— Масянтрий, взять!!!
День первый.
Угрюмое, затянутое сухим туманом поле выглядывало своими каменистыми краями из-за оврага, словно большой хищный скрюд, наблюдающий за легкомысленной добычей. Редкие шальные искры болотных огоньков, поднимающихся над цветущей лунницей, носились за порывами ветра, устраивая демонские пляски и заводя холодящие душу хороводы в безмолвии ночи. Казалось, что сквозь сероватый налёт извечной туманной мути проглядывает не старый дряхлеющий лес, а напрямик другое измерение, кишащее демонами да тварями, настолько страшными, что нет возможности дать им имя.
Что и говорить, не любили местные это поле. Да и какое то было поле? Так, пустырь, поросший бурьяном и сплошь усеянный камнями, словно те росли и множились на нём, что бородавки на жабе. Не приживались на нём ни рожь, ни клевер. Вездесущая ракита обходила стороной его неровные абрисы, ютясь в своей убогой выемке оврага. И только редкие корявые ели где-нигде прорастали сквозь скупую почву, чтобы торчать нелепыми чучелами, да одним своим видом распугивать вороньё. Срубишь такую ёлочку, домой принесёшь, а со двора уже скотина врассыпную, да блохи верхом на тараканах за ворота маршируют. А коли кто сподобится по глупости или злому умыслу такую веточку в печь бросить, то зачадит всех, хоть сразу хорони. Не бродило по тому пустырю дикое зверьё, облетали стороной птахи, а скотина, коли и затащит, какой пастух нерадивый пастись, то дурела сразу да дохла. Не было от того поля пользы людям никакой, только для тёмных дел и годилось.
Каждый новый староста, что до власти приходил, пытался с полем нехорошим совладать. Кто приказывал распахивать его да петушинник сеять, кто пытался осиной засадить, кто приказывал святилища ставить да жрецов звал молиться, кто инквизиторов из столицы выписывал, нынешний даже предлагал девку в жертву принести помясистее, чтобы напасть на этом поле сожрала да подавилась (гадина такая). Ничего не помогало: плуги ржавели, деревья горели свечками, в святилищах святая вода тухла, а инквизиторов по дороге нежить сожрала. Откуда только взялась? Пока самым действенным оказалось предложение вырыть между деревней и демонским полем овраг, как от лесного пожара или врага неизвестного, раз больше ничего не помогает. Вот и оставалось селянам следить за тем, как медленно зарастает рогозом последнее спасение, и ждать, что же будет дальше.
Больше всего судьба нехорошего поля волновала, конечно, тех, чьи дома ближе к оврагу находились. Как тут не волноваться, когда и днём, и ночью оно, проклятое, из окон видно. На порог лишний раз не выйдешь, чтоб глаз за какую-нибудь корявую ёлку не зацепился или на валун страшный не натолкнулся. Единственная радость, что хоть мыши по осени в дом не лезли.
Игнат злобно сплюнул в сторону туманной гадины и осторожненько прикурил самокрутку от вытащенной из коптильни лучинки. Плевок попал в развешенный на заборе половик, что ещё вчера жена приказала выбить, да руки всё никак не доходили. Уже в этом проглядывалось дурное влияние гадского поля. Вот всё в жизни Игната из-за него наперекосяк шло. Уродится пшеница на зависть соседям, так обязательно в сушильне погниёт. Начнёшь крышу латать, так вся черепица перебьётся. Примешься кабана колоть — упьёшься так, что всю свеженину собутыльникам раздашь. Жена вот... молодая, красивая, так злющая, сил нет. Всё несчастного мужа поносит: то ей стулья почини, то в коровнике почисти, то порты смени, то куму — бабу гулящую — за зад не щипни. А сейчас новую моду ввела: курить отучивает. Он же её корову доить отучивать не берётся! И так крутился Игнат и эдак, а выход всё же нашёл: по ночам за сарайчик втихаря бегает туда, где в банке с гвоздями папироски припрятаны. Только бы опять демоново поле ему жизнь не испортило, и жена заначку не обнаружила.
