Самурай из Киото

Староста, ни о чем не догадываясь, терпеливо ждал, думая, что обо всех происшествиях подобного рода следует доносить одзия — главе округа. Конечно, одзия захочет урвать себе большую часть славы, а в случае неудачи все битые горшки свалит на бедную голову старосты. Но таково положение вещей, ничего не поделаешь. А перепрыгнуть одзию — себе дороже, можно лишиться доходного места, если не живота.

— Хм... — сдержанно удивился староста. — Я не знаю такого дома. Впрочем, я не столь сведущ... — добавил он вкрадчиво, на всякий случай кисло улыбаясь.

Его темное, обветренное лицо жителя побережья, мало что выражало. Черные раскосые глаза в сетке морщин остались холодными и равнодушными. Сквозь редкие волосы просвечивал бугристый лоб и гребень, как у обезьяны, аккурат вдоль головы.

— Мой отец Санада — хранитель вод Столицы Вечного Спокойствия — Киото, — добавил Натабура с поспешностью, как человек, который боится выдать себя.

Не слишком высокая должность и безопасная с точки зрения приближенности к императору, но и не столь низкая, чтобы к тебе относились пренебрежительно: фонтаны и озера, кувшинки и лилии — не имели отношения к войне. Кому интересен чиновник, которому полагается всю жизнь иметь дело с армией рабочих, чертежами и мотыгами. При случае Натабура даже мог описать большой дом в Киото, который был завален свитками проектов и эскизов. Ему даже казалось, что он с детства знаком с запахами туши и краски, а слова 'композиция' и 'перспектива' имели для него вполне конкретное значение.

— Странно, — никак не отреагировал староста. — Простите мою глупость, может быть, вы принц? — он еще раз почтительно взглянул на знак Удзи-но-Оса и улыбнулся, выказывая редкие, щербатые зубы под щеточкой черных усов. — Может, в Чертогах произошел переворот?

*Хаори — мужская парадная накидка.

**Кёрай — старейшина.

* * *

Даймё — землевладелец территориально-административной единицы, в состав земель входили лены и другие территории.

* * *

Кётэ — родовой знак.

* * *

*Сейса — уважаемый.

И вдруг его резанула мысль — война. А мы ничего не знаем! Ох-ох-х!!! Надо собирать ополчение!

Улыбка ничего не означала. Это был элемент дворцового этикета — лицемерный, чтобы только скрыть мысли и как следствие — подлые поступки. И в Нихон любой из многочисленных принцев значил не больше, чем крестьянин в деревне, — головная боль императора, потому что любой из принцев готов был посягнуть на престол.

— Хоп?! А... нет, — твердо сказал Натабура, — я всего лишь один из самураев Тайра, сейса.

Староста Канрэй Синтага почти угадал. С той лишь разницей, что Натабура действительно был принцем, но не Чертогов, а последним внуком императора Тайра Киёмори и экс-императора Госирокава. Это была самая большая тайна, о которой не знал никто, кроме отца Натабуры — Тайра Такакуры, и учителя Акинобу, которому Натабуру отдали на воспитание в возрасте шести лет. Для того, чтобы стереть воспоминания самого раннего детства, учитель Акинобу часто рассказывал Натабуре о выдуманном отчем доме. И постепенно Натабура стал думать, что он действительно сын хранителя вод. В памяти остались лишь смутные картины большой лаковой прихожей с подставкой для мечей и странная поговорка, которую любил повторять отец: 'Рука охраняет голову'. Таково было одно из условий воспитания Натабуры в горном монастыре Курама-деру. Натабуре даже казалось, что он, вроде бы, помнил, что мать называла его другим именем, но это было как давний-давний сон, само воспоминание о котором казалось сном.

Сердце Натабуры тягостно сжалось: предусмотрительный отец, должно быть, погиб, как погибли мать, сестры да и все придворные императора Тайра Киёмори. И хотя Натабура привык с малолетства к самостоятельной жизни и редко видел родных, разлука с ними показалась ему самым тяжелым испытанием. Никто из придворных дам теперь не выйдет после битвы на поле брани, чтобы отрезать головы любимым самураям, обмыть, оплакать, сделать им соответствующие прически и похоронить с подобающими почестями. Никто. Ибо война между родственными кланами на этот раз носила самый ожесточенный характер, и никто не хотел уступать.

