Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Говори правду!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.
— Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда она засосет вместе с воздухом дерьмо, заорал:
— Убью, сволочь! — и выстрелил в пол возле ее ноги, чтобы пуля не зацепила, а обожгла.
Затем упер ствол 'ТТ' в глаз и посмотрел в другой. И увидел только зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался, дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет, и еще что-то, видимое только ему. Это был взгляд существа, превращенного в скота. Мной превращенного. И если она сейчас не расколется, значит, я ошибся и придется отвечать.
— Именем Советской Родины, — голосу мне удалось придать звон холодной стали. — За измену и предательство, — щелкнул затвор, и белёсую прорвало, как гнилой нарыв: — Я скажу! Я никого не убивала! Никого! Он заставил меня!
Ствол упирался в переносицу, и так хотелось нажать на крючок, так хотелось... Оттого и последнее 'приговариваю тебя к расстрелу' звучало по-настоящему. А все задуманное поначалу как психодавление на 'обьект' было чем-то переходящим в сомнение.
Может, в самом деле, долбануть ей между глаз? Кто-то злой беспрестанно толкал под руку, чтобы я нажал на крючок 'ТТ'. Ну, зачем здесь эта худая бл...ь с кривыми ногами? В ствол зекает. Шмальнуть бы в лобешник ей... Донесся какой-то крик.
Почему я не могу убить ее просто так? Откуда эти сомнения?..
Убить невиновного — это грех. Совершивший его переходит на темную сторону. Первый шаг легок, но потом тебя несет с горы, бросая на камни, пока не разобьет. Зато на светлой стороне не испытаешь упоения от полета вниз. Светлый путь тяжел и труден, как восхождение. Я не хочу идти наверх. Я у с т а л. Я просто устал. Я просто хочу убить эту суку. Просто нажать на спусковой крючок. Это очень просто...
Но я не могу. Они приковали мои руки цепями — все эти учителя и воспитатели. Эти бесконечные Дяди Вани и Тети Маши, знающие 'что такое хорошо и что такое плохо'. Бумажные рыцари из детских книг держат меня и не пускают туда, где легко. Из-за них я не могу разнести башку этой суке — так меня учили... Надо о чем-то говорить с белобрысой. Она враг, но убить ее нельзя. Она враг, но я должен стоять рядом, дыша ее запахом. Почему она смердит, как выгребная яма?
Вонь ударила в голову, сбрасывая оцепенение. Я тупо глядел на исходящую тихим завыванием блондинку, чьи ноги совершали беспрестанные загребные движения, и еще по ним текло что-то.
Вот чёрт, красавица просто обдулась. Обернувшись, я увидел замороженное лицо ефрейтора.
— Лиходей, возьми ведро воды где-нибудь.
Он мелко потряс головой и пулей устремился во двор. На середине лестницы ефрейтор остановился, в полупоклоне отдал честь и еще быстрей понесся наружу.
Все, что было нужно, я выяснил минуты за четыре. Звали деваху Наташа Мандрусева. Жила себе Наташа до войны в райцентре, в семье начальника ОРСа*, и горя не знала, пока не свезли папу в дом с решетками за растрату.
После прихода оккупантов имела связи с немецкими офицерами. Сотрудничала с гестапо, выдала еврейскую семью. Тех, ясное дело, казнили, а Мандрусеву занесли в картотеку 'Добровольных помощников Рейха'. В Ленинграде она с марта месяца. В группе еще двое. Командир — немец, эмигрант семнадцатого года. Хромой — барыжник с Андреевского рынка — на фронте никогда не был, убил демобилизованного красноармейца, завладев его документами и наградой. Основная задача группы — это слухи, провокации, пораженческая волна. Балуются ракетами, но редко и по строгому плану, и еще листовки. Так, есть у них какая-то 'Доктор Маша' — связная либо координатор — работает в сануправлении. Словесный портрет шпионка дала толковый, так что поймать доктора Машу можно будет.
Когда я вышел из парадного и сделал первую смачную затяжку, обратился ко мне Петя Рузайкин:
— Товарищ командир, а она что — взаправду фашистская агентша?
