Лукоморье. Наброски. Главы 1-3.

Обиженный гость отпихнул шуструю хозяйку лесной избушки и быстро вытер глаза широкой мозолистой ладонью.

— Жадина! — пробормотала старуха и отставила плошку.

— Не меняешься ты, старая, — оправив бороду, пророкотал лесовик, — так и хочешь на халяву всё получить.

— От тебя дождёшься, как же! — хмыкнула старуха, — скорее рак на горе свистнет.

— Уже свистнул, — хмуро ответил лесовик и стал рассматривать выпущенное им табачное кольцо.

— Что ты несёшь, дурень старый? Жаб ядовитых нажрался? Надо же и закусывать!

— Не кричи! — стукнул могучим кулаком по столу лесовик. — Своими ушами слышал. Своими глазами видел.

— Ты соображаешь? Это же... Какой сегодня день? — вскинулась Яга.

— Пятница.

— Верно! Значит, вчера был четверг. И дождик накрапывал, — схватившись за голову, тяжело опустилась на стул старуха. — Что ж это творится, сосед? Чего ж теперь будет-то, а? Почему сразу не сказал, пень старый?

— Так ведь о делах сразу говорить не принято.

— Не принято? — Яга забегала по избушке и на неё с любопытством из-под стола наблюдал кот, тем не менее, старавшийся не попасть под ноги хозяйке. — Ах, ты — головешка трухлявая! Лягушка болотная! Надо срочно предупредить Царевича с Василисой. Лечу, немедленно лечу! А ты, юный натуралист, — повернулась она она к лесовику, — остаёшься здесь. Разошли всех зверей лесных, птиц и кого сочтёшь нужным, по лесу шнырять. Пусть разуют глаза и уши. Вернусь-проверю. Где метла? — заметалась она по избушке, собираясь в дорогу.

Метла нашлась не сразу. После генеральной уборки, во время которой ею подметали, она была убрана в чулан. Зато ступу искать не пришлось. А чего её искать? Вот она стоит возле стола, перевёрнутая кверху дном, служа за неимением лучшего, табуреткой под мощное седалище Ильюхи Муромца, когда он вместе с Алёшей Поповичем и Добрыней свет Никитичем заходили к бабке перекинуться в картишки на исполнение желаний. Для старухи нехитрые желания богатырей секретом не были: подкинуть деньжат, лекарством каким-нибудь поспособствовать, если хворь какая случится. У коней, естественно. Что с этими двужильными случится? Здоровьем матушка — природа не обделила. Заговор на коней тех — же, чтобы ноги не ломали и копыта не сбивали и так, по мелочи.

Для богатырей же каждое желание Яги было откровением: то поправить крышу, то почистить колодец, то нарубить дров, то вскопать огород. Ильюша с Добрыней мужики были справные с руками, растущими откель надо. Илья — то сущий клад: крестьянский сын, знающий всю трудность этого бытия с пелёнок, да и Добрыня не отставал. Вот только Алёшке ничего нельзя было доверить без чуткого руководства старших братьев наречённых. Что взять с него — любитель приключений, опекаемый родителями с пелёнок, и ничего не умеющий, окромя как держать верный меч да стрелять из доброго друга — лука. Хотя нужно отдать должное — старался из-за всех сил. Яга иногда справедливости ради не мухлвевала и давала богатырям выиграть. Если бы те взроптали, ей несмотря на долгую дружбу, не поздоровилось бы. Разнесли бы всё по клочкам, а только уж потом стали бы разбираться что да как.

Но мужикам нужно было отдать должное, ребята они были справные и лишний раз на конфликт не шли. Своих хватало им басурман всяческих, чтобы ещё конфликтовать со старухой увечной.

— Эк, незадача, — пробормотала Яга, — кряхтя, переворачивая ступу, — не успели ставни повесить. Вон в углу стоят. Расписные, резные. Красота! А уж как на окне будут смотреться! — Баюн! — позвала Яга и кот повернул в сторону хозяйки плутоватую мордочку. — Остаёшься за хозяина, — приказала старуха, — и смотри, чтобы мышей не было.

