Мосты не горят (отрывок)

— Вы читаете по-английски? — спросил Киприянов.

Я с трудом оторвала взгляд от изображения существа с плоским лицом, острыми ушами и выпирающими из-под верхней губы клыками.

— А? Нет...увы... Какая прелесть! Должно быть, редчайший экземпляр! Вы хотите, чтобы эти книги оценили? Вот эти три, я имею в виду. Но я должна уточнить, что я не специалист по старине. Если вы хотите передать их в дар...

— Нет, не хочу.

— Тогда я не понимаю.

Киприянов слегка откинулся на подушку, пожал плечом, пряча в глазах разочарование. Он думал. Я ждала.

— Сеня, шкатулку.

Исполнительный Сеня, морщась, словно от зубной боли, подал шефу лаковую коробочку с ломберного столика. Что-то он знал, этот Сеня-Скат. В чем-то Крысак ему доверился.

Киприянов взял в руки шкатулку. Лицо у него сделалось тихое, почти мечтательное. Руки пробежались по потрескавшемуся от времени лаку, коснулись крошечных боковых ручек. Щелкнул замочек, что-то звякнуло. Киприянов держал в руках кулон на толстой золотой цепочке. Цепочка была новая, с современным плетением. А кулон... Плоская подвеска в стиле 'мементо мори', с одной стороны юная дева с пышными локонами, с другой — скелет. Оправа из серебра — у дарителя было тонкое чувство юмора. Ажурная работа — впечатляющее напоминание о том, что жизнь мимолетна, а смерть вечна. Похожих подвесок сохранилось много. Но только похожих. Такие, как те, что держал Киприянов, на 'e-bay' не купишь. У таких долгие семейные истории. Или короткие семейные истории, подобные моей.

Киприянов заговорил, покачивая кулоном, как маятником. Пластина вертелась, локоны превращались в гнилую паклю вокруг черепа.

— Лет пятнадцать назад оказался я далеко от дома и попал в одну нехорошую историю. Сама история к моему рассказу отношения не имеет, скажу только, что вследствие ее загремел я в психушку с почти полной потерей памяти. Один. И никого рядом. Все бы ничего, и память потихоньку начинала восстанавливаться, и ребятки мои меня почти разыскали, но встретился мне там один человек. Псих, как и все. Называл себя Странником. Рассказывал всякую несусветицу. А потом исчез. Вышел в садик погулять и исчез. Как будто не было его никогда. Персонал с ног сбился, а он как сквозь землю провалился. Перед побегом он рассказала мне, что вот-вот уйдет. По мосту. Подарил мне эту вещицу. Очень ко мне привязался этот Странник. Говорил, что раньше ушел бы, но, мол, хотел удостовериться, что со мной все в порядке будет. Как только удостоверился, так сразу и ушел... Возьмите.

Я с трудом разлепила губы:

— Что?

Киприянов протягивал мне кулон. Его лицо заострилось, губы посерели. Сеня услужливо вытянул руку, чтобы помочь, но Крысак вдруг оскалил зубы и гаркнул:

— Пшел вон!

Скат отшатнулся, вгляделся в лицо шефа и тихо спросил:

— Вам больно? Позвать Эллу Ивановну?

— Прости, Сеня. Больно. Позови! — Киприянов тяжело дышал, я заметила, что белки глаз у него пожелтели.

Он все еще держал в вытянутой руке кулон. Я приподнялась и, сохраняя на лице недоуменное выражение, приняла из его пальцев тяжелую цепочку. Сердце билось так, что Киприянов, наверное, мог бы услышать его стук. Как завороженная смотрела я на полупрозрачную деву в серебряном овале. Это не слоновая кость. Не моржовая, не мамонтовая и не носорожья.

— Почему ты так сказала? — произнес Киприянов, тяжело дыша.

— Что? — спросила я, с трудом отрываясь от созерцания кулона.

Крысак опять перешел на 'ты'. Плохой знак.

— Что это редчайшее издание. Фергюсон. Откуда ты знаешь?

— Я ведь библиотекарь, — я позволила себе растянуть губы в подобострастной улыбке. — Очень красиво. Слоновая кость?

— Нет, — прохрипел Киприянов. Ему становилось все хуже. — Это рог единорога.

— Единорога? — 'удивилась' я. — Единороги — мифические животные.

— Нет! Они существуют!

Громкий выкрик Киприянова совпал с появлением медсестры. Элла Ивановна, с лицом, сведенным в одну сосредоточенную морщину, отпихнула меня, невольно вставшую с места, в сторону и занялась больным.

Киприянов простонал:

— Он все равно сюда вернется. Захочет... опять... посмотреть на свой ... дом. Недолго... ждать.

Я перехватила взгляд Сени. Тот слегка развел руками и кивнул на капельницу. Потом указал глазами на дверь. Я понимающе закивала. Мы вышли. Я вспомнила, что еще держу в руках украшение и отдала его Скату.

— Шеф переутомился, — сухо заметил Сеня, с непонятным выражением глядя на кулон, лежащий на его огромной, гладкой ладони. — Лекарства иногда действуют... непредсказуемо.

Я кивала, как китайский болванчик. Сеня попросил меня подождать у двери, а сам вернулся в комнату. Слышно было, как Киприянов хриплым голосом отдает ему распоряжения.

— Следуйте за мной, — сказал Скат, выходя из комнаты.

Я успела разглядеть зад Эллы Ивановны, склонившейся над столиком с лекарствами и суховатую руку Киприянова на его вздувающемся и опадающем от тяжелого дыхания животе.

ГЛАВА 2

Я плохо представляла себе планировку дома, но могла с точностью сказать, что меня ведут не к входной двери. Мы поднялись на третий этаж по узкой боковой лестнице. В пролете стояла подставка с китайской вазой. В вазах я не разбираюсь, по мне, что мин, что цин — все одно. Мы поднялись на полукруглую площадку с высокими сводчатыми окнами и дверьми. Площадка была заставлена экзотическими растениями в огромных кадках. Воздух пах ботаническим садом. Мы повернули налево. Я старалась запомнить путь. Но в голову лезли строки из электронной версии книги Фергюсона, забитой в мой смартфон.

Фергюсон описывает повадки единорогов, живущих в Стране Фей. Рог единорога необыкновенно прочен и остер. Крупные самцы могут наносить друг другу страшные раны в борьбе за самку. Поэтому природа распорядилась мудрым образом: в конце зимы старый рог отпадает. Весной у самцов лбу остается лишь 'ножка'. От этого их битвы не становятся менее яростными— единороги бьются друг с другом копытами и кусаются — но не наносят такой урон поголовью. Осенью самцы...

— Сюда, пожалуйста, — сказал Сеня, шагая в сторону.

Небольшая уютная комнатка с мансардным окном. Бюро с патиной, кровать с витыми столбиками, сервант девятнадцатого века, бумажные обои с розочками, не удивлюсь, если подлинные, эпохи Регенства. Все, как ты хотела, дорогая. Довольна? Я стояла посреди комнаты, осматриваясь.

— Вот, Жанна Викторовна, — сказал Скат. — Наша гостевая, одна из лучших.

Он толкнул незаметную дверцу справа.

— Санузел. С другой стороны кровати — вход в гардеробную. Ваши вещи сейчас привезут.

— Мои вещи?

— Да, разумеется, — Сеня изобразил легкое удивление. — Вам же понадобится... одежда и все такое. Я послал к вам Веру, одну из наших горничных, очень хорошая девушка, можете обращаться к ней, если что-то будет нужно.

— Хорошо, — промямлила я. — Но разве я здесь надолго? У меня...работа...

Они даже не попросили у меня ключи от квартиры, будто бы так и надо.

— Может быть, вам нужны какие-либо книги, справочники? Я распоряжусь, вы только скажите.

— Нееет, не знаю...я...честно говоря... еще не совсем представляю себе свой... круг обязанностей. Что я должна буду делать...какие... консультации?

Скат сокрушенно покачал головой:

— Увы, я не в курсе. Борис Петрович вас проинструктирует, как только ему станет легче.

— Да-да, конечно...

