Хдк. Глава 14.

Евдокия не спрашивала, она просто сидела рядом и слушала.

Гладила разрисованную шрамами ладонь.

— Серые земли затягивают, — Лихослав притянул Евдокию к себе, посадил на колени и подбородком в макушку уперся. И наверное, следовало запротестовать, в конце концов, пусть Евдокия и не шляхетного рода, но у нее тоже репутация имеется.

Но здесь, на кованой лавочке, спрятанной в тени розовых кустов, о репутации не думалось.

А вот о Серых землях, тень которых жила в глазах Лихослава... и еще о нем самом... князь будущий, а собирал "хельмову радугу"... и гнилушки, которые здесь, в Познаньске, стоят в десять раз дороже... Евдокия знает, как и то, что из гнилушек этих делают сердечные капли.

Не только их...

— Я вообще туда по дури сунулся, после истории одной... но поначалу казалось, что побуду год и назад... поставил себе цель — двадцать тысяч злотней заработать... на реконструкцию...

— Не хватило?

— Точно, не хватило. За первый год я заработал тридцать... а оказалось мало. Сколько бы не отсылал, этого оказывалось мало.

— Управляющие твои воруют.

— Наверное, — легко согласился Лихослав. — Да и... есть отец... он не привык себя ограничивать. И братья тоже... и сестры... их надо было в свет вывести... дом в городе... и старое поместье... это какая-то бездонная яма... такие есть на Серых землях. Мертвыми колодцами называют... там нет воды, ничего нет, одна чернота... как-то такой пытались засыпать. Две дюжины подвод с землей и камнями заглотил...

Он вздохнул и, поцеловав Евдокию в макушку, произнес с укоризной:

— Я тебя совсем заговорил.

— Нет. Просто... как-то неправильно это. Там ведь опасно.

— Опасно.

— Но ты...

— Говорю же, братья есть, если бы со мной что-нибудь приключилось, то титул получил бы Велеслав...

— Я не о том, — Евдокия мягко провела пальцами по щеке. Колючий. Щетина светлая, мягкая, а за ухом очередной шрам прячется. И Лихослав, отвечая на незаданный вопрос, сказал:

— Двоедушник задел. Тот мой сослуживец, о котором я говорил... порой такое случается с теми, кто давно... он был хорошим парнем, и никто не заметил, когда попустился. Может, когда перестала чужая смерть пугать, а может, когда стал искать веселья, выходить не за добычей, а развлечения ради... услышал однажды свирельку... бывает, что на рассвете будто бы на свирели играют, хорошо, с переливами... а потом смех... и если угадать, в какой стороне, то можно черноцветника собрать. Наши и слушали. А этого вдруг перекроило. Закричал. За саблю схватился... глаза кровью затянуло, и лицо... как у двоедушника. Я ближе всех стоял...

— Он тебя...

— Задел слегка, не страшно. Демоны с саблей не очень-то хорошо управляются. А колдовать человеческое тело непривычное. Мне повезло, что двоедушник молодым был, не освоившимся...

Повезло.

И сколько раз за эти десять лет ему везло? День ото дня, год от года...

...на Серые земли, на вечное поселение, отправляют должников, разом долг списывая и выдавая на обустройство двадцать злотней.

...шлют каторжан из числа разбойников и душегубов, этих — в кандалах, на рудники, где добывают каменный жемчуг...

...едут туда сами охотники за золотом, бегут, в надежде оседлать удачу, не думая, сколь долго в седле продержатся.

— Я о том говорила, — Евдокия не убрала руку, — ты, получается, зарабатывал, а семья твоя тратила? И никто не пытался...

— Пытались. Мой старший братец, ему давно уже долю в наследстве выделили, неплохо вложился. Он и отцу предлагал, но... они друг друга недолюбливают. Главное, у Себастьяна свой доход имеется от акций... Яцек пытался торговлей заняться, да как-то неудачно... Гарольд, младший наш, рвался в Серый полк, но...

— Ты не позволил.

— Да.

...а теперь случилось что-то, что заставило Лихослава уйти, и ручеек золота, питавший княжеский род, иссяк.

