Повседневная жизнь Лиувилля аль-Джаззара

Всю следующую неделю дом Лиувилля аль-Джаззара был наводнен нотариусами и духовенством; по длинному столу, который он временно уступил клеркам, сквозняк перекатывал свернувшиеся в трубку бумаги — планы поместий, расписки и перечни самого разного свойства... В доме хлопали двери, стучали печати, Греви наполнял чернильницы, Доминик постоянно получала что-нибудь на подпись и подписывала, уже не глядя.

— Мы подпишем брачный контракт, а потом завершим обряд в нашей фамильной часовне, у меня в доме, — предложил Лиувилль.

— Таким образом все, кто сгорает от любопытства, останутся за бортом этого корабля, — хихикнула Доминик.

Очень скоро Доминик, несколько обескураженная тем, что она, кажется, увлечена Лиувиллем, благополучно довела его до алтаря, — или ей так казалось.

— В этой церкви такая прохлада... как в медресе, — извинился Лиувилль аль-Джаззар, сводя Доминик по трем ступенькам в старую полуподземную каменную часовню, видевшую много поколений и разнонаправленных страстей. — Если вам покажется слишком холодно, то... имейте в виду, что запись в церковных книгах уже сделана. Мне нечего накинуть вам на плечи, казню себя за непредусмотрительность, но зато, если вы замерзнете, мы можем редуцировать обряд до нуля.

Вперед вышел незаметного вида человек, один из лучших парижских юристов — Мерсье. У задней стены тихо переговаривались кюре, двое служек, Греви и несколько клерков. Лиувилль предложил Доминик послушать, что скажет нотариус, и сам присел на одну из скамей. Мерсье, заглядывая в свои документы, торжественно сообщил Доминик, что с сегодняшнего дня она самым официальным образом вступила в освященный Церковью брак с Эженом Д'Артуа.

— Как с Эженом Д'Артуа? Но ведь это значит — с самой собой! — Доминик в ярости обернулась к Лиувиллю аль-Джаззару, но тот смотрел на происходящее с непроницаемым лицом. — Этот брак нужно немедленно расторгнуть! — взвизгнула она.

— Спросите у кюре, боюсь, это не так-то просто, — заметил юрист. — Исключительный юридический казус. Чтобы папа римский согласился аннулировать этот брак, нужно сперва каким-то образом доказать, что Эжена Д'Артуа не существует. То есть доказать, что это вы. Но как только вы станете им, он появится, и потребуются, наоборот, доказательства того, что существуете вы.

— Но я же не могу быть замужем за самой собой! — взвилась Доминик.

— О, история хранит случаи и более неординарных замужеств, — успокоил ее Лиувилль и встал.

Доминик хотела было закатить Лиувиллю грандиозный, оглушающий скандал, но посмотрела ему в лицо, передумала и спросила:

— Зачем вы это сделали?

— Еще когда я только услышал о вас, я сразу же понял, что не могу этого не сделать, — серьезно сказал Лиувилль. — В первую минуту, когда это только пришло мне в голову, я попытался сдержаться, но не смог. А после этого все уже было предопределено.

Да, Лиувиллю аль-Джаззару довелось жить в том обществе, в котором довелось, но он не опускал рук и, хотя ему было очень некогда, старался урвать минуту-другую, чтобы что-нибудь для этого общества сделать. Его сильной стороной была математическая логика, и он, в частности, в совершенстве владел методом приведения к абсурду.

— Эта история имеет изумительную мораль, то есть именно то, чего недостает нашему обществу, — заметил Греви в тот же день вечером.

...В душе Лиувилля аль-Джаззара оставалось еще немало нерастраченной страсти.

* * *

Лиувилль встал рано утром и, накинув на рубаху халат, посмотрел на приоткрытое окно напротив. Затем звякнул в колокольчик, вызывавший Греви.

— Хорошо, что я в кои-то веки спустился в эту часовню, там идеальный климат. Мне предложили купить коллекцию картин одного покойного художника из Тулузы; если картины чего-то стоят, встанет вопрос о том, где их хранить. Я давно ищу место, подобное этому. Греви, спуститесь туда с термометром и гигрометром, замерьте температуру и влажность, но думаю, что я прав. Да, еще. На той неделе мне предложили пост главы Академии.

— Кто? — спросил Греви.

— Глава Академии, разумеется. Сам великий де Перье. Он уже в таком статусе, что больше не в состоянии бодрствовать на заседаниях. И считает меня наиболее достойным кандидатом. Однако, став главой Академии, я должен был бы возглавить сразу все отделы, между тем я известен только как автор математических работ об экстремалях и чистый теоретик. Для того, чтобы можно было предложить мою кандидатуру, я должен наглядно продемонстрировать свои знания в области оптики, гидравлики и механики, точнее, способность применять их на практике. Проще говоря, сконструировать ряд практически полезных приборов. Да, кстати о приборах, Греви. Если вдруг придет посылка из Лейдена, не позволяйте никому швырнуть ее на пол, — там линзы.

...У Лиувилля аль-Джаззара было за душой несколько обезоруживающих приемов, с помощью которых он пробирался через толпу, когда по-настоящему спешил. В данном случае он всеми силами стремился успеть из литературного салона в Академию, на доклад по математике своего коллеги из Базеля. "Как ваша душевная болезнь, маркиз? Я имел в виду, ваше душевное здоровье?..", — быстро и участливо спросил он, склоняясь к маркизу де Брюо, который, подобно сиренам, при приближении к нему завораживал рассказами о своих экзотических болячках весь Париж и умел и любил приблизить собеседнику подробности своей тяжелой симптоматики. Лиувилль ободряюще коснулся рукава маркиза и скользнул в щелку между незнакомым ему провинциалом и блестящим — в дословном, а не переносном смысле — Гийомом д'Эклером. "О, Лиувилль, скажите мне как ученый ученому: как вам мой эксперимент? — повернулся к нему д'Эклер. — Я оставил жену на пару дней одну в нашем поместье на Луаре и, вернувшись, застал ее в объятьях садовника. Что и требовалось доказать. Причем, заметьте, Лиувилль: результат этого хорошо спланированного опыта был предсказан мной заранее!" "Как говорят немцы, ein Versuch ist kein Versuch1, — проговорил Лиувилль. — Советую вам повторять эксперимент до тех пор, пока статистика не подтвердит стабильность результата". О, не так-то легко было задержать Лиувилля аль-Джаззара в его стремлении пройти мимо! Однако в дверях литературного салона маркизы де Клюни шел жаркий спор между непримиримыми антагонистами: епископом Турнье, каноником Бижу и философами, отрицающими веру. Отчего они начали его, неизвестно, но сейчас они вошли в раж.

— Христианство устарело, — презрительно бросал писатель Кордо, — мы вернемся к первоначалу, в лоно Природы, к естественному и должному состоянию.

— Вы правы в одном: Церковь сейчас действительно переживает не лучшие времена, и мы хотим вернуть ее к нашим истокам, к священной простоте первых христиан, к аскетизму и отречению от мира, — сказал епископ.

— Смотрите, как бы ваши истоки не оказались несколько замутнены, — саркастически отвечал ему Мари-Франсуа Талье, знаменитый философ и вольнодумец, — и как бы в этой мутной водице не плавал какой-нибудь крокодил!

— Природа, к которой вы хотите вернуться, изначально осквернена первородным грехом, — перебил его каноник.

— Выйдя из лона Церкви, вы придете к язычеству! — рубанул воздух епископ, случайно съездив локтем каноника по скуле.

— А я не вижу ничего страшного и в слове "атеист", — поддел епископа Кордо.

— Ни одна философская школа еще не предлагала ничего такого, что люди могли бы принять не только умом, но и сердцем, — встрял каноник, потирая скулу.

— Ваши безобразные рассуждения о скоплениях вселенского разума есть не что иное, как суеверие, порожденное вашим невежеством! — продолжал епископ.

— Зато Священное Писание — это, вероятно, обобщенное изложение всех передовых достижений в области науки!.. — подхватил Талье.

— Лучше бы вы познавали не природу вещей, а свою собственную природу. Тогда у вас не будет повода для гордыни. Вы занимаетесь расчленением истины вместо того, чтобы познать ее целиком. Я советовал и буду советовать своим духовным чадам избегать светской науки как ядовитой змеи, — бесстрашно закончил епископ.

— В таком случае между нами нет ничего общего, мсье. У нас просто нет точек соприкосновения, — издевательски поклонился Талье и хотел идти, однако взгляд его упал на Лиувилля. Тот намеревался пройти сквозь эту толпу и выйти с другой ее стороны, но Талье во всеуслышанье воскликнул, цепко хватая его за отворот рукава:

— Дорогой Лиувилль, скажите, что бы вы предпочли: прогуляться вместе со мной в бордель или с его преосвященством — на праздник Тела Господня?

Лиувилль сбился с шага.

— С вами — на праздник Тела Господня, Талье, — ответил он, касаясь в задумчивости кончика носа, — ибо ваше присутствие способно превратить его в еще больший бордель, чем сам бордель.

И Талье, и епископ взглянули на него с благодарностью.

Епископ Турнье относился к Лиувиллю аль-Джаззару, как отец к сыну, хотя был едва ли намного старше него. Он имел привычку щедро осыпать его мелкими поручениями.

— Мы должны возродить ежегодный обряд поклонения Деве Марии, по примеру наших ранних христиан, — сказал он, отводя Лиувилля в сторону. — Дорогой Лиувилль, я знаю, вы постоянно сидите в архивах, не будете ли вы так добры узнать для меня одну подробность? Где-то к северу от Парижа есть камень, возле которого в первые века христианства пастухам явилась Дева Мария. Это священное место было забыто, хотя его следовало бы чтить, и я намерен возвратиться в некотором роде к истокам и возобновить с этого года почитание святыни. Это поднимет дух моей паствы. Записи об этом, конечно, найдутся в архивах, ведь в каком-нибудь, боюсь сказать точнее, седьмом-восьмом веке этот культ еще теплился.

Епископ явно проводил больше времени за игрой в буриме в салоне маркизы де Клюни, чем в стенах архива: в его представлении рукописи седьмого-восьмого веков, аккуратно разобранные, в изящных переплетах, теснились там в алфавитном порядке на полке как раз на уровне глаз.

— Я сделаю все возможное, — пообещал Лиувилль.

Стены Академии в то время облюбовали для себя новые скептики, как называл их Лиувилль, — гуманисты круга Талье и Кордо. Именно поэтому, когда внезапно отменился доклад о теории элементарных функций комплексного переменного, Лиувилль аль-Джаззар, не имея возможности покинуть зал, был вынужден выслушать лекцию об истинной природе человека. На кафедру всполз бледный гуманист как раз в том восторженном возрасте, когда человеку нет нужды щекотать пятки Фортуне, чтобы рассмешить ее, — она сама охотно улыбается ему навстречу. В этом возрасте аль-Джаззар заводил рискованные интриги, просиживал за игрой, учился разбираться в винах, а его руки — как правая, так и левая — побывали в таких местах, что он предпочел бы не распространяться об этом, чтобы не скомпрометировать очень многих теперешних уважаемых и почтенных матрон.