— Не знаю я, что такое Чертоги, — признался Натабура. — Я из страны Нихон, — и снова надолго закашлялся.

— Нихон... — задумчиво произнес староста Канрэй Синтага, пошевелив толстыми, жирными пальцами. — Значит, ты иноземец... — сделал он вывод, переходя на ты.

С одной стороны это упрощало дело. Если окажется, что такой страны не существует (а староста плохо знал географию), но мальчишка все же иноземный принц, то его со всеми почестями стоит отвезти ко Двору. Если же мальчишка украл знак кёте, то в лене* старосты одним бесправным работником будет больше. Хотя последний вариант мало вероятен. Впрочем, если все же в Чертогах произошел переворот и этот мальчишка — опальный принц, присвоивший себе чужое имя и выдумавший неизвестную страну, то за усердие старосту хорошо наградят: или за спасение высокого лица, или за своевременный донос.

— Я отправлю в столицу гонца... — староста выжидательно замолчал.

Однако на лице мальчишки не дрогнул ни единый мускул — то ли он ничего не понял, то ли имел отменную выдержку. Старосту вдруг ужалила мысль: Натабура может быть шпионом из неведомой страны или из Ая! Тогда его бдительность будет оценена еще выше по государственному реестру Гуэмэ! Быть может... Староста задохнулся от волнения. Быть может, даже переведут на придворную должность, например, в тайную канцелярию! В любом случае он ничего не проиграет — если все сделает правильно. Сердце старосты чуть ли не выпрыгивало из груди. Это был шанс — единственный, неповторимый, который выпадает раз в жизни.

— Клянусь, это правда! — казалось, Натабура уловил ход мыслей старосты и в отчаянии махнул в сторону моря в надежде, что жители деревни называли его страну по-другому.

За голубыми, небесными горами, которые походили на горы Коя, прятался монастырь Курама-деру, в котором я найду учителя Акинобу, с тоской подумал он, и все потечет по-прежнему, как в детстве. Однако, похоже, эти люди ничего не слышали ни о Тайра, ни о Минамото, ни о последнем великом сражении в проливе Дан-но-Ура рядом с островом Хонсю, да и вообще не имеют ни малейшего понятия о Нихон. Неужели меня вынесло в Корею? Нет, это не корейцы. Уж они-то знают о Киото. Во время странствий с учителем Акинобу мы не раз сталкивались с ними на западных границах страны, где они ведут обширную торговлю. У них есть чему научиться — корейцы славятся рукопашный боем и крепкими мечами.

*Лен — поле.

— Там нет никакой земли, — староста брезгливо взглянул в низкое окно, за которым солнце, освещая вечерние облака, падало в океан. Усы его возмущенно топорщились, а толстые, жирные пальцы нервно выбивали дробь.

Возникал пауза, в течение которой Садако и Когима безмерно страдали, а староста Канрэй Синтага готов был торжествовать, но по привычке боялся сделать ошибку.

Должно быть, он не имеет понятия, о чем идет речь, едва не рассмеялся Натабура, а представляет себе море как огромную лужу, у которой не видно даже горизонта. Но все же есть резон усомниться — ведь я, судя по всему, переплыл этот горизонт и попал в неведомую страну. Пусть это будет моим маленьким-маленьким плюсом, о котором никто не догадывается. Пусть! Сердце его наполнилось гордостью.

— Хорошо, — важно произнес староста, упираясь в колени жирными руками и с трудом поднимаясь, — поживешь пока у Садако, — он кивнул в сторону рыбака. — Поможешь ему в хозяйстве. А потом поговорим...

И вышел, решил, что мальчишка слишком слаб, чтобы убежать, а раз уж Садако нашел его, то пусть сам и кормит, и ухаживает, а я ему за это позволю ловить рыбу восемь раз в течении сэкки*, что само по себе является великой милостью. Такова моя воля, самодовольно подумал староста.