Петю привезли из-за далекой от линии фронта Волги, и для него внове был человек, с которым ты, может, ехал вчера в одном трамвае, а он — лазутчик вражеский, про каких пишут книги и снимают кинокартины.
— Как же так? Она ведь наш человек, советский... То есть, я хочу сказать здесь выросла. Почему она тогда за немцев?
Рябое лицо Рузайкина не выражало сурового презрения и волевой решимости. Он скорее походил на деревенского политинформатора, узнавшего, что его сестра путается ночами с Ванькой-трактористом на колхозном току.
— Вы спрашивайте ее, товарищ старший лейтенант, спрашивайте.
— Это пусть ее особотдел спрашивает. Ему за это сахар дают сверх пайка. Мы поймали и сдали куда положено.
— А я тоже могу... например, заметку в стенгазету сделать. В школе редактором был. Мы даже одного врага народа разоблачили!
— Какого врага?
— Скрытого. Он скрывал подлую сущность под личиной педагога истории.
* ОРС — отдел рабочего снабжения. Организация, занимавшаяся обустройством быта советских индустриальных рабочих.
— И как вы его разоблачили?
Петя счастливо заулыбался:
— Один из кружковцев опознал его на фотографии. Там Дмитрий Иванович был в погонах прапорщика. Да еще с царским крестом.
Подошел освободившийся Лунин и понимающе закивал.
— Я тоже помню, дедушка попался один перед войной. Пролетария все корчил из себя. Книжка у него изотовская*, а как портфель вскрыли — куда там Леньке Пантелею. Деньги, номерные облигации, денежно-вещевые билеты. И все фальшивое...
Участковый замолчал, а я спросил Петю:
— Как же вы добыли карточку, выкрали тайным взломом?
— Почему тайно? — удивился Рузайкин. — Дмитрий Иванович занятия кружка у себя дома проводил иногда, там и подсмотрели в альбоме.
Во, детки! Хорошо, что не довелось мне учительствовать в заведениях Наркомпроса тамошних краев... Чтоб завершить аккорд спросил у разоблачителя:
— Ну и сколько лет твоему Дмитрию Ивановичу дали?
Петя опустил плечи.
— Ничего не дали, только из школы выгнали.
— Стало быть, невиновен оказался?
— Ну да.
— А чего тогда вы, сволочи, на советского гражданина поклеп возвели?
— Да какой он советский, товарищ старший лейтенант?! Самодержавный офицер, а туда же, в госучреждение!
Эх, Петя! Принципиальный ты и честный, как лозунг, но шибко бдительный. При умелом раскладе, сделает тебя комиссар своим 'недрёманным оком'. Так что придется слегка утихомирить активиста.
— По-твоему, Рузайкин, все бывшие офицеры враги народа?
— Ну да, а как еще?
— Кто тебе это внушил?
Петя хлопал белыми ресницами.
— Я... мне... осмыслил в плане Гражданской войны и сделал выводы.
— Кто еще из твоих дружков так думает? Отвечай! Есть еще такие?
— Д-да.
* Изотовская книжка — удостоверение, выдаваемое ударникам тяжелой промышленности. Названа по имени передового шахтера Никиты Изотова. Давала ряд льгот.
— Т-а-а-к. Значит, целая организация. Молодец. Ты винтовку отдай пока ефрейтору.
— Мою?
— Твою-твою.
— З-зачем?
— З-затем, что ты, боец Красной Армии, распространяешь клеветнические слухи в адрес военного и партийного руководства эсэсэсэр.
Бедняга дернулся и начал сереть. Волжский румянец уступил место синеватой бледности и вдобавок Петя стал меньше ростом.
— Я не клеветничествую, товарищ командир... Нас так учили...
— Чему тебя учили, Рузайкин? Тебя учили, что комфронта Говоров предатель рабочего класса? Он ведь не прапорщик, а целый подпоручик. Да еще у Колчака служил! По-твоему, товарищ Жданов тоже враг народа? Дворянин! А писателя-орденоносца Толстого, куда прикажешь девать? Он вообще граф!
— Товарищ командир... Я не знал! Я не думал...
