, не обращая внимания на многообразие, происходившее в этом океане жизни под его окном. Лес стал для него таким мощным источником вдохновения и новых форм, как ничто иное до этого. Дело было не в многообразии, просто он открыл для себя чудесное свойство приспособляемости существовавших несовершенных форм. Они умудрялись без всякого Искусства творить сами себя так, чтобы гармонично (насколько позволяло их уродство) входить в окружающую их действительность. Это открытие поначалу привело его в настоящий восторг, он понял, что, идя по пути гармонии, он повторяет чей-то пройденный путь. Прекрасное оказалось лишь крайней формой безобразного — и только! В этом не было того, что он искал с момента появления на свет, не было возможности извлечь укрытое старой формой. Поэтому он сделал приспособляемость индикатором, тем, чего надо всячески сторониться, прибегая к Плетению.

Когда наступала пора принимать пищу, к нему приходил великан с грубыми движениями, голосом и повадками. Его слова были просты, и нравились этим. Была ещё одна вещь, которая сразу пришлась ему по душе. От великана пахло лесом. Тем самым, что за окном. Когда его кормили с ложки, и вкладывали куски хлеба в его рот, он жадно принюхивался к большим пальцам, словно вырубленным из дерева, и старался при каждом удобном случае ткнуться носом в руки и густую бороду. Тогда ему удавалось выловить ещё больше запахов, например, дыма, смолы, свежей древесины, чая и табака. В его бедной впечатлениями жизни это был дополнительный способ раздобыть материал для его готовящегося проекта.

Его терпению не было и не могло быть конца, потому что он слишком хорошо понимал, какую важную ношу он несёт, и как сильно от него ждут конечного результата, но, когда пришла третья весна его сидения в башне, им стала овладевать непонятная тоска. Он страдал, и понимал, что не знает, от чего. Ничего не изменилось, совсем ничего, ни в одном самом скромном моменте, но тоска не уходила, и он стал тревожиться. Поначалу он использовал её так, как он делал это всегда — в качестве строительного материала, из которого он сплетал свои воздушные замки, но тоски было слишком много, она уже не могла быть использована вся, с нею надо было что-то делать, а он понятия не имел, как доискаться до причины. Будь у него язык, он бы спросил Старика, но он мог говорить только одним способом, а этот способ был для него недоступен, пока те, кто посадил его сюда, не решат, что он достаточно готов. Поэтому он мучительно изо дня в день пытался найти ответы, пока сама судьба, со всей красноречивостью, ни ответила на его бесконечные вопросы.

Его режим был знаком ему до каждой минуты, которую он проживал каждый день. Знаком настолько, что его организм реагировал на любое самое крошечное новое впечатление, как на нечто из ряда вон выходящее. И когда в один из апрельских дней дверь его комнаты неожиданно приоткрылась в неурочный для посетителей час, он едва не подпрыгнул на месте, развернувшись от окна к двери вместе со стулом, на котором сидел.

"Я так и думала, что они именно тебя здесь держат!"

Это снова была она. Как она здесь очутилась? Не важно! Он успел сильно подзабыть её лицо, и сейчас оно ударило в него таким резким зарядом впечатлений, что ему показалось, будто он уже падает с этого злополучного стула. Она стала ещё лучше, ещё совершеннее, чем была, хотя это и было невозможно, и он вдруг понял, что горит. Горит изнутри.

"Им в голову не пришло, что с помощью хроноворота можно обмануть кого угодно..."

Он почувствовал, что задыхается. Огонь полыхал всё сильнее, и он открыл рот, часто дыша, как пёс, измученный солнцепёком.

"Погляди, ты же связан! Как они могут так с тобой обращаться?!"

Она пошла на него, прямо на него, и он изо всех задёргался, замычал, пытаясь дать ей понять, что она совершает ужасную ошибку. Но, она, конечно же, поняла всё по-своему.

"Секунду, не дёргайся, я сейчас освобожу тебя".

Она вынула это нелепое деревянное приспособление, которое применяли те из них, кто использовал примитивное Плетение, и, склонившись над ним, освободила его руки.

Его подбросило с места, словно пружиной, так, что она тут же отступила от него на два шага. Кажется, только сейчас она начала понимать, как она ошиблась.

Его руки... Его напряжённые до предела руки слегка раздвинулись, пальцы разошлись в стороны, ему казалось, что между ними сейчас пробегают искры. Когда она наклонилась над ним... Когда она наклонилась... Её лицо, её щека... Она была не совсем совершенной!

НЕ СОВСЕМ!

И этого оказалось довольно для его пальцев, которые немедленно кинулись, бросились исправлять погрешности!

Он взял её одежду, в один приём разложил на тот сонм нитей, из которых она состояла, и просто раздвинул их в стороны, превратив в парящий вокруг неё кокон. И принялся скользить по её телу, стирая родинки, прыщики, лишние волоски, сглаживая её кожу, исправляя малейшие огрехи, словно мысленной ретушью, удерживая за тонкое горло, пока внутри неё скапливались ужас, стыд и крики, целое море криков, в тот самый момент, когда она ощутила, что её ботинки стали одним целым с деревянным полом.

