Фэнтези 2016 Кинопольский Волк

Имелись у Триколича заслуги и перед философией — один раз, ещё в студенческие годы, с него нарисовали Дэвида Юма для так и не вышедшего учебника.

— Как ты себя чувствуешь? Приступы не вернулись?

— Немного есть. Перед глазами темнеет, и голова становится тяжёлой-тяжелой. Кровь приливает, наверное.

— Что-нибудь с цветами происходит?

— Да, происходит, — Лакс сглотнул, — всё становится такое тусклое-тусклое, и жёлтое. Словно сквозь жёлтую воду смотрю.

— Когда последний?

— Позавчера.

— На ногах держишься?

— Да. Я привык почти. Только судороги по утрам... — Волченю передёрнуло, — это действительно страшно. Иногда так больно, что кричать начинаю.

— Ты волнуешься. Перед экзаменами — это нормально. Как только поступишь, сразу отпустит — вот увидишь.

— А если не поступлю?

— Всё равно отпустит. Так что не о чём волноваться.

Лакс не разбирался в автомобилях. Но даже ему было достаточно одного взгляда на машину Триколича, чтобы понять — владеть клиникой дело доходное.

Сумки и книга отправились на самое дальнее сиденье, а Волченя устроился впереди, не забыв пристегнуться.

— У меня не больше часа, — сообщил Триколич. — Они думают, что я должен быть на конференции. Когда первый экзамен, кстати?

— Я на подготовительный поступаю.

— Да? А в письме про это было?

— Было.

— Значит, я не дочитал.

Машина тронулась. Над головой мелькнул огромный рекламный щит "Церковь Воссоединения зовёт всех страждущих". Лакс вспомнил разговор в поезде и почувствовал гордость. Он слышал про то, что пишут на рекламных щитах, — а значит, уже не был здесь чужим.

— Я вот что придумал, — продолжал Триколич, — Давай ты поживёшь прямо в клинике? Там есть холодильник, можно поспать, литературы полно. И убирают регулярно.

— Можно. Если клиенты не против.

— От клиентов ты будешь прятаться. Потом, возможно, повысим до ассистента. Увидишь, что у животных внутри.

Триколич свернул на проспект, идеально следуя изгибам трамвайных путей. Лакс опять увидел реку. Дома расступались, открывая вид на мост и многоэтажки другого берега. Волченя старался всё получше запомнить, но получалось плохо. Слишком много всего он видел.

На мост сворачивать не стали. Мимо опять понеслись боковые улочки городского центра. Магазинчики, ларьки, кафе, ночные клубы, административные здания с широким крыльцом и высокими окнами. В Кинополе было что-то неуловимо столичное.

Снова река и мост. За мостом начинался парк: такой густой, что он казался нетронутым лесом. Когда миновали и его, послышался далёкий слабый шум, похожий на шелест моря. Триколич сбавил скорость.

— Хоть я и опаздываю, но старых друзей навещу.

Он свернул на боковую улочку и затормозил, аккуратно вписавшись в последнее оставшееся место на парковке. Чуть дальше, на ступеньках небольшого двухэтажного здания с лакированными рамами в окнах и арочным входом, проходило, похоже, что-то вроде манифестации.

Манифестантов было человек тридцать, а может и сорок, а может и двадцать четыре — Лакс не был силён в оценке численности представителей этого вида. Они довольно тщетно пытались пикетировать и при этом никому не мешать. Машины проезжали и люди проходили, но к пикету никто не спускался, и высокие окна взирали на них с насмешливым снисхождением.

Чуть в стороне беседовали двое — низкорослая, плотно сбитая девушка с повязкой на коротко стриженой голове, и высокий, тонкий как щепка человек лет тридцати пяти, в клетчатой рубашке и очках с невероятно толстыми стёклами — точь-в-точь такие, как на канонической фотографии известного гаитянского диктатора Дювалье.

Заметив машину, он, видимо, распрощался, и отправился в их сторону. Лакс заметил шрам через весь лоб, уходивший за оправу очков.