— Там слишком опасно, — сказал он, отпуская Евдокию. — Я не могу рисковать братом.

А собой, значит, можно было.

— Теперь ты понимаешь, почему я должен найти богатую невесту, — Лихослав закинул руки за голову, а голову запрокинул, подставляя солнцу смуглую шею.

— Понимаю.

— Сбежишь?

— Как можно! Кто мне тогда колбаски носить будет? К тому же, ты мне три желания должен.

— А ты мне — два. Может, по взаимозачету?

— Ну уж нет! Никаких зачетов... будешь знать, что карты — зло!

— Буду... Евдокия...

— Мне не нужен твой титул, — серьезно сказала она. — Но мне нужен муж. И если тебя не пугает связаться с такой, как я...

— Какой?

— Не шляхетного рода... не слишком красивой... не молодой... мне ведь двадцать семь и...

— И хороший возраст, — он приоткрыл левый глаз. — Вот было бы двадцать восемь, я бы еще подумал, а двадцать семь — это...

— Смеешься?

— Кто тебя обидел, Евдокия?

Никто, наверное...

— Забудь, — Евдокия улыбнулась. Все-таки хорошо, что он появился... — Расскажи еще, пожалуйста.

— О Серых землях?

— Да.

— А тебе и вправду интересно?

— И вправду.

— Просто... обычно как-то не принято... дурной тон... я в первую побывку еще столкнулся, что никто не хочет слушать, разве что Себастьян... он бы понял, наверное... князю неприлично, чтобы там служить... Серые земли есть, а в то же время их и нет... там порой стоит такая тишина, что слышно, как растет мох. А потом налетают гарцуки... и тогда ветер заговаривает с тобой. Но нельзя его слушать — заморочит, заведет... был мальчишка, из новичков, все доказывал, что с нечистью можно договориться... увели его, три дня водили, вернули потом, живым и почти нормальным... он стал бояться ветра, даже обыкновенного...

Лихослав дернул расшитую желтой нитью ленту.

— На полную луну, нет, там луна никакая не показывается, но мы все точно знаем, что она полная, нечисть играет свадьбы. Мары примеряют платья из тумана и паутины, веночки из мертвоцветов, и ходят, зовут женихов... находились такие, что отзывались... и тогда летит по-над болотами свадебный возок, из костей сделанный, запряженный тройкой навьих волков. Сидит на облучке перевертыш и погоняет... гости несутся следом, визжат, воют, и не приведите Боги оказаться на пути этакой свадьбы.

Евдокия поежилась.

Зябко. От слов зябко, и будто веет сыростью туманной, волглым болотным духом... и солнце уже не греет, да и само оно скрывается вдруг, наполняя королевский парк тенями, заставляя придвинуться ближе к Лихославу. И в шепоте ветерка голоса уже мерещатся...

— Дуся! — этот голос, к сожалению, не примерещился. — Дуся, я тебя нашел!

И не только голос.

Аполлон, выбравшийся из кустов, смахнул прилипший лист, мазнул рукавом по расцарапанной щеке, и бухнулся на колени.

— Дуся, спаси меня!

— От кого? — Евдокия огляделась.

Тихо.

И парк пребывает в обычной своей полуденной дреме. Король и тот смежил веки, и парочка шутов прикорнула у ног его. Королева позевывает, позабыв про этикет, красавицы блистают...

— Лихослав...

— Я буду рядом, дорогая, — он поднялся и поцеловал раскрытую ладонь.

...правда, смотрел он почему-то не на Евдокию.

Проследив нить взгляда, она без удивления отметила, что панночка Белопольска сегодня диво до чего хороша. Она стояла, опираясь на руку Его Высочества, и о чем-то рьяно вдохновенно рассказывала.

О козле?

Или о дядькиной супружнице, которая — редкостная змеюка, а еще наверняка колдовка, поскольку булавки собирает. Разве ж нормальный человек будет собирать булавки?

Евдокия заставила себя отвернуться.

В конце концов, смешно ждать от Лихослава верности... и от мужа вообще... и ее брак — всего-навсего сделка, условия которой следует обговорить наперед и не жаловаться, если вдруг окажется, что плохо договор прочла.