"Ты монстр!" — это всё, что она смогла выдавить, когда он чуть ослабил хватку.

"Ты монстр" — ему понравилось это словосочетание, он перекатил его мысленно из стороны в стороны и... выплел первой попавшейся нитью на её безупречной коже, добавляя творческий штрих к завершённому портрету.

Она только жалобно замычала, в уголках глаз появились первые слезинки.

Но он уже не мог остановиться, его пальцы начали выхватывать мохнатые шерстяные нити, парящие в воздухе, и аккуратно вплетать их в её кожу, изображая диковинные узоры, собирая крошечные капельки крови, чтобы окрасить ею тонкие шёлковые нити, которые следовали за шерстяными. Он вынимал и вынимал из неё то, что она кричала, и запихивал в себя, так, что ни звука не вылетало из её губ, а потом смешивал с её же ужасом и собственным восторгом, а получившуюся смесь наматывал на её волосы, которые в этих местах немедленно становились белыми, словно снег. Он видел её главный секрет, насквозь прозревал его в той вещице, которая висела между её крошечных грудей, сплетённое в тесный клубок время хранилось там под надёжным замком, и это давало ему гарантию, что никто не помешает его Плетению. Никто, долгие, долгие часы!

Но что-то пошло не так! Чем больше он вбирал в себя её криков, тем сильнее отзывалось на них его собственное тело. Он уже не просто горел, он пылал, в какой-то момент с изумлением увидев, как из его ладоней вырываются самые настоящие струи огня. Её эмоции входили в резонанс с его собственными, что было невозможно и неприемлемо для него — воспринимавшего всё вокруг лишь как краски, глину, нити — как средство для извлечения верной формы. Чем сильнее он старался впитать в себя, переработать её страх, стыд, боль, тем сильнее оказывалось противодействие. Внутри него сейчас словно крутились огненные кольца бегавших друг за другом эмоций, ширились, оставляли всё больше выжженного пространства. Он понял, что ещё немного, и утратит контроль.

Он задрал вверх голову и с выпученными от напряжения глазами заорал во всю мощь лёгких, исторгая из себя всё, что пытался в себя впихнуть. А затем просто хлопнул в ладоши и вышвырнул её из комнаты. Вышвырнул вместе с тем, что взял у неё, в ней, с неё. Вернул на место то, что было отобрано и забрал назад то, что было даровано. Потом собрал с пола капли её крови и отправил туда же, сквозь захлопнувшуюся дверь, чтобы ничто, ни одна деталь не напоминала больше о ней.

В тот день он понял, что Творец не может быть эгоистом!

Он едва всё не погубил. Едва не уничтожил, не растратил свой дар, обменяв его на ничтожное желание. Он обманулся, она не была Совершенной формой. Никогда не была. Он просто хотел заполучить её — такую, как есть. И едва не был наказан за то, что его желание заслонило главную цель. Этот случай окончательно убедил его в справедливости ограничений, наложенных на него.

Его уверенность стала твёрже камня, из которого были сделаны стены его комнаты. При желании, он мог бы соорудить из своей уверенности башню, не хуже той, в которой он сидел. Больше его ничто не могло поколебать. Даже она.

Позже она несколько раз приходила и наблюдала за окнами его комнаты, думая, что он не замечает её. Он замечал, к тому времени он уже легко мог видеть сквозь окружающий его камень. Его Искусство развилось до такой степени, что при желании он мог легко освободиться от своих пут... и поднять её сюда наверх. Но дважды он не собирался попадать в эту ловушку. И огонь больше не вспыхивал.

Вёсны сменялись вёснами, и он всё больше чувствовал вокруг себя то, что они называли "замок". Проникал насквозь, до самых отдалённых его уголков. И готовил себя. Что-то подсказывало ему, что теперь уже скоро, что осталось недолго.

Это случилось ранним утром. Ночь прошла беспокойно, во сне его тревожила мешанина из каких-то нелепых, несуществующих цветов, которые загорались и гасли перед его глазами. Потом сквозь сон кто-то долго кричал хором нестройных голосов: "Отдайте нам его! Отдайте нам его!" А утром дверь его комнаты открылась, и он увидел Старика. Увидел таким, как никогда ещё не видел до этого. Старик умирал. Нет, он уже практически был мёртв, Искусство почти вытекло из него. Он шёл, точнее полз, опираясь руками о стенку, и на его вечно сверкающей и вечно торжественной мантии виднелись пятна крови. Всё, что Старик сделал — вытащил свой деревянный прутик, и, посмотрев в его глаза, он понял — час настал! Посланное заклинание ещё не долетело до его пут, а он уже освободился от них, и в это же мгновение Старик испустил дух, лежа перед ним большой бесполезной грудой. Он хотел использовать его тело для своей цели, потом решил оставить тут, как знак почтения ко всему, что тот для него сделал, потом понял, что, в конечном итоге, это уже не имеет никакого значения.