— Чего ты не знал?! Прочитай в любой книжке, там все написано. Или ты что думаешь? Прокукарекал, а там хоть крыша гори?!
— Андрей Антонович, я... без всякой мысли! Честное комсомольское!
— То, что у тебя мыслей нет — не спорю. Я двадцать шесть лет живу, но таких дураков не видел. А вот, кто хочет вбить их в твою глупую башку, да еще т а к и е мысли, я выясню, будь уверен! Сегодня к 21-00 подробный рапорт на стол! Что, где и почему.
Обернувшись, я рыкнул на Лиходея:
— Где ведро с водой?!
Тут же дзинькнула стальная дужка.
— Вот!
— Молодец. Вызови машину, жителей собери где-нибудь и поставь к ним этого разоблачителя. Ну и... штык ему отдай, что ли.
Ефрейтор кивнул, а я подхватил ведро и окатил водой измызганную 'фрау' Мандрусеву.
— Умойся, смотреть на тебя противно.
Глава 2. Фронт под линией фронта
Бог весть, когда еще случай выпадет, поэтому я достал бритву и рядом с бабами, полоскающими белье в соседнем дворе, стал водить трофейным 'золингеном' по щеке, косясь в зеркало.
Зеркало, видимо, из квартиры эвакуированных, было тяжелое, в золоченой раме с резными лепестками и с претензией на старинность. Я даже стушевался как-то — не вязалась моя физиономия с резнолепестковым великолепием. В таком зеркале нужно расчесывать благородные бакенбарды или завивать поэтические кудри, а не подбривать виски 'полубокса', попутно снимая щетину. Ну да ладно. Графов у меня в роду не было: разве что какой-нибудь татарский мурза времен Орды — загораю быстро, лицо за пару дней делается совсем черным, а волосы светлые и глаза синие. В общем гибрид какой-то. Правда, внешности своей значения особого я не придавал, вот только руки длинные. Гимнастерку с такими руками намучаешься отыскивать. Большой размер и рост еще ничего — можно подобрать, а рукава выходят непременно короткие.
Побрившись, я предался отдыху на диванчике в конторе расформированного ЖАКТа*, созерцая копию картины товарища Розанова 'Похороны жертв Октября'.
Славно-то как. Даже мухи зудят убаюкивающе тихо. Пивка б 'мартовского' или 'темно-бархатного' да задрыхнуть часа на два, а то с этим уплотнением рабочего дня без очереди в лазарете окажешься. Это в январе лафа была: лежи себе на тюфяке да оставшиеся калории считай. Фунт хлеба — не ситного, а дикая смесь отрубей, макухи, лошадиного овса и сдобренной целлюлозой муки — позволял еле шевелить ногами. Вот мы и шевелили тогда до ближайшего строения с печью. Такой вот ночной дозор — сплошное нарушение. Но нельзя оставлять улицы без патрулирования. А угрожать людям оружием, как сейчас? А мордой в дерьмо Мандрусеву? Ничего нельзя. Даже то, что мы здесь около Владимирской площади — нарушение. Это полоса обороны флота.
Только не переступи я 'нельзя', эта немецкая гадина могла бы пройти через фильтр контрразведки. Лунин правильную байку рассказал про деда. Когда в марте чистили город, Агафонов заловил одного типчика. Тоже оказался фрукт: держал на антресолях списки коммунистов и комсомольцев, а в штабе местной обороны самым активным активистом считался.
* ЖАКТ — жилищно-арендное кооперативное товарищество. В 1937г. жилищно-арендная кооперация была ликвидирована и жилищный фонд городов передан в ведение местных Советов.
Эх, если б не Бейсенов, отдал бы рапорт комиссару Теплову и получил законный сон и отдых. Я взглянул на часы — до встречи с сержантом двадцать пять минут — и, развернув страницы тетради, которую всегда таскал с собой, начал зарисовывать по памяти портреты. Блондинки Мандрусевой, хромого диверсанта с медалью, смешного дворника...