— Обижаешь, хозяйка, — проурчал оскорблённый до глубины души кот, — когда ты в последний раз здесь мышей видела?

— Не видела, — кивнула Яга. — Так ведь за то тебя и кормлю.

— Кормит она, — хмыкнул обожравшийся сметаны кот, себе под нос.— Сам пока себя не покормишь — голодным сидеть будешь, — и бросив взгляд в плошку, где лежала ещё сметанка, которая просто в него не влезла, кот пробурчал что-то.

— Чегось? — сделав вид, что ничего не слышала, Яга приложила ладонь к уху.

— Не боись, — икнув ответил кот, — мимо меня не пройдёт.

— А ты, трухлявый, — повернулась старуха к гостю, — не забудь всё выполнить.

— Ась? — вскинулся задремавший лесовик. — Что ты сказала?

Яга ничего не сказала и в сердцах плюнула, чуть не попав в кота. Тот на всякий случай отошёл подальше и уселся, следя за хозяйкой.

— Всё напомнишь ему, — кивнула она на гостя. — Мне повторяться некогда. Пора, — прокряхтела она, влезая в ступу и беря в руки метлу.

Прошептав что-то под нос и тряхнув ступу за края, Яга крепче сжала метлу и приготовилась к взлёту. Ничего не произошло. Старуха осторожно покачалась в ступе и, ругаясь, вылезла обратно.

Кряхтя и матерясь на так не вовремя прихвативший радикулит, Яга приподняла ступу и заглянула под неё.

— Помог бы, соседушка, — повернулась она к лесовику, но тот сладко посапывал, сидя на табуретке, рискуя каждую минуту сверзиться на пол.

Яга вздохнула, видя, что помощи не дождаться и, взяв поудобнее метлу, Яга стала что есть силы лупить по ступе, вспоминая заклинание, способное запустить этот летательный аппарат, коим не пользовалась очень и очень давно.

Следя за манипуляциями хозяйки, Баюн задом стал пятиться по направлению к лавке, под которую и забился, прикрыв глаза длинным хвостом, вспомнив чем всё закончилось в прошлый раз в подобной ситуации.

Кот не ошибся. Ступа задрожала и заискрилась и медленно стала приподниматься над полом.

Яга всем своим весом навалилась на ступу, прижимая её к полу. И, выхватив из кармана первую же подвернувшуюся монету, старушка что было сил запустила её в нос лесовика. Тот громогласно чихнул и проснулся.

— А ну, держи, — приказала Яга и лесовик вскочил и шустро подковылял к ней. Его могучие руки прижали ступу без особых усилий, хоть та и порывалась вырваться. Придерживая одной рукой ступу, второй он помог взобраться в неё Яге. Та с благодарной улыбкой приняла помощь. — Ну, понеслась! — буркнула Яга и ступа, влетев в спыхнувшую топку печи, вылетела в трубу.

Притормозив над избушкой, старуха огляделась, определилась со сторонами света, взмахнула помелом и исчезла среди деревьев, гигантским и вездесущим хороводом, окружающих маленькую опушку в самой чаще леса.

Глава 2

— Фома! — царь, высунув кончики пальцев из-под толстого одеяла, почесал ими пятку другой ноги и немного подумав, повторил процедуру.

На царский зов в Царскую спальню дворца, в коей изволил почевать царь-батюшка, вошёл мужичок невысокого роста с ярко рыжими волосами и дурковатой физиономией. Такому выражению способствовала улыбка, блуждающая у него на губах.

— Чего изволишь, кормилец? — неожиданно тонким голосом вопросил он. Царь Иван поморщился от этих звуков.

— Пятку почеши, — капризным тоном проговорил он и выпростал ногу из-под одеяла, освобождая поле для дальнейших действий. Слуга вытащил поскребок из широченного кармана кафтана и почему-то вздознув, потихоньку принялся чесать царскую пятку. — Осторожнее! — лягнул тот ногой. — Щекотно, — и вытащив из-под груды подушек с трудом найденный платок, размером шаг на шаг, с упоением высморкался в него и протянул слуге. — На, принеси новый.