Он открыл дверь и зашагал по коридорам, которые сильно изменились за то время, пока он спал. Дым, копоть, смрад, разрушения. Кто-то решил изменить форму замка, но использовал для этого самые примитивные средства. Потом у него на пути стали попадаться тела. Трупы, хотя кто-то из них, возможно, и был ещё до сих пор жив, но его это уже не волновало. Он решил, что лучше уж пускай они составят ему компанию, чем будут вот так зазря валяться здесь, не радуя ничего и никого. Только сперва их следовало... изменить. Он принялся вытаскивать и соединять между собой деревянные обломки, части разрушенных статуй, насаживая на них оторванные головы, обматывая внутренностями созданные причудливые конструкции, добавляя им красочные детали, и затем легко придавая им подвижность, выдернув наиболее толстую нить из пронизывающих замок. С каждым шагом армия причудливых фигур множилась, заполняя коридоры, и он слепливал их между собой, заставляя клацать зубами, завывать и причудливо приплясывать, размахивая теми из человеческих или нечеловеческих конечностей, которые он им вручил. Его пальцы беспрерывно двигались, не останавливаясь ни на секунду, комкая, сминая, формируя первый попавшийся материал, а в груди всё сильнее и сильнее росло ожидание близости того момента, к которому он шёл всю жизнь. Его мышцы дрожали в предвкушении, и ему чудилось, что замок дрожит вместе с ним, стены, потолок, пол, всё отзывалось на его рефлекторные движения, как будто стремясь попасть в его руки. Он на ходу создавал, множил тысячи новых форм, рождал на лету и уничтожал удивительные узоры из всего, что попадало ему под руку, так же, как в течение стольких лет делал лишь в своём воображении. Теперь он плёл наяву, плёл, наконец, во всей красе ощущая мощь своего Искусства, наслаждаясь им, наслаждаясь тем, что никто больше не может ему помешать. Он срывал с мест, выдергивал, тащил вслед за собой всё, что попадалось ему на глаза, перемешивал на ходу, он выворачивал этот замок наизнанку, подобно руке, засунутой в глубокий рюкзак, которая движется вверх, комкает и вытаскивает наружу то, что скопилось внутри.

На какую-то секунду он задержал своё движение, когда увидел её тело среди прочих на полу. Он приподнял брови, но понял, что не может задерживаться. Он запустил ладонь внутрь и раздвинул пальцы, мгновенно взорвав её, создав вокруг себя дым из крошечных невидимых капелек, в которые превратилась её плоть. Он заставил окружающие камни впитать в себя этот дым и последовал дальше, более не останавливаясь.

В Большом Зале он бросил всё, что ему наскучило, всё, что летело, тянулось, катилось за ним само по себе, увлечённое его неудержимой тягой к Плетению, он обрушил эти горы использованного и неиспользованного материала, зная, что оставляет его совсем ненадолго, что нужно просто завершить ещё одно маленькое дело, просто разобраться с надоедливыми криками, которые продолжали доноситься со двора.

Он вышел во двор и зажмурился, когда всходящее солнце своим лучом ударило в его глаза из-за ближайших гор. Во дворе и дальше за ним в низине, насколько хватало взгляда, стояла толпа. Он посмотрел на них, на авангард этой толпы, на полукруг людей, обращённый вогнутой стороной от ворот замка, и прочитал на их лицах что-то похожее на насмешку. Он собрал каждую из них и присовокупил к той коллекции эмоций, что хранилась внутри него, ждала подходящего момента, и этого момента уже не долго оставалось ждать.

"И это тот, которого все так боялись?" — раздался чей-то голос. Кого-то высокого, с необычным лицом. Вокруг послышался смех. Но он стал быстро затихать, как только они увидели его питомцев, выступивших вслед за ним из широких ворот.

Он слегка раздвинул руки в стороны, ладонями вперёд, и блаженно улыбнулся.

— Я соберу вас всех! — сказала гротескно вытянутая голова, возвышаясь над его плечом, из макушки которой торчал каркас небольшой люстры. — Всех! Вы ВСЕ поучаствуете в моём величайшем шедевре!

В ответ он услышал лишь нечленораздельный хор разрозненных голосов, и ни на секунду не прекращал собирать, выхватывать их эмоции, когда в его сторону полетели первые заклинания.

И снова, как когда-то, когда он был жалок и беспомощен, разноцветные сотканные цветки распахивались вокруг него, но в этот раз он мог уже не просто наблюдать. Он притягивал их к себе, пуская по орбите вокруг своей фигуры, создавая около себя яркий, бешено крутящийся диск, нанизывал всё чаще и чаще, по мере того, как они продолжали плеваться в него своими жалкими попытками творить Искусство. Он покажет им, как это делается. Как это следует делать!