— Дуся! — Аполлон напомнил о своем существовании. Он по-прежнему стоял на коленях, взирая на Евдокию кротко и со смыслом. В синих очах его стояли слезы. — Дуся, забери меня оттудова!

— Откудова? — машинально переспросила Евдокия.

— От нее!

— Что случилось?

Выглядел Аполлон вполне прилично. На нем была белая льняная рубаха, расшитая петушками и крупыми стеклянными бусинами, полосатые штаны с блеском, широкий алый кушак, хвосты которого живописно разметались по траве. И красные сафьяновые сапоги.

Правда, приглядевшись, Евдокия заметила, что ворот рубахи был подран, а на штанах проступали странного вида масляные пятна. Скула Аполлона припухла, а на щеке алела свежая царапина.

— Она... — он всхлипнул, неловко подымаясь, на штанах остались травяные пятна, а за рубаху зацепились листья и паутина. — Она меня домагивается!

— Что?

Аполлон перебрался на лавку и, зардевшись, повторил.

— Она меня домагивается! Совратить хочет.

— А ты?

— А я боюся!

— Чего?

— А вдруг... вдруг она меня совратит и бросит? — Аполлон всхлипнул и, достав из кармана штанов платок, с теми же петушками, вышитыми красной нитью, шумно высморкался. — А я невинный... остануся опозоренным... и все пальцами показывать станут. Мне маменька говорила...

— Что она тебе говорила?

— Чтоб берегся развратных женщин. Оне коварныя.

Аполлон принюхался и деловито спросил:

— Орешков нету?

— Нету. Аполлон, — Евдокия откашлялась и осторожно поинтересовалась, — может, ты неправильно все понял?

— Неа, — он мотнул головой. — Она меня за руку береть. И в глаза еще заглядывает. Вот так.

Он сгреб Евдокиину ладошку и прижал к груди, сам же причудливым образом изогнулся, вывернул голову, силясь показать, как его новая знакомая смотрит.

Аполлон старательно пучил глаза и хлопал ресницами.

— Я поняла, — Евдокия руку попыталась вырвать, но хватка у Аполлона была мертвой.

— А еще она дышить! — произнес он и старательно засопел. Судя по всему, бедная панночка, очарованная неземным Аполлона образом, страдала отдышкой. — И сопить. Со смыслом.

Сопение со смыслом, вне всяких сомнений, было серьезнейшим аргументом в пользу Аполлоновой версии.

— Намедни пришла в комнату, принесла пахлавы медовой... и еще петушка на палочке. Я ж петушков страсть как люблю... а потом и говорит, дескать, у вас, Аполлон, губы в меду, сладкие... так оно и понятно, что в меду, после пахлавы...

Он, выпустив-таки Евдокиину ладонь, потрогал нижнюю оттопыренную губу, убеждаясь, что более нет на ней меда.

— И лезет с платочком. Я-то подумал, что вытереть хочет... маменька мне всегда губы вытирает, чтобы аккуратным ходил, а эта... — он потупиля и густо покраснел. — Поцеловала...

— А ты?

— А я... я сбег. Мне маменька говорила, чтоб, если вдруг такая оказия приключится, чтоб бег... и я ночь на вокзале сидел. На вокзале холодно. И еще тетки пирожки продавали, я попросил одного, а оне — денег... откуда ж у меня деньги-то? Пирожки-то черствыя, вчерашние... я, когда торговать стали, так и сказал всем, мол, дрянные у них пирожки! Я ж сам видел, как грели и маслом мазали, будто бы только-только жареные. Ложь все! А они драться...

Аполлон дернул подранный ворот рубахи.

— Насилу сбег!

— Меня-то как нашел?

— Так это... у Брунечки в Гданьске дом есть. Она меня на воды привезла. Для вдохновения. Ее покойный супружник очень водами вдохновлялся. А в парк мы давече гулять ходили. Меня Брунечка в свет выводила... я ж поэт... и я новый стих написал. Хочешь послушать?

Евдокия покачала головой.