Мужик, на всякий случай, отошёл подальше и сладко затянулся, чувствуя, как дешёвый дымок щиплет горло. Умиротворённым взглядом обвёл он родное поселение, испытывая настоящую гордость и здоровое удовлетворение, будто лично каждый домик ставил и деревце окучивал. Водилась за ним такая привычка представлять себя ратишем славным, что всеми этими землями раньше владел. Чего бы ни помечтать, раз никто не узнает? Особенно нравилось ему смотреть на святилище Триликого и представлять, как мужичьё благодарит его, Игната, за разрешение на строительство. И за покрытые сусальным золотом венцы статуй, и за резные ворота, сплошь одетые цветной эмалью, и за яркие росписи на куполе, а уж за сам купол, то и вовсе в ноги падают. Предвзятый взор "владельца" выхватил из густой темноты давно не полотые клумбы с пионами, потрескавшуюся штукатурку у кромки фундамента и трещинки на святочных столбах. Мысленно Игнат уже на все лады костерил старейшину за разгильдяйство и наслаждался его лепетом, как неожиданно в окошке, аккурат том, что на поле смотрело, мелькнул огонёк.
Игнат от удивления даже рот открыл. Это же где это видано, чтобы по ночам кто-нибудь в святилище шатался. Жрец их Перот уже, почитай, десятый сон видит: он завсегда первым после службы уходит, говорит, мол, общение с Единым очень уж его утомляет. Прихожанам и подавно здесь делать нечего: тут и днём-то до Триликого не сильно докричишься, а ночью и тем более божеству до паствы дела нет (что ему круглые сутки работать?). Воры? Да что ворам у них искать, если все подношения жрец домой уносит, масло и благовония с курильниц его жена завсегда подчищает, а позолота с венцов особо и не отколупывается, уж Игнат-то точно знает: сам с дружками по пьяни пытался. Точно, новый служка опять принялся самогон в исповедне гнать, чтобы потом "святым вином" на гуляньях приторговывать. Мало ему что в прошлый раз полдеревни потравилось? И ведь умеет же благовоний добавлять, что и не отличишь по запаху!
Мужчина быстро затушил папиросу о позабытый ковёр и спешно протиснулся сквозь дыру в заборе. Прикрывая полами халата растянутые широкие трусы, что вздымались на раннем брюшке горделивым парусом, Игнат потрусил к святилищу, надеясь застать изворотливого проходимца, а, если повезёт, то и напроситься в долю, пригрозив рассказать обо всём кузнецу, что в прошлый раз чуть в Поднебесные кущи не наведался от "святого вина".
Главные двери святилища были заперты на большой амбарный замок, успевший слегка проржаветь с одной стороны. Это нисколько не удивило Игната: каждый мальчишка в Коренях знал, как незамеченным пробраться в гости к Триликому. Скорее наличие замка озадачивало, ведь у служки наверняка запасные ключи были, если только Перот опять не грозился помощнику увольнением. Заветное окно со съёмной рамой тоже оказалось на месте.
"Вот, зачем Милаху раму-то назад возвращать, коль из-за кустов всё равно с улицы не разглядишь, залез кто, аль нет? — Игнат недоумённо поскрёб начавший лысеть затылок. — Значится, точно за старое принялся, коль так ныкается потишку! Уж я-то его прижучу!"
Изнывая от нетерпения и мелкого алчного трепета, мужчина вынул окно, сидящее непривычно плотно, будто его уж пару лет, как никто не трогал, и перевалился в подсобку, чуть не разгромив пирамиду из тазов и мётел.
"Ишь, ты, паскуда, другой ход нашёл! — недовольно заметил Игнат, сдирая с головы паучьи махры, и подбираясь к прикрытой гардиной двери. — Совсем обнаглел: уже собственные лазейки устраивает!"