— Здравствуйте, пациент Курбинчик, — улыбнулся Триколич, — Как самочувствие?

Курбинчик улыбнулся или скривился — для него это было одно и то же.

— Вы, один из немногих, кто не называет меня "господин следователь". Я в порядке, хотя в ушах иногда бывает звон. Но разве может не звинеть при такой жизни?

— Экологи бунтуют?

— Бунтуют и пикетируют. Но у них ничего не получится. Это известно даже им самим.

— Из-за завода на западной стороне?

— Конечно. Но ситуация такова, что им не на кого опереться. Лес нетронутый, дачников нет. Заповедник Мантейфеля на другой стороне и Апраксин сказал уже, что в это дело не полезет. Много статей в местной прессе: пишут об оживлении промышленности, расширении производств и о том, что Россия вперёд, скоро заживём счастливо. А для животных, по мнению, прессы, предусмотрены парки.

"Говорит, как протокол пишет, — подумал Лакс, вглядываясь в неподвижное лицо следователя, — Интересно, это у него от природы или профессиональное?"

— Да, со всех сторон обложили.

— Кроме того, я только что выяснил, что шансов у зелёных дьяволов не было с самого начала. Вам известно, кто один из основных акционеров?

— Войшкунес?

— Нет.

— Вильковский?

— Нет. Это Кинель, Олег Игоревич.

Триколич присвистнул.

— Да... если так, то всё решено. Он их даже есть не станет.

Курбинчик кивнул.

— Выборы через два месяца. Уже размещён заказ о печатати плакатов. Поэтому рассмотрения жалоб не будет. На это нет времени.

— Я, конечно, только коллега лечащего врача, — Триколич повернулся вбок, словно не хотел встречаться глазами, — и не могу советовать следователю. Но мне кажется, что с этими раскопками вы рискуете окончательно загнать себя в гроб. Я Кинеля знаю, как вы догадались, лично. Он очень адекватный человек и в нём нет ни капли отцовского хамства. Ловили бы преступников, пациент Курбинчик. Ведь это ваша работа.

— Кинель мне интересен, — Курбинчик ещё раз усмехнулся и пошёл обратно к протестующим. Разговор был закончен. Триколич снова завёл мотор.

— Следователь Курбинчик, — пояснил он Лаксу, когда они выехали обратно к трамвайным путям, — Бывший пациент. Не мой, к счастью. В прошлом году в райбольнице его с того света вытаскивали. Не верит никому и знает, что каждый в чём-то, да виноват. А сейчас играет последнюю партию. Этой осенью он сдаст дела и переквалифицируется в юридические консультанты.

— Устал бороться с коррупцией?

— Устал бороться с головой. Аутизм у него, — Триколич поджал губы, видимо, что-то вспомнив, — Пока лёгкий. Потом, быть может, шизофрения. Идеальный человек, чтобы цифры мучить и афёры распутывать. После операции серьёзно сдал и аттестацию уже не пройдёт. Привык человек смотреть на изнанку, так что лицо ему вообще не интересно. Но дело своё знает. Если не сдвинется окончательно — сам Кинель к нему за консультациями будет ходить. И это будет по-настоящему забавно.

Административный центр закончился и Лакс уже приготовился увидеть спальные районы. Но Кинополь оказался хитрее — сначала был ещё один мост, несколько небольших, ещё начала века заводиков со щербатыми кирпичными стенами, а потом побежали заборчики и домики частного сектора. Многоэтажные дома стояли поодаль, утренняя дымка превратила их в мираж. Потом частный сектор закончился — почти так же неожиданно, как и возник, — и улицу обступили стародавние жёлтые трёхэтажки с тенистыми дворами и магазинами на первом этаже. Лакс решил, что они почти приехали. И не ошибся.

Автомобиль выехал на пустынную площадь с кольцевой дорогой вокруг трёх засохших клумб. Сделал круг, свернул на другой луч и остановился перед невесть откуда возникшим офисным зданием, архитектор которого явно вдохновлялся градостроительными симуляторами. Из серых прямоугольников первого этажа рос кристалл синего стекла, расчерченный рамами на правильные квадраты, а угол выдавался немного вперёд и был увенчан пирамидальным шпилем. Сразу за зданием ещё один мостик перемахивал через реку, уже превратившуюся в широкий ручей, а на другой стороне вставала тёмно-синяя стена леса.

Лаксу было немного обидно. Такой большой город и так быстро закончился.

— Забирай вещи. Чтобы два раза не ходить, занесём всё сразу.

Прямо возле входа поблёскивала новенькая стальная вертушка и сидел в стеклянной будке охранник. Возникла заминка: магнитная карточка была только у Триколича, а для Лакса пришлось выписывать временный пропуск. Пока охранник делал записи, Волченя оглядывался по сторонам, завороженный полированным камнем, сверкающей плиткой и люминисцентными лампами, утопленными в навесной потолок.

— Нам на третий.

Лифт поднимался мягко и совершенно бесшумно. Потом прихожая с двумя абсолютно одинаковыми дверями. Ещё в ней имелось незнакомое даже Лаксу растение с широченными листьями, росшее из каменной кадки. Один из листьев, похоже, кто-то погрыз.

— В какую нам дверь?

— В любую. Я снимаю весь этаж.

— А почему никого нет?

— Выходной. Все болеют дома.

Похоже, раньше здесь были комнаты обычного офиса, но смелая перепланировка превратила этаж в миниатюрный пластиковый лабиринт. Они прошли через абсолютно пустую комнату с футуристическими красными креслами и китайскими мотивами на стенах, потом свернули в коридорчик, ещё в коридорчик, забросили по дороге сумки в чулан и, наконец, оказались в небольшой закутке с зашторенным окном и раскладушкой в тени журнального столика. Напротив была втиснуты книжная полка, набитая так плотно, что, казалось, она сейчас лопнет.

— Сейчас отсыпайся. Ключи я на стол кладу. Туалет — следующая дверь. Надеюсь, не заблудишься. Где холодильник, объяснять долго, но ты его найдёшь. А я на конференцию, вернусь к вечеру. Они зачем-то хотят меня видеть.

Лакс слабо кивнул. Он привык ложиться поздно и сейчас чувствовал себя так, словно тело стало резиновым. Даже не оглядываясь по сторонам, разделся, заполз под колючее одеяло и уже сквозь полусон услышал, как чавкнула, закрываясь, входная дверь.

II. Воспоминание о путешествии в Кёнигсберг

Лаксу снилось, что его отправили на научную конференцию в бывший Калининград, которому (если верить сну) не так давно вернули прежнее название. Сама дорога изгладилась из его памяти и первое, что он смог хорошенько разглядеть — это большая круглая площадь с пустой чашей фонтана посередине. Кажется, что всё здесь вырезано из одного и того же серого камня, похожего на асфальт: и дома, и дорога, и фонтан и даже затянутое тучами небо.

Несмотря на пасмурную погоду, настроение в автобусе приподнятое. Все бурно обсуждают смелую теорию профессора Контерфита, знаменитого энтомолога из Теннеси. Профессор Контерфит полагает, что динозавры вымерли из-за резкого изменения условий среды, которые были вызваны всемирным потопом. Прославленный биолог Докинз уже признал эту теорию заслуживающей внимания, хотя и отметил, что всемирный потоп произошёл не по слову Божьему, а из-за пока неустановленных природных причин.

Как ни странно, почти все остальные докладчики — это бывшие одноклассники. Поэтому обсуждение идёт бойко и Волченя чувствует себя страшно гордым. Ведь он разбирается в проблеме лучше всех!

— Докинз — это голова, — сообщает Змейковская, с которой Лакс имел несчастье сидеть два года за одной партой, — Если бы не Докинз, я бы никогда не узнала, что президента "Католиков за христианскую политику" зовут Гэри Поттер!

— А всё-таки, с муравьями проблема, — вторят ей из глубины автобуса, — Они рано или поздно начнут оживать. Информация, закодированная в янтаре, ясно показывает, что...

Что показывает информация в янтаре, Лакс уже не узнает. Они прибыли. Здание с полукруглыми окнами похоже на склеп. Регистрация — и можно гулять по городу.

Лакс блуждает по длинным улицам, размышляя о разнообразии городских ландшафтов. Сворачивает в переулок и у него захватывает дух.

Похоже, он незаметно для себя поднялся на замковую гору. Прямо под ногами — высоченный обрыв, а внизу расстилается город, очерченный на горизонте гладью моря, сверкающей, словно фольга. Аккуратные, словно циркулем проведённые улочки тянутся прямо у него под ногами, и при этом так далеко, что кружится голова.

Солнце садится, заслонённое шпилем городской ратуши. Тени удлиняются, сперва лижут ему ноги, а потом проглатывают целиком.

— Волченя, ты?

Змейковская у него за спиной. Она запыхавшаяся, мокрые волосы прилипли к лицу.

— Да, я.

— Отойди, отойди от края! Спиной к стене! Да, теперь хорошо.

— Ты чего? Что случилось?

— Лакс, ты живой? Ты точно живой?

— Живой я, живой. Что надо? Конференция начинается?

(Интересно, а, к примеру, зомби тоже считают себя живыми?)

— Лакс, они убивают!

— Рита, замолчи, выдохни, скажи внятно. Кого убивают? Кто убивает?

— Они всех убивают, — Змейковская его даже не слушает, — всех, кто приехал. Старшую уже убили, Шушуку, всех. Автобус перевернули, горит. Всех убивают!

И действительно, за домами поднимается в небо столб чёрного дыма.

Все уцелевшие участники конференции сбились в кучу и пробираются промозглыми дворами. Уже ночь, на улицах загорелись белые фонари, но во дворах темнота.

За спиной шлёпают шаги неведомых преследователей. Кто-то говорит, что надо идти в порт, потому что убийцы будут ждать возле вокзала. Множатся гипотезы, кто эти убийцы и сколько их. Все стараются говорить шёпотом, но постоянно срываются.

Арка, освещённая одинокой лампочкой. За ней — полумрак парка, сквозь ветви деревьев уже видны огни набережной. Каждый шаг отдаётся глухим перекатистым эхом.

Чёрная верёвка падает из-под потолка, хватает за шею Змейковскую и утаскивает прочь. Короткий выкрик — и тут начинается паника. Делегаты бегут по двору кто куда ломая кусты и налетая на карусели. Лакс сперва оказывается в большом вонючем туннеле, потом находит трамвайные рельсы, долго-долго несётся вдоль них и в конце концов оказывается на набережной, точь-в-точь такой же, как в его родном Оксиринске.

Преследователи уже рядом. Он чувствует, что его вычислили и теперь остаётся бежать.

Причалы совершенно пусты, и только один-единственный неправдоподобно большой корабль стоит на своём месте. Лакс бежит к нему мимо запертых дверей и окон из толстого стекла. За спиной — неведомые преследователи. Обернуться он не решается, а вместо этого впивается взглядом в пароход, словно надеется этим его удержать.

Всех, кого не поймали, уже там. Сейчас они отплывут — и на этом всё и закончится.

Корабль трогается. Медленно, как бы нехотя, и при этом неумолимо. Нет, он ещё не вышел в море и невнимательному наблюдателю может показаться, что он стоит и ждёт гостей — но это не так. Вот отдали швартовые, вот он дёрнулся... Белая громадина подалась в сторону, словно разминаясь перед долгим маршрутом. И в тот же миг замигали огни на чёрных портовых башнях, а потом заревела сирена.

Что это был за вой! Словно целый хор ирландских баньши затянул синхронно одну на всех песню. Сирена то растягивалась и набиралась громкости, то затихала, словно в изнеможении, чтобы спустя секунду зареветь снова.