Смотрела она отнюдь не на Аполлона, который встал и грудь расправил, кое-как одернув подранную рубаху, он снял с плеча паутинку и произнес:

— Я сижу на пляжу! И на бабу гляжу!

— Молодец, — ответила Евдокия.

В настоящий момент ее куда больше занимала панночка Белопольска и Лихослав, без всякого стеснения ее разглядывавший. Тоже о Серых землях рассказывать станет? Или воздержится? Шляхетным панночкам, даже таким, как эта, про Серые земли слушать непристойно.

У шляхетных панночек нервы.

— И Брунечка говорит, что у меня талант! Что мне делать, Дуся?

Сложный вопрос. Евдокия вот сама не знала, что ей делать... и повернувшись к Аполлону, спросила:

— Аполлон... скажи... а она тебе нравится?

Он зарозовелся и, смутившись, сказал:

— Она хорошая... у нее цельный дом есть, свой. Красивый... с коврами красными. И еще статуями, она говорит, что и с меня статую сваяют, но опосля, когда я известным стану... буду варваром. А я варваром быть не хочу!

— А кем хочешь?

...Лихослав о чем-то мило беседовал с панночкой Белопольской, и та хихикала, стреляла глазками, прижимала руки к груди...

— Принцем, — шепотом признался Аполлон. — Или королевичем.

— Королевич у нас уже имеется...

...стоит в стороне, наблюдая за Лихославом. И взгляд-то внимательный, задумчивый такой взгляд...

— И что? — наличие королевича Аполлона ничуть не смутило. — Я же ж лучше! Он вон, мелкий какой, плюгавый, а я...

Он расправил плечи и кулаком себя в грудь ударил.

— Я так и сказал, что буду королевичем... а она сказала, что я ничего в художественной концепции не смыслю... но все равно хорошая... и у нее кухарка такие пироги печет! С грибами! А еше с луком зеленым... и с капустою... с капустою лучше всего...

Аполлон вздохнул и, взяв Евдокию за руку, спросил:

— Что мне делать?

— Жениться, — Евдокия заставила себя не смотреть.

В конце концов, ничего еще не решено... и Лихослав не просил ее замуж выходить... а если и попросит, то...

— Жениться? — Аполлон поскреб расцарапанную шею. Подобная мысль, похоже, в голову ему не приходила. И ошарашенный ее новизной, Аполлон силился охватить ее всецело.

— Так и скажи, когда она станет тебя домогаться. Сначала в храм, а потом и остальное, чтобы по-честному.

Аполлон задумался. Думал он медленно, но основательно, от напряжения, видать, шевелились крупные розоватые уши, ходила нижняя челюсть, а длинные Аполлоновы ресницы подрагивали. И Евдокия не без интереса наблюдала, как хмурое обреченное выражение исчезает с лица будущей знаменитости, которую несомненно воплотят в камне, не то в образе варвара, не то — королевича...

— Жениться, — повторил Аполлон решительно. — И женюсь! Брунечка добрая, она мне собаку купит...

Он поднялся, отвесил Евдокии земной поклон, мазнув ладонью по примятой траве, и шагнул в кусты, которые печально затрещали. Аполлон исчез, оставив на скамеечке расшитый платок и бусину...

Мазена Радомил держалась с равнодушной отстраненностью человека, который точно знает, что пришелся не ко двору, однако же отступать не намерен. Более того, ему совершенно все равно, что о нем подумают люди иные.

— Поздравляю с чудесным излечением, — первой к Мазене подошла Ядзита и, опустившись на скамеечку, которые по случаю пикника были украшены веточками остролиста.

— Никакого чуда, — ответила Мазена.

— Да неужели? — панночка Белопольска всплеснула руками. — Вы же были так больны! Так больны! Вот у нас в городе, ежели человек так сильно болеет, то его целители в жизни не отпустят из лечебницы! Небось, когда в прошлым годе с мэровой дочкой красная сыпка приключилась и всю ее морду, а морда у нее здоровая, почти как у дядечкиной породистой свиноматки. Вы не подумайте, что я наговариваю, потому как дядечка свою свиноматку ну очень любит... и мэр, значит, тоже... не свиноматку, конечно, а дочку...