Рисовал я неплохо. 'Талант' внезапно открылся лет десять назад — еще когда учился в Ташкентской школе пехотных командиров — стенгазеты, оформление праздников и прочая агитация. А в Университете умение отточилось на студенческих практиках-раскопках; наверное, треть нарвской керамики из Себяжья в альбомы перенес. Уроки брал у мастеров, да-с... А-ччерт! Огрызок 'кохинора' выскользнул из пальцев и, упав, конечно же, закатился в щель между досками пола.
— Что там? — Лиходей, продолжавший 'дознание' блондинки какими-то милицейскими приемчиками, выглянул из-за шкафа.
— Та ничего, карандаш закатился... Кстати, о. Фройляйн, иди-ка сюда! — Я объяснил Мандрусевой, что сейчас мы с ней будем составлять, то есть, рисовать портрет Доктора Маши.
Но все испортило некормленое документами начальство.
— Где охрана места происшествия, где рапорт, где задержанные?! — набросился возникший в окне комиссар Теплов.
— Рапорт вот. Супостаты — вон и вот. Охрана происшествия, в виде Рузайкина, прямо за вами, во дворе.
Теплов засопел и буркнул мне в окно:
— А почему боец с одним штыком, где винтовка?
— Товарищ комиссар, ну разве ж можно Пете винтовку доверить, да еще и с боевыми патронами?
Сейчас будет есть с кашей! Но против ожидания, Теплов начал топтаться на месте и вообще дал слабину, по которой стало ясно, что каша будет на второе. А на первое, видно, будет еще какая-то дрянь вроде охраны завалов.
— Ну, товарищ комиссар, люди вторые сутки без сна.
— Прекрати болтовню, Саблин! — закричал он, махая сжатым кулаком. — Будь здесь и никуда не уходи. Никуда! Понял?
— Понял.
— Сиди безотлучно. Я доложил по начальству, оно знает.
— И что?
— Пакет отдашь. — Теплов отнял от груди красносургучное послание с таким вздохом, будто я рупь за сто его утеряю и добавил, закатывая глаза: — Когда появится человек с 'полномочиями', проси его мамой родной, но пусть обождет. Ты никуда не суйся. В самом крайнем случае отдашь бумаги и отправишь Бейсенова. Он в команде...
— В какой команде?
— А-а, неважно! — Комиссар махнул рукой и, заталкивая в кузов грузовика пойманных диверсантов, успокаивал себя: — Может, успеем?
Однако не успели. Едва его тарантас покинул уютный ЖАКТовский дворик, как взвизгнули шины, и высунулся из лихо тормознувшего фургона техпомощи лысый майор:
— Где Агафонов?!
— Товарищ майор, я...
— В машину! Быстро!
— Товарищ майор, мне приказано только в крайнем случае.
Брови лысого грозно надвинулись на глаза, в недоброй паутине которых уже плясало мое тоскливое будущее. Наверное, это и есть 'человек с полномочиями'.
— У меня приказ, товарищ майор.
Лысый побелел до цвета мамонтовой кости и раскрыл 'корочку' — цветной листик на последней страничке удостоверения. Листик имел внизу личную подпись нового командующего фронтом и за любую проволочку в отношении 'подателя сего' обещал различные неприятности вплоть до расстрела.
Я даже Бейсенова из таинственно поминаемой комиссаром 'команды' взять не успел. На свою беду подошедшего ефрейтора Лиходея забрал майор вместо казаха и уже через четверть часа фургон подъехал к магазину 'Силикат'.
Ожидавший нас крепыш отрекомендовался капитаном Мальцевым и встретил типично русским приветствием:
— Лейтенант, мать твою! Где вы шляетесь?! До сбора десять минут!
За ним торчали двое и щерились в спину шумного командира.
Странные это были ребята. Один, стоявший вполоборота ко мне, имел манеры правонарушителя, только что покинувшего приемник где-нибудь на Малой Охте или Васином острове. На его руке синел обвитый змеей крест, а за голенищем резинового сапога торчал нож. Рубец ожога на поллица, как завершающий мазок художника, завершил портрет 'гопника'. Увидев меня, он отвернулся и отошел к двери магазина. Другой еще менее походил на бойца незримого фронта — слишком молодой и веселый. У него вообще не наблюдалось оружия, кроме узкого черного ящичка. 'Молодой и веселый' приподнял пилотку.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |