Ролевик: Ловчий (общий файл)

Двадцать лет. Позади выросший за ночь оазис и пустыня. Впереди — вольный город Мударак-Бамма. Город, которому не суждено увидеть завтрашнее утро. Под лёгкой окольчуженной рубашкой обжигает кожу артефакт. В голове — шум и невероятно сильное эхо разума беглого раба. Я немного не успел — приди чуть раньше, и беглеца можно было бы спасти. Но — не успел. В душе странные ощущения. Худой, высохший до костей под беспощадным солнцем беглый раб — и его жалко. Город с населением в полторы сотни тысяч разумных, и молодых, и стариков, и женщин, и детей — и их завтра не станет. И нет жалости. Ноги вязнут в песке, ветер затирает следы. Позади остаётся труп. Я не знаю, какой он расы и религии, но Лодочник для всех един, а потому во рту беглеца лежит серебряный рам. На оплату места на Скорбной лодке. Я постараюсь исполнить твою просьбу, беглец. Но не сейчас. Впереди пока ещё живёт город. И для его жителей не предусмотрено монет на переправу через Последнюю реку.

Двадцать лет. Шатается клык, костяшки ободраны, слегка покачивает на волне адреналина, но в душе плещется умиротворение. То взвизгивающе-хлюпающее ничтожество, что сейчас, скуля, пытается отползти в сторону, иначе, как падалью, и не назовёшь. С ненавистью в глазах пробегает бывшая, по пути пытается пихнуть тоненьким, кукольным кулачком в грудь. Смотрит на меня волчицей, со стонами, всхлипами и подвываниями крутится над поверженным, сюсюкает ему что-то нежным голоском, чуть ли не воркует, умудряясь при этом осыпать меня проклятиями. Стою, молчу. Всё, что сейчас смогу сказать, тут же будет вывернуто наизнанку, разорвано и сшито совсем с иным смыслом. Оно мне надо? Отнюдь. И ведь сама просила о помощи, сама балансировала на грани нервного срыва, устав от его вечных затяжных запоев и постоянных побоев. С некоторой жалостью осознаю, что той, такой милой и нежной ясноглазки, больше нет. Умерла, погибла, растаяла. А вместо неё осталась эта. Из той породы, что годами молча принимают все срывы, их бьют — а они борщец понажористее делают, их насилуют — а они простыни под вкус своего самца подбирают... Такие "мужчинки" рано или поздно оказываются на нарах или в больничке. И их пассии тут же мчат на свиданки, готовят передачки, продают последние вещи — лишь бы их недоразумение хмуро вновь сказало: "Ты это... того... зачотная соска", — и они тают, и забывают все обиды. И вновь молча принимают жестокость... На душе паскудно. Развернувшись, иду, куда глаза глядят. В карманах побрякивает мелочь. Её хватает на бутылку самого дешёвого крепкого пива — дрянного и тёплого. Вкупе с сигаретой — самое то, чтобы вытравить из себя чувство гадливости. За магазинчиком присаживаюсь на лавочку с врождённым некомплектом досок. Темнеет. Саднят костяшки, но это не страшно. Главное — с каждым глотком и затяжкой ощутимая мерзость внутри меня тает, растворяется, и остаётся звенящая, пронзительная пустота.