— Добавлю, что весь дом и библиотека, а также сад в полном вашем распоряжении. Борис Петрович особо это подчеркнул. Завтрак у нас в девять, обед в четыре, ужин в восемь. Так удобно Борису Петровичу. Если проголодаетесь или возникнут какие-либо вопросы — вот кнопка вызова прислуги, у двери. В город вам, к сожалению, нельзя, Жанна Викторовна. На этот счет особые распоряжения шефа. Он хочет полной концентрации, без отвлекающих моментов. Еще раз повторюсь: за всем, что нужно — к Вере. Она раз в день выезжает за покупками с поваром и экономкой. И еще одно, — Скат протянул руку, — ваш мобильник, пожалуйста. Особое распоряжение Бориса Петровича. Концентрация. Полная концентрация.

Я послушно сунула руку в карман своей дешевенькой лаковой сумочки, достала старенький 'филипс', отдала его охраннику и жалобно протянула:

— Но как же...? У меня друзья... на работу опять же надо позвонить, предупредить...

— Не волнуйтесь, — утешил меня Сеня, — на работе предупреждены, вам оформлен отпуск за свой счет... Борис Петрович оплачивает каждый день вашего здесь пребывания. Двести евро в сутки вас устроят? Вне зависимости от объема работы.

— Устроят...да...разумеется...вы сказали двести? Господи...это же...много... что же мне нужно будет делать?

— Консультировать Бориса Петровича по интересующим его моментам, конечно, вы же слышали.

— Да, но...

— Ни о чем не беспокойтесь. Обед вы, к сожалению, пропустили. Ужин в восемь. Если голодны, я распоряжусь насчет легкого полдника.

Сеня стоял, наклонив голову, ждал моего ответа. Я посмотрела вглубь него. Не люблю это делать, словно заглядываю в чью-то спальню, пока хозяева спят доверчивым сном. Но сейчас другой случай. Однако глубоко в эмоции Сени проникнуть я не смогла. Глубоко в эмоциях Скат был таким же ледяным, как его взгляд. Странно.

Глаза у Сени были неестественно голубые. В них страшно было смотреть из-за этой небесной синевы вокруг крошечного зрачка. Парню отлично давалась роль невозмутимого, вышколенного мажордома, учитывая то, что его хозяин начал сходить с ума: толковать о Странниках и единорогах. Еще и привез в дом странную, глуповатую бабу в растоптанных туфлях.

Я отказалась от полдника. Сказала, что устала. Сеня вышел, а через некоторое время в комнату, постучавшись, вошла молодая девушка с милым круглым личиком и ямочками на щеках, Вера. В руках у нее была моя сумка с вещами. Вера помогла мне развесить одежду и разложить по полочкам всякие мелочи в гардеробной. Горничная была немногословной. Я продолжала играть при ней роль растерянной барышни, в жизни не видевшей ничего, слаще морковки, и совершенно потерявшейся в новых обстоятельствах. После ухода девушки я немного посидела на кровати. Я уже заметила несколько камер в комнате. Надеюсь, в туалете они не будут за мной подглядывать? И кто там дежурит за мониторами? Жаба?

Я села за бюро и заглянула под крышку. Нашла ручку и бумагу. Бумага была старинная или имитацией под старину, желтоватая, с изящным вензелем в уголке — причудливо вырисованной буквой 'К'. Ручка была самая обыкновенная, шариковая, фирмы "Бик". Я долго вертела ее в руках, думала. Написала записку Лере: 'Лера, мне нужно на несколько дней уехать. Это по работе, интересный заказ. Присмотри за моей квартирой. Не забудь про циперус. У меня все хорошо. Привет Максимке и Семе'. Потом я вышла из комнаты. Никто, слава богу, запирать меня не собирался. Я действительно была свободна в своих передвижениях.

Дом был хорошим. Он стоял на чистой земле и питался силой реки. Когда-то давно неподалеку жил древний, в меру могущественный народ, возможно, какое-нибудь мирное племя, обожествляющее природу. Дом был чист, наивен и любопытен, как ребенок. Ни одна капля насильственно пролитой крови не была им впитана. Лишь где-то глубоко под основанием лежали мирные кости, сотни лет назад похороненные со всеми необходимыми почестями. Если черная тень деятельности Киприянова и касалась Дома, то только косвенно, мимолетом, но здесь Крысак никогда не творил свои преступные дела. Отсюда легко было бы строить мосты. Стоило мне подумать об этом, и от стен, потолка и пола ко мне потянулось робкое, но нетерпеливое внимание Дома. Он был здесь, он принял меня, как дорогого гостя, захватившего с собой невероятные подарки, и ждал, когда я покажу ему свои чудеса, как дети в глуши ждут шапито с клоунами и акробатами. Он знал, кто я на самом деле, и это меня удивляло. Откуда?

В комнатах ( я заглянула в приоткрытые двери) было не так спокойно, как в пустых коридорах. Киприянов превратил Дом в свалку дорогой мебели, подобранной без вкуса и видимой цели. Так действуют не истинные любители старинного 'настоящего', а коллекционеры-дилетанты с деньгами и гонором — лишь бы побольше и подороже. Мебель 'фонила' — слишком много судеб отпечаталось на ней, хороших и не очень, слишком много прикосновений, крови, любви, смертей. К счастью, в моей комнате ощущение чужого присутствия было не столь сильным — я чувствовала лишь мерный ток времени и легкую грусть. Грустило дерево подлокотников, тосковали книжные полки, хрусталь на люстре казался каплями слез. Такую мебель нельзя выносить из стен старинных домов, где она жила, уж лучше уничтожить ее вместе с домом или оставить на темных чердаках. На чердаках она доживет свой век, как в доме престарелых: осыплется, рассохнется, выгорит, станет приютом для желающих уединения и ностальгических воспоминаний, но это будет правильней.

Погруженная в раздумья, я перешла в другое крыло через цокольный проход, заставленный книжными полками, и не заметила, как заблудилась. Дом и снаружи казался большим, а внутри ощущался лабиринтом. Я читала в Лериной книги, что на этой стороне Бортянки стояли до революции купеческие особнячки. Киприянов обновил переднее крыло, 'украсив' фасад 'новорусским' стилем с башенками. Заднее крыло, уходившее в глубину сада, было совсем обветшавшим, и внутри, и снаружи. Повсюду была пыль. Она взвивалась красноватыми облачками от ковровых дорожек под моими ногами — глиняная взвесь из раскрытых окон, охряная пыль Красногорска. У Киприянова, по всем признакам, было мало прислуги. Окна в этом крыле были грязны, пустые комнаты оглушали эхом шагов. Я бродила битых полчаса, пытаясь найти лестницу, которая не привела бы меня к наглухо закрытой мансарде или в подвал с висячими замками на всех дверях. Это было сердце дома, постройка примерно начала позапрошлого века.

В каком-то закутке с грязным окном мне наконец-то встретилась горничная. Другая, не Вера. Она вывела меня к выходу в сад. Тот был еще более запущен, чем дом. Я побродила по дорожкам вдоль зарослей юкки. Высохшие плети цеплялись за мою юбку. В наполовину пересохшем водоеме плавали жирные кои. Над прудиком когда-то был декоративный мостик — от него остались лишь деревянные опоры.

Между стволами мелькнула белая блузка.

— Вера! — крикнула я. — Погодите!

Горничная меня не услышала — ветер зашумел листвой. Доставая из кармана записку к Лере, я устремилась за девушкой, перепрыгивая через ямки и трещины в высохшей земле. За кипарисами, некогда выстриженными, но давно потерявшими форму, обнаружился сарай с решетчатыми окнами и побитыми в них стеклышками. Я подошла ближе, заглянула в один из проемов, отпрянула — в сарае было двое: Вера и Жаба. Вера стояла у самого окна, Жаба растягивал светлое покрывало на облезлом топчане. Вера раздевалась. Мелькнуло округлое обнаженное плечо и спина с нежным пушком над ягодицами. Я поспешно отошла подальше. Притаилась за кипарисом, отходя от шока. Ай да Жаба! Нет, ну а чему я удивляюсь? Тяжело девушке в наши дни хорошее место найти. А если нашла, так заручись протекцией. Что далеко ходить. А Жанна Викторовна моя? Можно сказать, с потрохами продалась за двести евро в день.