— Рассвет — это важнейшее время суток, ибо злое начало — Солнце встречается с благим началом — Луной, и они производят росу — символ высшего очищения, — тусклым голосом сообщил гуманист. — Поэтому так важно омовение росой. Рассветная роса полезна для подлинного здоровья души, которое гораздо важнее телесного здоровья... Ива же — это символ одновременно и скорби, и добродетели. Добродетель — это то состояние, в котором должен пребывать человек, а скорбь — это скорбь по утраченному горнему миру. Познание материального мира предполагает овладение им, победу над ним и в конечном итоге — его отрицание и разрушение, потому что материальная природа — это темница для истинного духа. Истинное воскресение духа, к которому мы стремимся, — это облечение его в эфирную оболочку, которую он некогда покинул. Это и есть возвращение человека к его истинной первозданной природе.

После этой лекции Лиувилль аль-Джаззар вышел с необъяснимым ощущением, что ценит свое время даже еще дороже, чем он раньше предполагал. "О, как бы я хотел найти геометрическое решение этой алгебраической задачи!" — простонал он, врываясь к себе домой и ни к кому в особенности не обращаясь. Но из Лейдена доставили наконец посылку с заказанными линзами, и Лиувилль весь вечер провозился, собирая прибор.

— Во избежание сложностей назовем это диаскоп, — объяснил он на другое утро Греви. — Он использует солнечный свет и отбрасывает узконаправленное изображение в ограниченном диапазоне. Я попытаюсь сейчас сфокусировать картинку и определю оптимальный радиус действия.

Диаскоп работал. Едва убедившись, что он сумел собрать прибор так, как велит ему Бог, сердце и совесть, Лиувилль достал тонкую бумагу, подвернул манжеты, разложил перед собой все необходимое для рисования и склонился над работой. Закончив серию рисунков, он равномерно набрызгал на длинную полосу кальки с цветными картинками оливковое масло. Масло быстро расползлось, захватывая городские стены, ворота, башни, людей в цветных одеждах, небо и землю. Скоро все стало прозрачным, и Лиувилль повесил ленту сохнуть, подцепив ее к клюву ловчего беркута, красовавшегося под потолком со времен последней охоты Халида аль-Джаззара. Он на пробу навел овальное пятно света на ставень окна соседнего дома и сказал Греви:

— Если прокручивать ленту в диаскопе, предварительно поймав в него солнечный луч, мы получаем проекцию изображения на любую поверхность. Лучше ровную.

* * *

По пути домой с приема в Версале подвыпивший Талье, слегка навалившись на Лиувилля, который вследствие своей природной вежливости оказался с ним в одном экипаже, толковал ему о древней галльской богине Луны и о местах ее культа.

— Ошибкой было бы считать все это грубыми народными суевериями, Лиувилль, — говорил он. — В действительности древние галлы, бесспорно, умели обнаруживать места, являющиеся средоточием Мирового Духа, скопления вселенского разума, если хотите.

Излишне пояснять, что Лиувилль не хотел. Чем долее Талье посвящал своего собеседника в основы научного скептицизма, тем светлее и загадочнее становилось выражение лица Лиувилля.

— Вы сами увидите, — бормотал Талье. — Главное — приходите.

Лиувилль смотрел на него с вежливой улыбкой. В этот самый миг он нашел изящное геометрическое решение задачи, которая занимала его ум вот уже несколько дней. Ответ сводился к абсциссе точки пересечения трех кривых второго порядка.

Дома в тот вечер Лиувилль принялся за исполнение нового проекта: вода, пущенная по желобам, поднималась, сверкала, переливалась и в конце концов падала каскадами и вертела нечто вроде колеса водяной мельницы, наполненного осколками цветного стекла, которое давало на стене меняющуюся картинку наподобие калейдоскопа.

* * *

— Вы чрезвычайно точно сформулировали свой запрос, ваше преосвященство, — почтительно склонился Лиувилль, — так что мне не составило никакого труда уточнить несколько деталей. Место это скорее к западу от Парижа, нежели к северу. Это огромный валун. Я выписал точно день и час, когда трем пастухам явилась Богородица. Это случилось на рассвете, когда они сидели у небольшого костерка возле камня. Камень действительно существует до сих пор, я побывал там и убедился. Вот, я набросал для вас карту.