Двадцать семь лет. Весна. Вторая декада от праздника Солнцестояния, начало месяца гарм, месяца Трав. Металлические пальцы протеза гоняют между фалангами монетку, отчего кажется, что серебряный рам живёт своей жизнью. Внутри, под идеально подогнанными пластинами, что-то непрерывно скрипит, взвизгивает, постукивает. В левой руке дымится позабытая трубка, передо мной лежат три бумаги. Банковская расписка. Приказ об увольнении по выслуге лет. Увольнении не в запас. Просто увольнении. И дарственная на любой из списанных кораблей пятого Полуночного флота Его Императорского Величества Югнуса Церруса Восьмого. Расписка за личным отпечатком прим-канцлера Особой канцелярии, предъявленная в любом филиале всеконтинентального банка "Традиция Греймар", грозит сделать меня весьма обеспеченным разумным. Денег на счету вполне хватит, чтобы выкупить в какой-нибудь южной провинции титул, чин и замок в придачу к виноградным рощам, и, став отнюдь не бедным владельцем винокурен, спокойно дожить остатки своих дней. Расписку и дарственную, свернув трубочкой, отправляю во флягу — искусный артефакт содержит в себе защищённый тубус, и, не зная, где, как и что нажать и провернуть, до его содержимого не добраться. Корабль — это хорошо. Это даже прекрасно. Но... Сам несколько раз участвовал в заварушках с привлечением пятых полуночников, и потому прекрасно знаю, в каком состоянии их суда уходят на списание. Может, лет через десять, если крупных конфликтов не будет, и загляну на верфи консервации. А пока — можно отцепить мешочек от приказа. Губы сами собой расползаются в ухмылке. Формулировка "по выслуге лет". Не по увечью, и то хлеб. А в мешочке — орден-брошь. Витиеватые литеры старого актика складываются в надпись "Кавалер Малого круга IV-й степени". Невольно присвистываю: почётнее этого ордена только три награды — Полный кавалер Малого круга, Синяя звезда Развития, да Алмазная звезда за особые заслуги перед Империей. "Особая канцелярия своих не бросает", — так говорил тринадцать лет назад десятник, передавая нас в цепкие руки инструкторов Отдельной гвардии. Сейчас бы вернуться в ту школу, и от души обнять старика. Просто за то, что позволил беспризорникам стать людьми. Но это по осени, сейчас всё равно все на полигонах. Ну а пока можно и по приграничным странам устроить экскурсию — в этот раз мирным и вполне обычным путешественником. Может, даже удастся супругу себе подыскать — давно бы пора, да всё времени не было. Махом допив пиво, поднимаюсь из-за стола. Раз уж решил, то зачем откладывать под сукно? И я отправляюсь в ближайший порт.

Двадцать семь лет. Весна. Середина апреля. Запершись в гараже, мы — Пашка, Серый и я — пытаемся сваять из текстолита и такой-то матери гладиус. Не идёт дело, хоть ты тресни! И мы идём на поклон к отцу Зубаря — челом бить, да божественный нектар просить. Травяной самогон исключительной крепости и чистоты — та редкая жидкость, что способна враз выпрямить наши руки, обычно произрастающие в совершенно противоположном от плечей месте. Летом будет сверхмассовая ролёвка, и не хотелось бы ударить в грязь лицом.

Двадцать семь лет. Месяц хайт, месяц Ягод. Ноги скользят в чужой крови, тонкая сабля — настолько тонкая, что уже почти шпага, — давно бы вывалилась из руки, если бы повреждённый протез не заклинило. Наверно, это и спасло от верной смерти. На сознание давит чужая воля, пытается продавить защиту, размазать мой разум по мирозданию, и всех навыков, полученных в Особой канцелярии, едва-едва хватает, чтобы не уронить незримые щиты. Шатаясь, вываливаюсь на палубу. Вражеское судно держится всего на четырёх канатах — раньше их было больше, но там, где они крепились — сейчас свисает лишь бахрома волокон на мертвые лица матросов нашего корабля. С остервенением рублю толстые жгуты абордажных канатов, попутно замечаю открытый грузовой люк посреди вражеской шхуны. Срываю с пояса пиратского трупа тыквенную пороховницу, втыкаю в неё запал — их целая горсть лежит в принайтованном к сухому овощу мешочке — поджигаю и навесом отправляю в люк. На треск разбившейся тыквы накладывается взрыв пороха, и из нутра корабля поднимаются густые облака огня и дыма. Судя по характерному запаху и маслянистому дыму — расчёт верен и самопальная граната сумела подпалить бочонки с консервированным жиром — что пираты, что гражданский флот, ни те, ни другие не утруждают себя следованию правил техники безопасности, и зачастую складируют самые потребляемые продукты и предметы в максимальной близости от лестниц. Клюнув носом, пиратская шхуна уходит в сторону, и тут же чужое давление ослабевает. Откуда-то спереди раздаются звуки выламываемых перегородок. На ходу догружая патроны в револьвер, спешу на звуки драки. Наш кораблик отнюдь не круизный лайнер, и, судя по всему, из боеспособного населения осталось едва ли с полдесятка разумных. Три пирата стараются выломать дверь каюты высшего класса. Кто заперся там, внутри, не имею не малейшего понятия, но судно нужно освободить от врага. Три пули в голову быстро охлаждают пыл бандитов. Мощный взрыв позади вбрасывает меня вглубь коридора, чувствую, как спину сечёт щепой и крошками металла. Под левой лопаткой неприятное жжение. Почему не ощущаю боли? Почему так легко? Неужели и я?.. Кто-нибудь, проживите и за меня, и за того беглеца! За нас обо... Качнувшись, мир закрывает мои глаза холодной ладонью.