Из дыры в потолке, закрытой порыжелым выпуклым окошком, в большой зал проникал луч бледного серебрящегося света, окрашивая всё в больные цвета похоронных отпеваний. Привычный с детства зал, казался, холодным и пугающе пустым, словно не знавшим человеческого духа вовсе. Незряче пялились проломами глаз грубоватые статуи, чуть выплывающие из какого-то особенно пугающего мрака, настоявшегося, казалось, до невыносимой ядрёности. Лишь редкие блики позволяли ещё видеть в этой тьме. Прямо посреди луча чёрной скалой высился алтарный камень, тянулся своим острым верхом к окошку, грозя перекрыть собой последний источник света. И было в нём что-то настолько сильное, настолько пробирающее, что Игнат уж и дармовой самогонки перехотел, и курить зарёкся, и жену слушать поклялся, и, грешным делом, решил исповедаться, по случаю.
Неожиданно из темноты проступил силуэт, словно тень отдельной каплей просочилась на лунный свет, так он был тёмен. Медленно двигаясь вокруг алтарного камня, тень начала приближаться. Игнат со страху охолонул и боязливо прижался к двери, аж коленки под халатом задрожали. Сразу же вспомнились слова жреца Перота, что Триликий покарает тех, кто по ночам взялся в святилище лазать да картинки срамные малевать. И всё равно, что Игнат к тому не причастен был, так проняло, что вот-вот трусы попортит. Нечто или некто, плывущий во мраке, был высок и монолитен, капли света стекали по жёстким складкам висящей материи, лишь больше затемняя её. Вверху, в самой глубине болотными огнями тлели два серебристых огонька, и казалось, что в любой момент странная фигура вспыхнет и расплывётся мраком, поглощая последние капли света.
— Т-ты хто? — смело, но очень тихо крикнул Игнат, прикидывая, как сподручней бежать в случае чего: через закрытые на замок главные двери или узкое окно в подсобке.
Фигура медленно повернулась на голос, сверкнули белёсые искры, взметнулись в стороны полы тёмного одеяния.
— Святой Харундай, разве не видно? — раздражённо проговорил незнакомец, сбрасывая с алтарного камня верёвки васильковых косиц, оставшиеся на вершине ещё со Средницы.
— Э-э-э, видно, конечно, — растерянно почесал маковку Игнат, чуть успокаиваясь и стараясь припомнить, говорил ли, что Перот о том, что к приближению Кометы святые должны являться самолично.
Беды и кары пророчил ещё с зимних святок, а про блуждающие статуи, кажется, рассказать позабыл. То, что странная тень была одной из статуй, мужик и не подумал усомниться: кому ещё, как не святому в закрытом храме шататься, да и фигура больно напоминала укутанных в бесформенный балахон праведников, и говорила она уж больно проникновенно. Так и хотелось разом во всех грехах покаяться и в отшельники уйти, только, чтоб его обладателя не прогневать. Игнат уж собрался попроситься домой к жене, даже на колени заранее бухнулся, чтоб сгоряча святого не прогневить, но в последний момент призадумался:
— А что здесь делаешь, жрец уже все подаяния собрал и масла вынес.
— Вот алтарь себе присматриваю, — склонил на бок голову Харундай. — Какой посоветуешь?
— Наш хороший, — поспешил заверить привередливого святого Игнат, уж готовый не только алтарём, но и половиной деревни откупиться. — Лет триста здесь стоит, может и больше. Говорят, ещё при некромантах стаивал, пока в веру Триликого не обратились.
— И я так думаю, — милостиво согласился святой и, окинув взглядом островерхую глыбу. — Подсобишь?
Игнат аж хекнул от неожиданности, но противиться воле святого не решился и, мелко закивав для пущей доходчивости, как был на коленях, так и пополз к ожившей статуе. Он, конечно, слабо понимал, чем именно может помочь всесильному, но, на всякий случай, решил не рисковать. Харундай следил за его приближением со снисхождением, даже насмешкой, которые чувствовались не смотря на то, что темнота наброшенной на голову хламиды не позволяла разглядеть выражение праведного лица. Святой выпростал вперёд руку, огладил бок камня — и тот, слегка искрясь по краям, тяжело, словно нехотя стал подниматься из земли. Игнат, раскрыв рот, следил за этим странным действом, а сам думал, нормально ли, что под хламидой у святого обычные порты и рубашка.
Когда алтарный камень, оказавшийся удивительно длинным и словно сплюснутым с одного бока, полностью был извлечён, словно гигантская заноза, Харундай чуть небрежно похлопал покрытой железом рукой по склонённой голове прихожанина и жестами приказал подняться и следовать вперёд. Игнат, трепеща от осознания собственной важности, кинулся к главным дверям (ну не через окно же святому вылезать, как шпане малолетней), и принялся остервенело подковыривать петли в ручках, нервно косясь на страшную фигуру, окутанную серебристым сиянием парящего камня. От волнения пальцы тряслись, и винтики всё время норовили выскользнуть. Створки дверей дрожали, низкой вибрацией отдаваясь в ушах, раскачивая крепленья. Неслышные шаги ожившей статуи казались похоронным набатом. Чем ближе подходил Харундай, тем тяжелее становилось сосредоточиться. Игнат уж с жизнью распрощался, как коварный механизм поддался и тяжёлая ручка с пронзительным звоном брязгнулась об пол. Святой беспрепятственно прошествовал наружу, и парящий за его плечами, точно привязанный валун проскользнул следом, на миг ужавшись боками.
Игнат шустро бросился наружу и поспешил приладить ручку обратно, подоткнув в дыру от вывернутого шурупа попавшуюся под ноги ветку.
— А тебе зачем алтарь? — спросил он, запоздало сообразив, что эдаким Макаром из святилища все статуи разбегутся, а ушлый жрец примется по новой со всех деньги стрясать на благоустройство.
— Откуда я знаю, — непринужденно обернулся Харундай, и угольки его белёсых глаз вспыхнули ярче. — Начальство сказало. Отнесу и вернусь.
От одной мысли о том, какое может быть у статуи святого начальство, Игнат чуть не поседел и невольно схватился за знак Триликого на шее.
— А-а-а, ну это понятно с таким начальством не поспоришь, — жалко проблеял мужик, уже не столь рад, что вообще зацепил святого, пусть бы и дальше шёл по своим делам, да простых людей не трогал. — Я... Меня... Мне...Э-э-э... Может, мне двери не закрывать тогда?
Величественный святой повёл широкими каменными плечами и, кажется, снисходительно улыбнулся:
— Чего же? Закрывай. А то ходят тут всякие...
Вернувшись домой, Игнат тихонько забрался под бок к жене и ещё долго не мог уснуть, вспоминая, как медленно удалялась вдоль по улице статуя святого, над плечом которой парил алтарный камень, пока не растворилась в мутном тумане нехорошего поля.
* * *
* * *
*
* * *
*
* * *
*
* * *
**
Считается, что все аномалии в этом мире происходят не случайно.
Всё имеет причину, даже если она настолько ничтожна, что растворилась в пластах забытых мгновений, впитавшись, как пыль в трещины шара-уловителя. Вроде бы и знаешь о её существовании, но вытащить нет ни возможности, ни желания. На такие причины обычно внимания не обращают, их забывают, безжалостно затирая избытком более важных событий и моментов, наивно полагая, что низведённая причина утянет за собой и следствие, избавив от него универсум. Учение Триликого называет это действо покаянием и активно призывает к нему всякого страждущего, обещая за умеренную плату так качественно "забыть" некоторые моменты биографии кающегося, что совесть очистится автоматически, а карма самовосстановится на несколько перерождений вперёд. Неизвестно, правду, что об этом думает сам Триликий, на коего возлагаются надежды по стиранию сомнительных заслуг, но только из святилищ люди выходят с лёгкостью в душах и карманах. Самим же причинам, вероятно, жрецы объяснить базовую установку своего небольшого обогатительного проекта не соизволили и те остались не в курсе дела. Имея же дурную привычку совершенно незаметно накапливаться, такие причины росли и множились неприметно для окружающих, чтобы своей незримой цепью опутать всё и вся.