Довольный таким мудрым решением, староста Канрэй Синтага отправился домой, чтобы перед ужином выпить бутылочку сакэ и вкусить морских раков в укропном рассоле. Завтра я пошлю лодку в Чертоги, рассуждал он, а к мальчишке приставлю своего человека, послезавтра, кто знает, я могу оказаться в Чертогах! Ха-ха... Дела наши грешные. Совесть его абсолютно не мучила, а душа была спокойна.

Неизвестно, о чем староста говорил с почтительно проводившим его Садако, но когда последний вернулся, то спросил с любопытством:

— Ты дзидай? **

Таким образом он дал понять, что все, о чем говорил староста, не соответствует действительности или, по крайней мере, не имеет большого значения, по крайней мере, для него — Садако.

— Самурай! — уточнил Натабура, который устал от долгого разговора. — Или буси! Кими мо, ками дзо!

* * *

— А по-нашему — странствующий рыцарь. Они приходят оттуда. Не бойся, я никому не скажу, — наклонившись, Садако перешел на таинственный шепот, — даже Когиме... даже нашему старосте... хотя он и поручил мне за тобой следить. Ты очень похож на нашего сына Масатоки. Твой лук и колчан я отобрал у водяного и спрятал на чердаке. Староста одумается и будет рад видеть тебя в составе икки — нашего отряда самообороны. Выздоравливай быстрее. Нам нужны такие люди. Осенью с моря приплывают пираты. Мы сторожим с ночи до утра.

Натабура понял, что разговор идет о ронинах

* * *

— так в Нихон называли праздно шатающихся людей, вооруженных дансё — большим и малым мечами. Во времена, когда запрещали оружие, они ходили с посохом, в котором прятали четырехгранный клинок. Ронины тоже являлись, когда созревал урожай. Очевидно и то, что Садако даже не слышал о Нихон. Натабура терялся в догадках: ни учитель Акинобу, который бывал и в Китае, и в Корее, ни отец, который учился искусству обустройства водоемов в этих же странах, никогда, ничего не рассказывали о подобных землях.

— Скажи, что это за страна?

— Страна Чу, провинция Синтагэ, а деревня наша называется Вакаса.

— Хоп! Вакаса... Никогда ни о чем подобном не слышал, — признался Натабура, испытывая холодок к груди. Он понял, что все это время, каждую ночь, видел вещий сон, и хотя в этих снах староста и не присутствовал, интуиция подсказывала, что он самый опасный человек в деревне.

— Скажи, а играют ли в вашей стране в сугоруку?

— Если и играю, то я не слышал о такой игре, — ответил Садако. — Я простой рыбак. Мой сын утонул пять лет назад. Вначале я решил, что море вернуло его нам. — Садако посмотрел в угол, где сидела Когима, и понизил голос до шепота, оберегая жену: — Ты так похож на него!

— Да-да... — грустно прошамкала из угла старуха, выказывая тонкий слух. — Очень похож... Только старше года на три.

*Сэкки — пятнадцать дней.

**Дзидай — самурай в стране Чу.

* * *

Кими мо, ками дзо! — очистительная молитва.

* * *

Ронин — самурай без хозяина.

— А есть ли в вашей стране бессмертные? — спросил Натабура.

— Это по направлению звезды Копье. Но ни один житель деревни не ходил в страну западных варваров — Ёми. Путь отсюда только морем. А столица наша лежит в трех дневных переходах на юг.

— В какой стороне эта звезда? — спросил Натабура.

— Она приходит ночью из-за самой высокой горы, похожей на верблюда. Но дороги туда нет. А если и есть, то нам она неизвестна.

Если бежать, думал Натабура, то надо знать, куда. Он долго не мог уснуть, возбужденный новостями, которые узнал и от Садако, и от старосты. К тому же его все еще мучил кашель, как тяжелые воспоминания. Много бы я отдал, чтобы очутиться дома. Он лежал, закутавшись в толстое одеяло и прислушиваясь к звукам деревни: лаяли собаки, куры устраивались на насесте, где-то под горой работала кузня, с гор налетал ветер, раскачивая бамбуковые рощи и путаясь в кронах сосен, и над всем этим шумело море. А Натабуре все сильнее и сильнее хотелось увидеть единственного близкого человека — учителя Акинобу. Но это его желание было, как горизонт, к которому невозможно приблизиться. С этими горестными мыслями он и уснул.