Двадцать семь лет. Начало июля. Великолепная по впечатлениям и ощущениям игра. Сборы домой. Разговор с гейм-мастером... Из которого запоминаю лишь отрывки, но такие вдохновляющие, что ноги сами несут меня вперёд. Короткий удар о движущийся металл — и я лечу, лечу в темноту. И в этой темноте слышу голоса: "Живи за меня, живой! Будь моей местью! Живи вопреки всему!", — кричат они, врываются в душу, врастают в неё какой-то призрачной сутью, своими знаниями, опытом... "Сделайте так, чтобы моя уже мёртвая рука принесла возмездие!..", — кричат они, выворачивают меня наизнанку, вдыхают в меня лютое желание жить, жить вопреки всему... "Проживите и за меня, и за того беглеца! За нас обоих!", — кричат они, и вливают в меня свою силу, перестраивают меня, мою суть — дополняя и расширяя её, не позволяя скатиться за Порог. Слышу плеск воды и слабые, едва уловимые шлепки весла. Мрачный голос-смысл врывается в сознание: "Уходи. Тебе ещё рано сюда"

И мои глаза открываются.

— О, очухался! Шент, хватай этого урода и тащи к остальным!

Перед глазами всё плывёт, меня качает, встать бы — и заехать от души в ухо немытому и дико вонючему аборигену: за отвратный запах никогда не мытого тела, за хрустнувшие пальцы левой руки под его сапогом, за чувствительный удар по рёбрам. Увы, бесполезно. Силы потихоньку возвращаются, но столь медленно, что шанса их применить у меня просто не будет. Не успею.

Чёткое, пронзительно-ясное ощущение-понимание: я приговорён. Пощады не будет.

Чужие рефлексы включаются, оттесняя меня в сторону, и остатками иной воли концентрируют те немногие силы, что есть, на слухе и зрении. Знаю: тому, кем я никогда не был, такие игры силами — дело привычное и не требующее напряжения. Глаза работают по совершенно непонятному мне алгоритму: из общей мешанины цветов, оттенков, текстур и фактур выхватывают отдельные мазки, строят из них мозаику. И с каждым кусочком паззла происходящее вокруг становится понятнее.

Меня не несут — реально тащат. Ухватив за ноги, моим телом протирают палубу, старательно собирают головой каждую выступающую рейку. Рёбрам не больно — рюкзак амортизирует неровности. По характерной упругости под позвоночником понимаю — сабля на месте, в наспинных ножнах. Протез расклинен. Не помню, чтобы я сам его чинил. Значит, скорее всего, тут приложил руку корабельный механик.

Помню взрыв и шрапнель в спину. И рюкзака на мне тогда не было. Вывод: собирались спустить на сушу, видимо, используя вместо сходен лебёдочный механизм. Рюкзак у меня приметный, характерный для горных егерей. Жёсткая рама сумки позволяет транспортировать раненых даже с несовместимыми с жизнью травмами и переломами. Пальцы ног ощущаются, значит, с позвоночником всё в порядке, остаются рёбра. Но и они не болят... С другой стороны, я не чувствую боли, даже когда тащащие меня стараются особо удачно головой и плечом прокатить вдоль ребристых брусьев перил.