Фома, не говоря ни слова, вынул из другого кармана кафтана приготовленный платок и протянул его царю, а тот, не глядя, засунул его под одну из подушек, тут же забыв под какую именно.

— Где царица? — потягиваясь и почёсывая через ночную рубашку живот, спросил царь.

— Царица — матушка изволили позавтракать и подняться в чулан с книгами.

Чуланом с книгами называлась библиотека, которую начала собирать Василиса Премудрая, стоило ей обосноваться во дворце и захомутать Ивана, тогда ещё царевича, в законные супруги. До её появления во дворце отродясь ни одной самой завалящей и заеденной мышами книжонки не бывало.

Иван в душе завидовал уму жены и её способности принимать толковые решения в различных обстоятельствах. С момента их знакомства Иван полностью доверил решение всех вопросов жене. За годы он заплыл жирком и привк к сытной и уютной жизни, будучи человеком склонным к сложившемуся укладу жизни и не верилось, что он лично на Сивке-Бурке, ведущей теперь вольготную жизнь в царской конюшне, освободил царевну, какой она тогда была, от лихового ворога и доставил к себе домой.

Иногда, забывшись, он начинал думать чего ему молодому и красивому не сиделось дома и за каким лешим он попёрся освобождать неизвестную царевну, кстати, не блешущую особой красотой. Эх, молодость-молодость, чего только не сделаешь в молодецком пылу ради славы и тяги к авантюрам, присущим юности. Но Василиса была хорошей женой и примерной семьянинкой и самой лучшей мамой на свете.

Вспомнив о Настеньке, Иван улыбнулся. Непокорная с детства, девчонка с мальчишеским характером, слава Всевышнему!, физическими данными пошла не в мать. В отличии от плоской, как шершавая доска, царицы, Настенька пошла в Иванову родню, где что ни девка, то ягодка.

В свои неполные шестнадцать лет Настя округлилась там, где надо, а вот пухленький в раннем детстве животик, такие милые щёчки и младенческий смешной подбородочек втянулись, что давало царю повод для ежечастного ёканья в сердце, стоило какому гостю заморскому, али своему боярчику помоложе начать глядеть на царевну. Каждый раз Ивану хотелось вытащить из погреба, где был надёжно схоронен, меч-кладенец и располовинить наглую харю без разницы как вдоль иль поперёк.

— А царевна, — поспешно поинтересовался царь, вспомнив, что вчера опять непонятно за каким чёртом препёрлось очередное заморское посольство, кои зачастили стоило Насте повзрослеть, — что делает?

— С послом англицким или хранцузским, кто ж из разберёт, понаехали, понимаешь, весь дворец обожрали, ироды, — о своём больном всхлипнул Фома, — беседует в зале.

— Чего? Одна? — вскочил царь и в попыхах натянув мантию прямо на ночную рубаху и поплотнее запахнувшись, рванул что было сил к дверям, успев, впрочем, схватить со стола приготовленную специально для таких случаев саблю.

В тронном зале, пока он спускался, Иван заметил дочку в обществе заморского посла, годившегося ей в прадеды, как показалось Ивану, хотя посол, положа руку на сердце, был не старше его.

— Утра доброго, государь! — с певучим акцентом сладко пропел посол, но узрев царёву саблю, заметно погрустнел.

— И тебе доброго, коли не шутишь, — столь же сладко проговорил Иван, не глядя на дочку и потихоньку поигрывая сабелькой, стал наступать на посла.

— Ой, — погялдев на часы, стоявшие на каминной полке, — схватился за сердце посол, — уже двенадцать часов! Время пить чай, — и раскланявшись, выскочил из зала.

— Опять, батюшка, — нахмурилась Настя, — вы чудите! Я уже большая.

— Этого-то я и боюсь, — буркнул Иван и, не удержавшись, поцеловал дочь в макушку. — Ну не этот же старпёр! Чего ты с ним любезничала?

— Ах, папочка, — он учил меня своему языку, — томно закатив глазки, ответила дочь.

— Ох, охальник! — ахнул царь. — Чему ж он тебя учил? Как бы сам не стал объясняться на пальцах.

— Батюшка, батюшка, — вхдохнула Настя, — так я и вдевках засижусь.

Иван схватился за сердце и сунул в рот пилюлю, прописанную лекарем.

— В монастырь запру, — отдышавшись пообещал Иван. — Лучше бы пошла в мать!

— Ваше величество! — в зал влетел Прошка, чья должность столь хитро называлась на заморский манер, что Иван даже не старался запомнить.

— Чего ты орёшь? И так в ушах звенит. Что случилось?

— Украли!

— Что?

— Самобранку!

— И что?

— Вернули!

— Уже?

— Так точно!

Иван потёр руки.

— Тащите её сюда.

— А вора?

— Жалко. Отпустите. А то ещё плохому научиться. И проводи царевну. Не дело ей это выслушивать. Мала ещё, — и сделал вид, что не заметил гневный взгляд царевны.

Об её приближении царь узнал задолго до того как в комнату вошёл в расшитом золотом и камными кафтане Прошка, нёсший бережно двумя руками скатерть. Она была свёрнута и длинная её бахрома едва не волочилась по полу. Прошка глупо ухмылялся, слушая непрекращающуюся ругань скатерти.

— .......................................................................

— Цыц! — приказал царь.

— Царь! — ахнула скатерть Самобранка. — Это ж, чего происходит....................., твоё величество?..........................................Сколько ворья развелось!.......................................

Царь в очередной раз порадовался идеи Василисы сделать главным стражником казны Самобранку, положив её в самый верхний сундук, не убрав который, к остальным сундукам и не подберёшься, а не воровитых стражников и казначеев.

Скатерти злато-серебро было без надобности. Зато весь её бездонный арсенал трёхэтажного русского-народного языка был здесь как нельзя кстати. По складу своего характера скатерть обычной речи на признавала. А началось всё с того дня, как из далёкой Персии купец Афанасьев привёз скатерть дивной красоты, сотканную дочерью, если не врал, конечно непоседливый купец, самого джинна Юсуфа. Волею случая в шерсть единорога вплелось перо птицы феникс.

До поры, до времени скатерть помалкивала, ничем не отличаясь от скатертей и полотенец, коих во дворце был переизбыток. Видно, язык русской земли для скатерти был труден и начала она его изучение непосредственно на купеческом корабле.

Найми купец тогда другого капитана всё могло бы и обойтись, но нанять Трошку-Горыныча, получившего своё прозвище за то, что он плевался горячими словечками, от которых бросало в жар даже самых бывалых мореходов, было большой ошибкой купца. Очень большой. К моменту прибытия на родину скатерть русский язый усвоила. Ещё бы! Что называется: плыли по морям-океанам три года и три дня.

Скатерть овладела русским в совершенстве и однажды заговорила. В каюте собрался весь командный состав корабля в лице капитана и его помощника. Трошка в присущей ему манере излагал, что он думает по поводу платы, передаваемой ему купцом и о возможности окунуть последнего головой в море, предварительно покрепче ухватив того за сапоги, дабы он ненароком из них не вывалился, и объяснить ему в понятных выражениях, что таким сквалыгой быть не стоит. К тому же, кругом гладь морская и лишний бульк, раздавшийся за бортом, особого внимания команды не привлечёт. Тем более, что купец нажился на Востоке неким количеством жёлтых кругляшей, количество которых не давало покоя капитану в отличии от, в своём большенстве, честной команды, занятой своей работой, за которую неплохо перепадало от купца, и не заглядывала в широкий карман бархатного камзола Афанасьева.

Этакое непотребство скатерть слушать уже не могла и выдала такое, что капитана удалось откачать, влив в него не менее полутора бутылок крепкой, причём, из личного запаса купца.

Правда, ещё больше выхлебал сам купец, увидев, точнее услышав, что сделалось с его товаром. С тех пор он начал страдать манией, названия которой никто не мог назвать точно. Лишь один заезжий лекарь что-то выдавил из себя на латинском наречии, да сбёг тут же. Дабы никто не смог проверить его слова на правдивость.