Утром следующего дня, пошатываясь, он вышел взглянуть на мир и поймал себя на том, что по привычке изучает склоны гор с редкими елями, выискивая тропинки. Пожалуй, до трети можно было подняться осыпью, хотя осыпь — не самый легкий и не самый безопасный путь. Но выше горы и в самом деле торчали, как башни крепостей, и даже на перевал между ними невозможно было взобраться. Впрочем, с надеждой подумал Натабура, бабушка надвое сказала, вдруг там все-таки есть козьи тропы, а где есть тропы, там я обязательно пройду.

Деревня была большой и раскинулась в излучине горной реки, которая походила на Окигаву, протекающую через Киото. В центре находилась широкая площадь. Над крышами, между хижинами, аккуратными лоскутами полей, рощами бамбука и вечнозелеными купами юдзуриха поднимался дымок. Слышались голоса и лай собак. Мальчишки удили рыбу. А по дороге брели женщины с мотыгами на плечах. Его заметили, и он услышал:

— Гляди... гляди... давешний утопленник...

Натабура закашлялся, смутился и вернулся в хижину с мыслью: неужели я такой страшный? В медном зеркале он увидел свое отражение и на всякий случай ощупал лицо, не узнав себя: на него взглянул худой, потусторонний лик, на верхней губе — черные усики, а на подбородке — пушок, к появлению которого он не был готов. Натабура хорошо помнил, что перед боем в морской крепости Ити-но-тани лоб у него был наголо обрит — как и подобает буси*. Теперь же на него смотрел человек, у которого свалявшиеся длинные волосы висели до пояса. А когда он снял белую крестьянскую рубаху, чтобы умыться, то увидел, что можно пересчитать все ребра, а мышцы стали тонкими и плоскими.

— Ничего-ничего... — прошепелявила Когима, которая готовила еду в очаге, — и Конфуцию не всегда везло. Главное, что болезнь отступила, а мясо нарастет, — и захихикала, как болотная сова. Натабура застеснялся и спрятался за ширму. Уйду, решил он, уйду, завтра же!

— Не надо прятаться, — сказала она с ласковыми нотками в голосе, — от своих... Давай я тебя приведу в порядок, а потом искупаешься.

Она подстригла его большими ножницами для стрижки овец. Получилась петушиная прическа — жесткие волосы торчали в разные стороны. Затем приготовила баню, похожую на офуро — огромную бочку с цветками фиолетового мыльника. На раскаленные камни можно было плескать можжевеловую воду, а в крохотное, закопченное окошко едва пробивался свет. После бани Натабура так устал, словно три дня и три ночи бегал в гор Коя. Едва добрался до постели и провалился в сон, а когда проснулся — это был все тот же дом. Он разочарованно повернулся на бок, чтобы взглянуть в окно: вдруг битва все еще продолжается и можно вернуться к товарищам. Однако морская гладь была пустынна. Лишь белые гребешки волн катились по ней. Захотелось сбежать вниз, посмотреть, вдруг кто-то валяется на берегу, но не было сил даже шевельнуться.

Когима накормила его, а он, все еще переживая битву и позор, снова уснул.

Прошло еще три дня, о двух из которых Натабура мало что помнил. Он просыпался, чтобы поесть, и засыпал, чтобы проснуться и снова поесть. Его сны были долгими и очень простыми. Натабура не знал, был ли он счастлив на пыльных дорогах Нихон. Он видел себя то в отрогах горах Коя, окружающих монастырь Курама-деру, то с учителем Акинобу, бредущим в окрестностях какой-нибудь обители, которые они частенько посещали. Его сердце сладко сжималось, когда он узнавал очертания реки Поё-но, вытекающей из озера Хиёйн. Сколько лягушек и ящериц он переловил в детстве, исследуя ее берега. Сколько тайн открылось ему в ближних и дальних путешествиях. Он был счастлив в этих снах.