Понятно, значит, лекарства. У корабельного коновала должны быть в комплекте сильнодействующие подавители боли: настойка чёрной лурии, северная соль, на худой конец — чистый алхимический спирт. В самом крайнем случае — обычное полено. Но красной паутины перед глазами нет, в ушах не шумит, подавляя всё и вся, ток крови — значит, первые два отпадают. Для спирта, полена и прочих заменителей болеутоляющих у меня излишне прекрасное самочувствие и ясное сознание.

Возможно, нарушена целостность черепной коробки. Или грамотно поставленный удар.

Пока я-не я размышляю о причинах своих не вполне естественных ощущений, глаза продолжают работать.

В деле привлечён просто огромнейший массив знаний, наработанный тем, кем я никогда не был. Металл и форма серьги одного из несунов, потёртости на гарде и рукояти меча у второго, их одежда, её запах, характерные плетения ниток в материалах.

Пираты.

Пусть не те же самые, но явно из той же компании, что и первые. Слишком уж схожи одежда, рисунок движений, вооружение. Даже фактура и цвет грязи на обуви — как у близнецов.

— С отродьем чо делать?

— За борт, — голос властный, хриплый, не терпящий возражений. Вероятно, команда не слышит свистящие всхлипывания в лёгких своего хозяина. Ресурсы моего организма тратятся сейчас на зрение и слух — и потому в моей власти ухватить эти звуки. Тропическая хворь в ранней стадии. Декада-полторы, и начнёт покашливать, выталкивая с воздухом микроскопические яйца паразита. Через пару дней после этого начнётся неостановимый кашель, в течение которого менее, чем за десяток минут будут выкашляны все лёгкие. В прямом смысле — они покинут его организм.

Лёгкое успокоение растекается по душе: собаке собачья смерть.

— А может, попользовать сначала?

— Курга, Сопливый, — тяжёлые шаги рядом, вижу владельца голоса. Здоровый, чёрт сутулый. Ничо, недолго тебе осталось. Капитан пиратов недвусмысленно проводит большим пальцем поперёк горла, и тут же слышен хрип и бульканье — незадачливому пользуну перехватили глотку. Характерное фырканье и рыгание воздуха во вскрытых полостях — широким лезвием, от уха до уха, до самой кости. — И мясо за борт.

Краем глаза вижу неясное движение — сначала два амбала помогают держащейся за горло фигуре перевалиться за борт, потом вываливают туда же отчаянно дёргающийся свёрток.

Нет, не свёрток. Ковёр. Под весом начинки он раскрывается, но одна сторона остаётся в руках бандитов.

Хозяйственные, черти. Домовитые.

— Урода туда же?

Странно, но шлепка о воду ни в первом, ни во втором случае не слышу. Ветерок поддувает как раз с той стороны, но шума никакого.

— Нет, Сопливый, оставь его себе, — рычит капитан, отчего шмыгающий носом пират втягивает голову в плечи и старается не отсвечивать. — Взяли и выбросили эту требуху немедленно!

— Но... У него же вона, шмотья полно, негоже энто — столько ценностей, да в воду, — гудит второй.

— Ты, сухопутное говно, егерский вещмешок не видишь, что ли? Может, тебе напомнить, чем заканчивается попытка сунуть лапы в вещи Паучника без его ведома?

Недовольно бурча под нос, амбалы завершают скрутку ковра и, уложив его у борта, хватают меня за ноги.

Капитан, ухватив мои волосы в кулак, тянет голову назад, открывая горло.

Одно движение клинком, и всё.

Спокойно жду смерти.

Капитан яростно дышит, здесь, вблизи, совершенно отчётливо слышу проблемы с дыханием.

А Костлявая не торопится.

— Знаю я ваши егерские ухватки, — выдавливает капитан каждую букву полным ненависти хрипом. — И не надейся посмертно достать, как это делают отродья. Я отпускаю тебя на все шесть сторон, — кривая ухмылка, в потемневших глазах с лопнувшими сосудами — лютая, нечеловеческая злоба.

Сильный удар в плечо, и меня опрокидывает за борт.

Напоследок успеваю перенаправить силу на голосовые связки и речь, и выкрикнуть удаляющемуся бортику: