Александр Радищев

Но увижу лишь тебя —

Всё позабываю,

Я не помню в оной час

Своея досады,

И во взорах милых глаз

Я ищу отрады.

Напевая куплеты, Радищев хлопнул калиткой, сбежал по лесенке и зашагал к Гостиному двору, где у него назначена была любовная встреча.

* * *

В одно прекрасное утро Радищев посмотрел на себя в зеркало, промыл глаза, выпил рюмку водки, чего обычно был противник, надел перчатки посвежее и поехал свататься к Анюте Рубановской. Она жила в Милионной улице, в башне заколдованного замка, и охранялась Сциллой и Харибдой — хлопотливой матушкой Прасковьей Фёдоровной и ещё тётушкой Глафирой Львовной, из-за которой Радищеву на всех почти балах приходилось измышлять головоломные какие-то трюки, чтобы остаться с Анютой наедине. Однако в том он преуспел, и услышав наедине от неё слова, необходимые для того, чтобы почитать себя счастливым, счастливым себя вовсе не почёл, а продолжал добиваться буквально ещё и руки, коль скоро ему уж отдано сердце. Шансы его были весьма тоскливы: обер-аудитор, 250 рублей в год жалованья, никому не нужное первоклассное юридическое образование, и в кармане пауки паутину свили.

Маменька разглядывала в лорнет, морщилась. Такие черты лица, при его глазах, — интересен безумно, с этакой внешностью толку не будет, а будут беспрерывные попойки, гулянки, карты...

— В жизни в карты не игрывал и намерения не имею, — твёрдо сказал Радищев.

Маменька Анютина задумалась на мгновение, как это он угадал её мысли, и продолжала рассуждать сама с собой. Ежели этот сюртук у него лучший, а, верно, лучший должен быть, коли теперь надел, то ясно, что кто денег ищет, тому в другом месте поискать надобно.

— Богат никогда не буду, как иные, которые путём скромной домашней экономии при четырёхстах рублях жалованья 12 тысяч в год проживают, — усмехнулся Радищев. — Да ведь зато и в тюрьму не сяду, посудите сами.

Маменька вновь задумалась, каким образом мысли её так подхватываются на лету, перебрала все надежды свои и за кого она Аннушку прочила отдать, а партии были сериозные...

— Да ведь Аннушка счастлива только за мной будет, — сказал выжидательно Радищев.

"Странный какой-то разговор у нас выходит", — мелькнуло у Прасковьи Фёдоровны. И она махнула на всё рукой. Вызвали Аннушку из дальних комнат, вызвали Глафиру Львовну, иконку сверху достали и от пыли обтряхнули, Радищев Аннушке ручку подал и увлёк её вслед за собой на колени, и матушке только и оставалось, что благословенье произнесть, после чего жениха мигом из дома выдворили, чтобы наговориться, наплакаться, перетряхнуть приданое и обдумать — каким же это чернокнижным способом, однако, она на оный брак согласилась?..

— ...А всё ж таки я вас доехал! — торжествующе сказал Радищев, оборачиваясь от дверей.

* * *

— А хорошо мне в этом капоте, да?

— Да ты столь же хороша и без оного.

— Отчего ж без оного? — заволновалась жена. — Ах, Боже мой, да ты... да кто просил тебя поправлять мой туалет! Я вот что: ты помнишь ли песенку, что пели давеча у Херасковых? Про пастушку? На высоком бережке, у глубокой речки...

— На зелёном на лужке стереглись овечки, — вкрадчиво проговорил Радищев.

— Спиши мне слова.

— Поскользнулась на бегу, я не знаю точно, как упала на траву — вправду иль нарочно. Пастух её поднимал, да и сам туда ж упал.

— Ты выдумываешь, такого не было.

— Ещё как было. И что сделалось потом, я того не знаю, — я при деле при таком мало примечаю... Только эхо по реке... отвечало вдалеке.

— Не надо щекотать меня!.. — визжала жена. — Оставь сей же час меня щекотать!..

— Я от любви, — не вполне внятно отвечал Радищев.

— Я от твоей любви больше ни на что времени не имею! Ай!

— Анютушка, отчего столь много хитрых крючков у некоторых на одежде?

— Оттого, чтоб к ним не лезли!.. Чтоб им покой бы дали... Чтобы... О! о! о!..

* * *

В стенах Коммерц-коллегии, под портретами каких-то замшелых деятелей в буклях и в брыжах, царили тени и глухой полумрак. Воронцов расхаживал нервически, чертя диагональную линию от канделябра в образе Нептуна и до стола обратно. Он вызвал к себе мало ему известного коллежского асессора Радищева и хотел посмотреть ему в глаза. Ах, да не посмотреть. Плюнуть он хотел ему в глаза.

Радищев вошёл, полупоклон обозначил, остановился у дверей.

— Чего-чего, милостивый государь, а подкупа у меня в департаменте никогда не было и не будет! — сорвался Воронцов сразу в крик, что в иных случаях помогало.

— Что вы, ваше сиятельство, словом "подкуп" разумеете? — спросил Радищев сосредоточенно.

— Я разумею вот что: когда весь департамент год занимается делом пеньковых браковщиков и наконец дело это близко к завершению, выныривает какой-то асессор, невесть откуда к нам месяц тому перешедший...

— От генерал-аншефа графа Якова Александровича Брюса, — мягко уточнил Радищев.

— Невесть откуда, говорю я, к нам перешедший, — Воронцов возвысил голос, — и сразу же — сразу же! — подаёт особое мнение!

— Но коли работа всего департамента идёт к тому, чтобы погубить невиновных...

— ...То дело пахнет подкупом! — поставил точку голосом Воронцов. — И не смейте мне здесь сейчас ссылаться на неопытность! Не смейте!

— Ваше сиятельство полагаете, что купцы эти пострадавшие ко мне с деньгами приходили? — уловил наконец связь воронцовских мыслей Радищев.

— Да отчего они пострадавшие? Откуда и знать вам, кто там в этой неразберихе пострадавший? — Воронцов остановился резко, до стола не дошед.

— Очень просто. Из материалов дела следует..., — начал Радищев, для ясности по столу рукой чертя. За десять минут объяснил он сущность дела так, что Воронцову она ясна вдруг стала. В изумление его привело то, что слова коллежского асессора имели смысл, — с этим не часто сталкиваться в работе доводилось.

— Вы что... читали материалы этого дела? — ошеломлённо спросил Воронцов, ясно представив себе три пуда пыльных бумаг, упомянутые материалы составлявших.

— Вы, ваше сиятельство, сомневаетесь, что я читать умею? — совсем уже как-то тихо спросил Радищев, и глаза его сузились.

— Нет, я... отнюдь, — Воронцов взял себя в руки. — Да вы понимаете ли сами, что вы такое требуете от меня? Вам легко накропать-то весь этот вздор, а расплачиваться за это шкурою своей прямому начальству!.. Вы вот подали молча свои листки, а я за вас связки должен сорвать, с Беклемишевым полемизуя! Оттого, что вы тут особое мненье встюрили, я должен пустить насмарку годовую работу всего департамента! Почтенным людям в глаза начхать! На особом мненье какого-то младшего чина основываясь!

— Да на истине, на истине же основываясь, — подсказал Радищев. Он посматривал то на Воронцова, то за окно, где стояли на Неве корабли, и был спокоен.

— Где ваша дрянная бумажка? — кричал Воронцов. — Дайте мне её сюда, я её кину в камин. Где?.. Как вы сказали? На истине основываясь? Ах, чёрт, изрядно сказано. Так и молвлю Беклемишеву в самую рожу.

— Благодарю сердечно. Смею заметить, что вы навлекаете на себя некоторую опасность, ваше сиятельство, — Радищев почувствовал свою победу и улыбнулся. — Опасаюсь, что покуда вы моё начальство, я при особом мнении пребуду.

* * *

Радищев писал, и вид у него был углублённый, словно он составлял новый генеральный таможенный тариф.

— Не слишком ли тут фривольно? — спрашивала жена, перегнувшись ему через плечо. — Страхолюдность милой девы

Для мужчины не помеха:

Нос зажал, глаза зажмурил

И попал кинжалом в ножны,

Перед мысленныя взоры

Образ водрузив приятный.

А кто валит на партнёршу

Пораженья в этих битвах,

У того в другом загвоздка —

Нужно пить отвар из травок.

Это ты к чему?

— Ах, боже мой, Анютушка, родная, как славно, что ты зашла!..

— Ты не юли: отвечай, к чему это?

— Анюта! — серьёзно сказал Радищев, заглядывая ей глубоко в глаза. — Тебе знаком такой жанр — комический? Это же простодушие несказанное — автора с героем сводить в одно. Да что за цензурный комитет в собственной моей спальне?.. Да у тебя будто бы локон развился?.. А ножки босиком не замёрзли?.. А поэма — бог с ней. Я к ней завтра возвернусь.

* * *

Как-то хороший друг и свойственник, Андрей Рубановский, затащил Радищева с прогулки на распродажу имущества приятеля своего, притворно себя несостоятельным должником заявившего, дабы, как водится, долгов не платить. Что-то там Рубановскому занадобилось — то ли стек для верховой езды, то ли трость с набалдашником. Вышел страшный конфуз. На торгах дворовые, по обыкновению, шли с молотка, человек пятнадцать в общей сложности, и хорошо разбирали, потому что были дёшевы. Был ребёнок один без матери, очень как-то дворянина, чьё имущество продавалось, с лица напоминавший. Радищев шёпотом тихонечко через Рубановского поинтересовался о причине такого разительного сходства, тот мигом своего приятеля, тут же стоявшего, к ответу привлёк, и сей шутя рассказал, что в самом деле тому лет с десяток, как он одну из горничных таким образом на досуге осчастливил, и ребёнок сей точно его, ну да что теперь поминать грехи молодости. Радищев слегка задумчив стал и тихо, но отчётливо на ухо ему прошептал, что согласно генеральному праву и указу о воспитательных домах ребёнок этот как незаконнорожденной свободен и навсегда вольным останется — и он, и дети его, так что по закону нельзя их обратить в крепостных. Сия редкостная юридическая зацепка, некстати найденная, несколько весёлость его собеседника убавила, хоть и не думал он, что Радищев всерьёз намёк сей делает. Рубановский попытался было сгладить неловкость, спешно пояснил: "Ты, брат, не обращай внимания, он у нас любит в юридических казусах поупражняться. Сие умозрительное для него развлечение". "Таково-то умозрительное, что и в суде докажу", — сказал Радищев спокойнёхонько. В общем, faux pas5 вышел преизрядный, сраму не оберёшься, ребёнку здесь же вольную подписали, приятель тот после гнусной сей истории с Рубановским год не здоровался, а тот год опосля не здоровался с Радищевым, а Радищев, в свою очередь, с ними с обоими как не здоровался, так и не здоровается.

* * *

Рутинная работа в таможне не могла прискучить никогда. Каждый раз то что-то горело, то товары в пакгаузах, напротив, плавали — и хорошо ещё, если в воде, а не в разлитом купоросном масле. Самые пикантные события сливались в еженедельные отчёты Воронцову, чтобы он не заскучал.

"Из достопамятных происшествий, милостивой государь, граф Александр Романович, упомяну вашему сиятельству об одной лишь конфискации, — строчил Радищев. — На днях один француз, желая нажиться на продаже непозволительного товара и рассуждая, что коль скоро люди происходят от Адама, то всех нас более или менее запрещенные фрукты прельщают, вздумал осчастливить Петербург 1800 с лишком аршинами блонды. Обмотался весь блондами под нижним платьем, оделся и в таком виде явился в таможню к гавенмейстерам на досмотр. Гавенмейстер был кос и не заметил не токмо блонд, под одеждою укрытых, но и самого-то француза едва ли приметил бы. И совсем бы уже дело обошлось, но, на беду, злой рок принес в таможню меня. Словом, при первом посещении иностранного государства бедный француз разделся так, как он, может быть, при приятелях своих никогда не раздевался.

Книги для Вашего сиятельства получил, но покуда не смотрел, ибо еще смерзлися; если Ваше сиятельство возьмете терпения, то я вскоре уведомлю, можно ль там Вольтера от Монтескью отодрать без ущерба для них обоих. Засим остаюсь с глубочайшим почтением и совершенною преданностию сиятельнейшего графа, милостивого государя, нижайший и покорнейший слуга

Александр Радищев".

* * *

— Ein anständiger Mann muβ glauben, daβ sein Glück in seiner Tugendhaftigkeit besteht...und so weiter, und so dann6. И перепиши начисто этот пассаж, — Радищев пододвинул сына вместе с креслом к столу и подошёл к жене.

— Слушай, душа моя, друг мой, почему я занимаюсь с детьми немецким? Что мы, не можем найти порядочного немца? Я днём на службе, а ввечеру у дитяти уже голова не соображает.

— Так денег нет.

— Да разве мы на ученье не выкроим как-нибудь.

— Знаю я, откуда ты выкроить намечаешься, — из моего нового бального платья.

— А хоть бы и из него.

— Тогда уж хоть поизрядней немца найди. А то у нас прошлый, кажется, одними баснями Геллерта увлекался.

— Анюта, да за твоё платье — оно же у тебя шёлковое задумано было? со шлейфом? — так за твоё платье можно самого Геллерта из Лейпцига выписать!

— Хорошо. Выписать Геллерта, — невозмутимо обронила жена, — и предварить его строжайше: никаких басен!..

— Анюта, ты ангел. Я завтра же узнаю. Кстати, я говорил тебе, что за бонмо сегодня Николаша сказал? Вслушивался во что-то за окном и говорит торжественно: "А это ангел мимо прошуршал". Я на всякий случай спросил: "Чем же это он шуршал?" А он тяжело вздохнул и признался: "Метлой".

— А вчера они меня в игру свою приняли, и Николаша сказал: "Матушка, вы будете околотошный надзиратель. Только не такой злой, как в природе".

* * *

"Милостивой мой государь, граф Александр Романович.

Теперь известна наконец с достоверностью причина, отчего винные склады загорелись. У нас 24 градуса стужи, и как скоро начали топить по русскому обыкновению, то есть жарко, то труба, проведенная вблизи деревянного потолка, раскалившись, потолок сей зажгла, а оттуда пожар перекинулся далее. Кто приказал устроить сей очаг, того теперь не доведать. А что брандмауэров не было и как сие упущено, не знаю, ибо по плану положено в сгоревшем месте восемнадцать.

Книги, доставленныя ко мне для Вашего сиятельства, суть следующие: "Мемуары" Вольтера, в коих многие листы слиняли, и, может, сие и к лучшему, ибо мало мыслей имеется изрядных; прочие же книги хотя на взгляд нехороши, однако внутренние листы все целы. "Описание Франции" Леклера, где в предисловии жалуется г-н Леклер, что Дюпон украл его записки, чему я охотно верю, ибо записки вовсе пустые — верно уж, все, что было в них дельного, покрадено. Поэтические опыты г-на Грисуанье, о коих одно скажу: приличнее хвалить себя устами друзей, ибо тогда хвала хоть вид имеет беспристрастный.

При сем прилагаю Проект гражданского уложения для России. Счастлив буду, если Ваше сиятельство удостоите маранье мое прочтения, и с глубочайшим и непременным почтением имею честь быть Вашего сиятельства, милостивого моего государя, покорнейший слуга

Александр Радищев".

* * *

Кузнец Клементий был мастером, искусным до содрогания, до неуловимой мысли о докторе Фаусте. Сделанные им вещи вызывали вопрос, где он учился, хотя он не учился ни в одном месте, достойном упоминания. У него было двое сыновей — Григорий и Игнат, — и дочь Паня, слабого здоровья. Григорий рисовал, и рисовал незаурядно. У Клементия была сестра Прасковья по прозванью Параскева Пятница. Она вышла замуж за Василия-сапожника, и у них было две дочери — Устинья и Аграфена, и младший сын, тоже Клементий. В Устинье и Клементии-младшем не было ничего примечательного, кроме строптивого нрава и крутого характера, а Аграфена была душой общества, пела старинные песни, которые знала во множестве, и обладала голосом неописуемой красоты. Теперь мы переходим к Савелию Сурову и жене его Серафиме Елизаровне. У них было девять детей, что по тем временам не новость, и, как с гордостью говаривала Серафима Елизаровна, "ни один не ошибся" (то есть не умер во младенчестве). Третий по счёту сын, Егорка, по прозвищу Щучий Хвост, был очень горазд плясать, младший же мальчик, Ванечка, будучи ещё пяти лет, мог с одного разу запомнить со слов десять и более страниц текста, чем поражал священника — батюшку Петра. Сестра Ванечки Федосья, по прозвищу Утица, была хороша необыкновенно, так что и из других мест приезжали на неё посмотреть, однако ж остра на язык, так что с чем приезжали, с тем обыкновенно и отъезжали. Ещё один из сыновей Савелия Петровича, Мотя Сапожок, прозванный так за нос сапожком, всякому доброму делу предпочитал драку, но надо тоже сказать, что из любой драки выходил победителем. Сам Савелий Петрович ставил избы на заказ, и двое старших сыновей пошли по его стопам. Избы они ставили на совесть и никогда не сдавали хозяину абы что, а только с цветами по карнизам и с петушком, а подчас и морским коньком на крыше.