Обещай мне вернуться

Когда пришло время гасить свет, Майку сварливо окликнул сосед того рыжего, пожилой кругленький майор-колобок.

— Это что ж такое, товарищ няня? Смотрите, плохо человеку, голова у него болит, сделайте же что-нибудь!

Она посмотрела на "гусара". Тот лежал неудобно, наискось, закрыв глаза. Подушка свалилась на пол, одеяло сбилось комком.

— Ну? Делать что-нибудь будете? — насел на девушку майор.

Майка растерянно захлопала глазами.

— Я... не назначаю лекарства... Сейчас старшую позову.

Зоя как раз собиралась куда-то отлучиться и просто отмахнулась от напарницы.

— А, ерунда, контузия и должна болеть. Он вставал? Вставал? Ну и чего ты хочешь? Свет везде погасила? Иди, гаси. Я скоро.

Обескураженная Майка вернулась в палату, освещенную слабым ночником.

Похоже, "гусару" стало еще хуже. Или это игра теней? Тени на щеках, тени в складках простыни. Из-за неяркого света казалось, будто раненый постарел лет на двадцать.

Лежал, не шевелясь, хмурился, кусал губы. Майка присела рядом на табуретку. "Что же делать? — тревога за раненого мешалась с досадой на себя, на Зойку, на войну проклятую. — Ну почему я ничего не умею... Хуже нет — хотеть помочь и не знать, как. Ненавижу бессилие!"

Майка тронула лоб подопечного — проверить, нет ли жара, хотя сама вечером старательно ставила точки на температурном листе.

Парень скривился, вяло мотнул головой — отстань, дескать, без тебя худо, и уже крепко ухватил Майку за запястье, намереваясь сбросить руку. Но вдруг передумал — словно извиняясь, накрыл ее узкую ладошку своей, сухой и горячей, и вроде бы даже слегка пожал.

Майка так и замерла в неловкой позе, боясь пошевелиться. Впрочем, она скоро забыла о неудобстве. И мысли пропали. Кроме одной — так зачем-то надо. Очнулась только тогда, когда рука раненого упала на одеяло. "Ой, сознание, что ли, от боли потерял?" — испугалась она. Нет. Дыхание ровное, пульс хороший. Спит. Уф-ф. Гора с плеч.

...Боммм! Боммм! — глухо ударили часы в ординаторской. "Полпервого. Надо же! Это сколько ж времени прошло? Почему никто меня не хватился?" Майка взглянула на раненого и убрала затекшую руку с его лба.

Поднялась и едва не упала — так закружилась голова. Ноги от неудобной позы тоже затекли, болели спина и шея. Майка ухватилась за спинку чьей-то койки, подождала, пока палата перестанет вертеться перед глазами, вздохнула и потянулась. В палате было душно и жарко. Пахло пСтом и карболкой. Тускло светили ночники на тумбочках. "Ой, чего это я? Точно пьяная. От духоты, наверное. Проветрить бы надо, — рассеянно подумала Майка. — А вдруг простудится кто? Нет, всё же проветрим".

Она отодрала тяжелую раму, оставила узкую щелочку, заклинив ее толстенным справочником. "Через четверть часа надо будет закрыть, сыро, дождь льет как из ведра..." — подумала она, обходя койки ряд за рядом и укрывая раненых. — "Зато бомбить сегодня точно не будут".

Майка вышла в коридор, тихонько прикрыв за собой дверь палаты. После тусклого света ночников сорокаваттные лампочки показалось ей невыносимо яркими. "Я и-ду по ко-вру, ты и-дешь, по-ка врёшь..." — шепотом бормотала она. Когда думаешь о каждом шаге, не так голова кружится.

— Ты где шлялась? Где шлялась, я тебя спрашиваю! — накинулась на нее Зоя. — Я по часам засекала — двадцать пять минут тебя не было! Где тебя носило, Соколова?

— В палате, — ответила Майка.

— В какой еще палате? Я на тебя такую характеристику напишу, ни на одни курсы не возьмут!

Голова закружилась сильнее, накатила противная тошнота. Пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Хотелось только одного: лечь где-нибудь, закрыть глаза — и чтобы никто не трогал. "Заболела, что ли? Этого еще не хватало".

— Ты слышишь, что я тебе говорю? — Зоя, разозленная Майкиным молчанием, хлопнула ладонью по столу. ? Вот наглая девка, старшие выговор делают — а ей хоть бы хны, стоит, глазищами своими бесстыжими хлопает. Я завтра же на тебя такой рапорт напишу...

— Контора пишет, — огрызнулась Майка. — А если я напишу? Ишь, нашла прислугу! Сидит — температурные листочки линует, пока младший товарищ за нее работает. К больному лень лишний раз подойти. Вот погоди, старшая придет — я ей всё расскажу!

— Ой, ой, напугала! — скривила губы напарница. — Ты сюда учиться пришла? Вот и учись. Полы, так и быть, потом домоешь.

— Сама домоешь, не барыня! — рявкнула девушка. — Я в палату 5-а ушла. Окно там закрыть надо.

Утром Майка задержалась на работе, дожидаясь обхода. Тетя Лена, старшая санитарка другой смены, удивилась, столкнувшись с ней в палате:

— А ты чего, девка, домой не идешь?

Майка принялась путано объяснять про "гусара", пляски в гипсе и головную боль.

— Хотела доктора спросить, нет ли каких изменений в режиме.

— Голова, говоришь, у него болела? А чего своей старшей не доложила?

— Доложила, — мстительно проговорила девушка.— Только она меня и слушать не стала.

— А дежурному врачу чего не сказала?

— Я думала, старшая должна сказать...

— Так-так... А чего это, девка, ты бледная такая? С чего синячищи такие под глазами? Выкладывай, не тушуйся. Зойка забижает? Ну-ка, пойдем, присядем.

И тетя Лена увела Майку в дежурку на диванчик. Халат у нее был чистый, до хруста накрахмаленный, и вкусно пах мятными каплями. Мама такие пьет, когда ей роль не дают.

"Сказывай, дИвица, сказывай, слушаю..." — вспомнилось из "Снегурочки".

— Ах, Зойка, ах, курва! — всплеснула руками тетя Лена. — Совсем малую заездила. А ты что ж, дуреха, молчала столько времени?

— Я на курсы РОККовские хочу. А она характеристику грозилась испортить.

— Ох, дуреха! Ну что за дуреха! Нос у твоей Зойки не дорос характеристики писать. Ну вот что, кудлата твоя голова. Хочешь в мою смену перейти? Я старшей сестре за тебя словечко-то замолвлю. А Зойке лахудру нашу отдам, на нее где сядешь, там и слезешь. Вот и подберутся — два сапога пара.

В новой смене Майка проработала месяц. Получив наконец отличную характеристику с заветной строчкой "Рекомендовано обучение на курсах РОКК", она радостно полетела домой.

В квартире снова царил переполох. Распахнутые шкафы, груда вещей на полу и на стульях. На секунду сердце радостно подскочило: неужели отец приехал?! Но нет.

Занавески с окна столовой исчезли. Скатерть со стола была снята и была расстелена на полу, а сверху, точно какой-то случайно забежавший лесной зверь, распласталась материна лисья шуба. Мать с тетей Глашей стояли над ней и что-то оживленно обсуждали.

— Майя, собирайся. В Москве оставаться опасно. Наш театр эвакуируется в Алма-Ату, мы уезжаем с ним.

— Что-о?!

Такого удара Майка не ожидала.

— Какая эвакуация? А мои курсы? А госпиталь?

— Какой еще госпиталь? Хватит грязь возить. Поблажила — и будет. Уволишься. Я тебя к нам в театр устрою.

— Да в гробу я видала твой театр! Что я там забыла? Буду играть пятую служанку в четвертом ряду? Тоже мне занятие!— сгрубила Майка. — Хочу в госпитале работать!

— В госпитале так в госпитале, — неожиданно покладисто согласилась мать. — В Алма-Ате тоже госпиталей достаточно. Охота горшки таскать — вольному воля. Но здесь ты не останешься.

— Нет, останусь! Я отцу напишу!

— Вот из Алма-Аты и напишешь.

— Ни за что!

— Ты сведешь меня в могилу! — мать схватилась за сердце.

Но на Майку эти фокусы уже давно не действовали.

— Сердце не там, — рубанула она. — Хватит комедию ломать.

Мать чудесным образом исцелилась и начала бодро раздавать указания тете Глаше:

— Глафира Андреевна, умоляю, вы за домом хорошенько приглядывайте. Цветы поливать не забывайте. Ах, только бы не подселили к нам кого! Только бы вещи не растащили! Глафира Андреевна, я так на вас надеюсь...

— Это что за новости? — девушка подбоченилась. — Это как же понимать прикажешь? Пожилому человеку никто эвакуации не дает, ты драпаешь, как таракан, а ее здесь одну бросаешь? Это не по-советски, так баре в Гражданскую за границу удирали! Да провались ты пропадом со своими тряпками и цветочками! Хоть бы сгорели они все!

— Совсем в своем гошпитале от рук отбилась, — запричитала домработница. — Мать ведь тебе добра желает. Ты ж смотри, как оно стало-то нынче, — кажну ночь, почитай, бомбят. Успокоится — вернетесь, куда денетесь.

— Ах, Глафира Андреевна, я всегда была против этой затеи с госпиталем, — мать тяжело вздохнула. — Но Саша просто безобразно разбаловал девчонку. Всем ее капризам потакал. Она мать уже ни в грош не ставит, всё папа да папа. А у матери душа не на месте — как бы чего не вышло. Там же мужчи-и-ины! А она, глупенькая, не понимает еще ничего.

— Верно всё, Марина Анатольна, всё верно вы говорите, — поддакнула хозяйке тетя Глаша. — Девка безголовая, желторотая, а там мужики, да молодые, да смерть повидавшие, они теперича до жизни ой какие жадные!

— Что?! Какие мужчины! — Майку разобрал злой смех. — Не мужчины, а ранбольные. Защитники Родины, кровь за нас проливавшие. Что за мещанские разговорчики!

— Всё! — мать сердито хлопнула ладонью по столу и тут же, сморщившись, стала дуть на ушибленные пальцы. — Ты едешь в Алма-Ату. Все документы я уже оформила. Я твоя мать, в конце концов. Будешь спорить — посажу под замок, так и знай. Марш собираться!

Взбешенная дочь убежала к себе и хлопнула дверью.

"Ну, мамаша, ну, тихоня... Всё уже оформлено — это ж надо. Ух, если папа узнал, как бы он ее разнес!" Майка, словно наяву, услышала голос отца: "Это что еще за паникерские настроения? Товарищ Сталин в Москве — а ты драпать задумала?!"

"На фронте паникеров вообще расстреливают. Да, да! Как же мне это всё надоело! Мятные капли при каждой воздушной тревоге, в убежище свести под белы рученьки, шаль на плечи, плед на колени, ах, мы вернемся к развалинам, я это предчувствую, ах, какой ужас, ах, когда же немцев от Москвы отгонят. А школьники в это время зажигалки на крышах тушат. А у нас в госпитале врачи во время бомбежек оперируют. Да я и сама с тяжелыми в палате во время налетов оставалась. Если нельзя человека с места трогать — что ж делать? Сидишь рядом, трясешься как заячий хвост, слушаешь разрывы и бодро говоришь: "А, ерунда, далеко упала!". Сбегу я отсюда, вот что..."

Майка полночи мучилась, придумывая, как бы так выкрутиться, чтобы не ехать в эвакуацию. Прикидывала и так, и эдак. Но находила только один выход: удрать из дома.

Она никогда всерьез не думала о побеге. Иногда, конечно, кричала матери в пылу ссоры, — мол, в общежитие уйду. Но в глубине души знала, что угрозу свою не выполнит. Пороху не хватит.

"Что ж, значит, так тому и быть! Прикинусь овечкой — да, милый друг маменька, я всё осознала, из родительской вашей воли не выйду. Усыплю бдительность. Начну открыто собираться. А потом каак дам дёру!"

Утром Майка ушла в госпиталь, пока мать еще спала.

— Ты чтой-то зареванная такая? — приметила тетя Лена. — Случилось чего?

У Майки вспыхнула безумная надежда: а вдруг тетя Лена поможет? А вдруг скажет, что ее, Майку, из госпиталя не отпустят? Но — нет.

— И что ж, и поезжай, — рассудительно заметила та. — Чай, не на службе, вольнонаемная. Захотела — уволилась.

— А курсы?

— И там курсы есть. А с матерью ругаться негоже. Вот в полные года войдешь — будешь сама себе хозяйка. А покуда в родительском доме живешь — слушаться надо. Ну, пошли к старшей, бумаги твои оформлять.

"Видно, ни от кого мне помощи не дождаться. Всю жизнь за мамкину юбку держаться. Нет уж, дудки. Комсомолка я или нет?! Значит, сбегу. Только бы назад не вернули. А то позору не оберешься. В восемь лет такие фокусы еще сходили с рук, но мне ведь уже семнадцать. И война..."

На зимних каникулах второклассница Майка одолела "Пятнадцатилетнего капитана" и стала бредить морем. Повесила над кроватью карту мира, начала рано вставать, делать зарядку, соорудила из старого ящика и велосипедной шины корабль и часами играла в капитана. Мама в награду за хорошее поведение обещала свозить ее летом на юг, к морю. Но это ж разве будет по-настоящему! Майка отлично знала, что купаться досыта мать ей не даст: "Ах, тебе нельзя, ты такая слабенькая!" И в пиратов играть не разрешит. А она, Майка, вовсе не слабенькая. И ее обязательно примут в капитаны.

Когда снова начались уроки, Майка на перемене отвела в сторонку четвероклассника Вовчика, старшего брата закадычной подружки Леночки.

— Я тебе страшную тайну открою. Ты только не говори никому! — Майка для убедительности вытаращила глаза. — Клянешься?

— Могила.

Майка утащила его за школьный дровяной сарай, прижала к забору и затараторила:

— Я поеду в Ленинград поступать в мореходную школу! Буду капитаном!

Вовчик глянул с сомнением.

— Туда девчонок не берут.

Майка фыркнула.

— А я штаны надену и косички срежу — вот никто и не догадается! Меня на даче все за мальчишку принимали.

Вовчик подумал, посопел. Сдвинул ушанку на затылок, сунул руки в карманы.

— В капитаны она собралась, малявка. Ты хоть Жюль Верна читала?

— А вот и читала! Дик Сэнд в пятнадцать лет командовал кораблем. Мне, правда, только восемь... но я же советский ребенок.

— А деньги на билет где взять?

— На завтраках скоплю.

Вовчик еще немного подумал.

— Я тебя одну не пущу. Вместе убежим.

Бежать решили после уроков.

В каморке уборщицы Майка храбро отчекрыжила обе косички большими садовыми ножницами. Получилось криво, но Вовчик утешил:

— Наплевать, там всё равно как в армии, всех под ноль стригут.

Майка кивнула, натянула пальтишко, завязала капор, и они с Вовчиком отправились на вокзал.

В кассу стояла длинная очередь. Майка с Вовчиком встали в конец и стали терпеливо дожидаться. Прошел час, другой — очередь почти не двигалась.

— Нету билетов, товарищи, не-ту! — прокричала кассирша и захлопнула окошечко.

— Вот так номер, — растерялась Майка. — Что ж делать-то теперь?

— Погоди, - велел Вовчик, решительно направляясь к высокому моряку, стоявшему неподалеку.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться.

Тот с улыбкой оглядел мальчишку.

— Разрешаю.

— Товарищ капитан, а вы в Ленинград едете?

— А тебе зачем?

— А там мореходная школа есть?

— Есть и школа. Только детишек туда не принимают, не-е-ет. Восемнадцать стукнет — тогда приходи.

Вовчик понуро вернулся к Майке.

— Ничего у нас не выйдет. Туда детей не берут.

Майка не выдержала и разревелась. Вовчик вытирал ей слезы варежкой. Какая-то бдительная гражданка тут же начала их расспрашивать: кто такие, да откуда, да куда едут.

— Вы что ж, одни?

— Да, - ответил Вовчик.