Погорельцы

Анаис зачарованно протянула руку и сорвала тонкий стебель с багряными звёздчатыми цветами.

"Настоящий..."

— Что случилось с... со всеми вами?

— Мы ушли, — ответил пастырь отстранённо, точно повторяя чужие слова. — Мы сокрылись и спрятались, и нет нам возврата. Пришла война, и земля напиталась железом, и жжёт оно босые ноги — не танцевать нам на холмах, не пить вина из лунного света и осенней печали... Кто-то остался, впрочем — из гордости ли, из глупости, по незнанию? А вот я и не думал бежать, — продолжил он уже обычным голосом, и его пальцы сжались на плече Анаис. — Я издавна связан с людьми, мне нравится бывать среди них — больше, чем рядом с моим народом. Но если б знать заранее, чем это обернётся... — он запнулся и умолк.

— Чем?

На сей раз пастырь молчал долго, пока небо не сделалось совсем ясным, а веки Анаис почти смежил сон.

— Слишком много силы, — наконец произнёс пастырь. — Прежде я был почти как банши. Следовал за пожарами, как она — за смертью, когда мог — предупреждал, иногда отводил беду из прихоти, иногда — накликал. Но когда от края до края мира запело железо, я словно опьянел. Сейчас огонь везде, и он рвёт меня на части. Горят города, горят поля с несжатой рожью. Древние леса в огне и новые машины; покинутые кладбища, сердца человеческие — всё пылает. И такое чувство, будто я годы не смыкал глаз, скитаясь от пожарища к пожарищу, а единственные мои спутники — погорельцы и мертвецы. Ты позвала, и я очнулся. Но вот надолго ли?

Анаис прикрыла глаза, откинув голову ему на плечо.

"Значит, не только люди потеряли многое на этой войне".

Ей стало горько — радуга не может упасть на землю, чудом нельзя торговать на грязном городском базаре, мир не должен лишаться красоты — даже если он готов вот-вот рухнуть под тяжестью дурного, жадного до крови железа... Особенно если он готов рухнуть.

— А теперь ты уйдёшь?

— Да кто же меня возьмёт, — усмехнулся пастырь. — Наверно, если б я попросил белую госпожу, то она взяла бы меня под Холмы, хотя я не поверил её пророчеству о войне и посмеялся... Самоуверен был слишком, что уж говорить. А если б белая госпожа и затаила обиду, то Тис-защитник заступился бы за меня, а его слово нерушимо. Но разве они теперь услышат? Больше нет Холмов, некуда возвращаться.

Анаис развернулась, чтоб видеть его лицо:

— Тогда я больше не позволю тебе забыться. Если у тебя нет дома... — она сглотнула, чувствуя, как горят щёки, но откуда-то из глубины её существа поднималась странная нежность — та, что пришла на смену страху перед непостижимым и прекрасным. — Если у тебя нет дома, то я им стану.

Пастырь смотрел на неё, и в его глазах горели все пожары войны.

— Станешь домом огня?

— Ты так говоришь, будто огонь — это плохо, — улыбнулась Анаис. — Он греет, знаешь ли. А фейерверки какие красивые!

— Огонь бывает голодным.

— А пепелище лучше чумного города.

— А если город не чумной?

— Отстроиться можно, было б кому.

— А если... — начал пастырь, но Анаис вскочила, скрестила руки на груди и уставилась на него хмуро, как на братьев, когда они безобразничали. — Эй, эй, не сердись, что я, дурак — с такой грозной госпожой спорить. Как там твои яблоки, не созрели ещё? — спросил он вдруг, и прозвучало это так лукаво и двусмысленно, что Анаис вспыхнула.

— Нет! — вздёрнула она подбородок. — И вообще, я теперь на рынке не торгую. Я аптекарь, ясно?

Это было, конечно, почти враньё — Анаис пока только отцу помогала, не более. Пастырь рассмеялся и, поднявшись, поцеловал её в губы.

— Я запомню твои слова. Все до единого, — прошептал он, обдавая её сухим жаром и запахом дыма.

Анаис зажмурилась, а когда отважилась открыть глаза — его рядом не было. Но губы щипало и пекло, точно к ним приложили уголёк... Впрочем, ожог так и не появился.

А огонь в очаге стал ласкаться к пальцам, как домашний кот — согревая, но не опаляя.

Если б Анаис знала, как скоро и страшно её маленькая ложь обернётся правдой, то промолчала бы.

Осень только краем рукава задела город, приглушая одни цвета и разжигая другие, когда в город приехал человек в мундире — высокий, с плоской гадючьей челюстью и бесцветными внимательными глазами. В первый день он наведался в аптеку и купил микстуру от кашля и капли от бессонницы. На второй — попросил составить лекарство по рецепту. Тем же вечером отец подозвал Анаис и спросил:

— Ты знаешь, к кому я езжу за ингредиентами? — Она покачала головой. — К Огюсту Ландри. Если произойдёт что-то непредвиденное, найди способ связаться с ним так, чтоб никто не узнал. И... — отец вдруг резко умолк.

— И что?

— Забудь, Анаис. И о Ландри тоже забудь.

А назавтра человек в мундире вернулся — и не один.

Анаис отлучилась на два часа — занести мазь старику-учителю, а когда вернулась, то ещё с того конца улицы почувствовала неладное. Издали доносились отрывистые голоса; плакала женщина.

— Пусти, пусти, изверг! У тебя что же, сердце каменное?

"Мама?"

Распахнув аптекарскую сумку так, чтоб легко было достать нож, Анаис ускорила шаг... и застыла, едва завернув за угол.

Напротив садовой калитки стоял тот, в мундире. Ещё двое удерживали отца под локти, а один стоял поодаль, покачивая ружьём на плече. Той плачущей, причитающей женщиной оказалась мать, только родной голос пугающе изменился; Хайм-южанин обнимал её поперёк живота, не позволяя кинуться к мужу, и одновременно уговаривал успокоиться. Ни Дени, ни старухи Мелош видно не было.

Анаис понадобилось всего десять вздохов, чтобы понять: случилось то самое, чего боялся отец.

— К маме у вас вопросов нет? — просила она сухо, подойдя ближе. Руки дрожали.

— Нет, — ответил человек в мундире, посмотрев сквозь неё. — Только к господину Моро.

— Хорошо, — кивнула Анаис, хотя всё было очень, очень плохо. И — обернулась к Хайму: — Проводи, пожалуйста, маму домой. Ей нездоровится.

И, верно, было что-то такое в глазах Анаис, что мать умолкла — и позволила увести себя прочь. Отец исподлобья поглядел на человека в мундире:

— Дела я один вёл. Никто не знает.

— Ну что же вы беспокоитесь, господин Моро, мы же не звери, — так же бесцветно ответил тот и кивнул Анаис: — Доброго дня.

Анаис, не двигаясь с места, смотрела, как отца волокут к повозке; он едва мог опираться на больную ногу, и потому не поспевал за конвоирами. В гортань и грудь — всё словно заполнил колючий огонь; хотелось закричать, попрощаться, потребовать ответа...

Но нельзя.

Дома оставалась мать, Дени, бабушка Мелош. Отец не простит, если на них падёт хоть малейшее подозрение. Человек в мундире, и правда был по-своему, чудовищно добр; говорят, когда лавочника из деревни за лесом поймали на торговле с теми, из-за линии фронта, вместе с ним забрали и жену, и старшую дочь. Обратно не вернулся никто — из-за двух ящиков вина, рулона ткани и горстки патронов для охотничьего ружья.

А тут — лекарства...

Анаис не могла сказать с уверенностью, не померещилось ли ей это, но в самую последнюю секунду, когда перед узким лицом отца ещё не опустилась холщовая ткань полога, он улыбнулся и произнёс одними губами:

"Спасибо".

С подгибающимися коленями Анаис вошла в дом, закрыла дверь изнутри на щеколду. Дени сидел на самом верху лестницы, втиснув голову между деревянными столбиками перил. Мать беззвучно рыдала Хайму в плечо; бабушка Мелош, постарев ещё вдвое, тяжело опиралась на прилавок.

— Много они забрали?

— То, что в доме лежало, — пожевала губу Мелош. — До погреба в саду не добрались. Видать, не знали.

— Хорошо, — кивнула Анаис снова, хотя — куда уж хуже? — Значит, видели не всё. Хайм, скажи, ты по округе торговать часто отъезжаешь?

— Да частенько, э. А что?

— Знаешь Ландри?

— С мельницы? Огюста или старика?

— Огюста. — Анаис глубоко вдохнула, прежде чем продолжить. — Будешь у него — расскажи, что тут видел.

— Да чтоб я — и смолчал, э? — ухмыльнулся Хайм, но тут же прикусил губу; потом хлопнул себя по колену, поднимаясь, точно собрался уходить, но почему-то засиделся до глубокой ночи.

Через два дня стало ясно, что отец не вернётся. На третий, ни слова никому не сказав, сбежала мать.

Анаис больше никогда не видела ни его, ни её.

Братьям она об этом так и не написала.

Аптека протянула до весны — и только потому, что другой-то в округе и не было. Поначалу многие заходили поинтересоваться, куда пропали супруги Моро, но траурные чёрные юбки старухи Мелош отбивали желание задавать глупые вопросы. Раз в два месяца Хайм навещал мельницу Ландри и обменивал всё дешевеющие банкноты на свёртки и склянки, но однажды он возвратился с пустыми руками.

— Не вернулся парень, жена плачет, э, — вздохнул южанин, протянув руки к огню; дрова приходилось экономить, дом быстро выстывал, кроме разве что кухни. — Да ещё какой-то мордач брыластый рядом кружит, вынюхивает. На меня косовато смотрел, ну, я на те деньги муки прикупил. Вроде отвязался. Если тебе не надо, я выкуплю, — добавил он виновато.

Анаис механически отвела прядь с лица. Волосы опять отросли, их бы обкорнать давно, да всё времени не находилось... И к тому же чудился иногда за околицей в сизых зимних сумерках, пропитанных дымом, силуэт высокого мужчины в багряных сполохах, как в шелках.

"Мне косы нравятся, — щекотал ухо призрачный шёпот. И долетало эхом: — Я запомню твои слова, все до единого..."

— Сколько муки-то, Хайм?

— Да два мешка будет...

— Пополам давай.

Через неделю Анаис достала запасы лекарств и перебрала. Кое-какие мази и настойки на травах можно было делать и своими силами, особенно летом, но вот что-то посложнее... Весь день она промаялась с головной болью, сто раз обозвала себя предательницей, мысленно извинилась перед отцом, а за ужином твёрдо сказала, что аптека закрывается. Не через полгода, не через месяц, а прямо сейчас.

— Давно пора, — хмыкнула бабка Мелош и шумно отхлебнула супа через край миски. С осени скулы у Мелош заострились, а глаза потемнели и запали, но сил наоборот будто бы прибавилось — и жалости не осталось вовсе, даже для своих. — У моего мальчика руки золотые были, мы супротив него — тьфу, школяры. Что теперь делать думаешь?

— Пойду работать в госпиталь, — без запинки ответила Анаис. — На это моих рук точно хватит. С голоду не умрём.

Мелош хрипло рассмеялась, откинув голову:

— Как хозяйка заговорила? Всё на себя брать — ещё чего удумала. Ты погоди, бабка старая тоже на кой-что сгодится. Ко мне по молодости аж из столицы приезжали платья подвенечные шить.

— Да кому они теперь нужны? — улыбнулась Анаис, чувствуя разгорающийся огонёк в груди.

"Всё же семья. Пусть и меньше, но пока ещё..."

— Ну, кому я прежде подвенечное шила, теперь траур будет нужен. Мужья-то с сыновьями... — Мелош снова расхохоталась, но смех перешёл в надсадный кашель. — И что ты на меня вылупилась? Неправда, что ли?

— Я тогда тоже работать пойду! — вскинулся вдруг Дени.

Анаис от неожиданности вздрогнула — с тех пор, как исчезли родители, сказанные им слова можно было пересчитать по пальцам двух рук.

Трёх, в крайнем случае.

— Да кому ты такой мелкий нужен? — усмехнулась бабка Мелош.

Дени показал язык и скорчил рожу. А назавтра уже сообщил с гордостью, что нанялся в пекарню. Анаис подозревала, что его взяли лишь потому, что хозяин, господин Мартен, много-много лет покупал у их отца мазь от ревматизма, но прикусила язык. Её саму взяли в больницу без вопросов из-за фамилии Моро, по доброй памяти.

Закрытая аптека, разрушенное семейное дело, долго ещё напоминала о себе укорами совести и мучительными снами, в которых суховатые мужские руки осторожно раскладывали ингредиенты по чашечкам золотистых весов. Но когда распустились листья на деревьях, и почти одновременно пришли письма от Танета и Кё — первые почти что за полгода! — Анаис решила, что это судьба недвусмысленно намекает: правильное было решение, нечего сомневаться.

— Мы будем жить, — мурлыкала она себе под нос, отдраивая больничные полы почти бесчувственными от холодной воды руками. Поверхность мутной воды в ведре отражала уже не девочку — молодую женщину. — Так или иначе, будем жить.

Волосы отросли за зиму; мягкие белёсые локоны теперь щекотали кончиками плечи.

Два года протянулось благословенное затишье. О перемирье и речи не шло, но линия фронта откатилась так далеко, что в войну почти перестали верить, как раньше — в фейри. Стали возвращаться домой те, кого забирали первыми. Кто в новеньком мундире и при медалях, кто в драной, дрянной одежде и с вечным ужасом в глазах; кто сам, кто на костыле, кто без глаза... С одинаковой радостью встречали всех.

Кё написал, что ему предложили переучиться на лётчика, да так и пропал надолго — видно, переехал далеко, откуда письма не доходили. А потом, с опозданием почти на шесть месяцев, допетляла по просёлочным дорогам весточка от Танета. Двадцать строк на мятом обрывке бумаги Анаис перечитывала снова и снова, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Чего глаза-то на мокром месте? — подозрительно сощурилась бабка Мелош, отрываясь от штопки. Свечи давно уже приходилось экономить, и потому само собой получилось так, что к вечеру вся семья собиралась на кухне. — Помер, что ли? Не похоже, раз пишет-то.

— Прикуси язык, — не по-настоящему рассердилась Анаис и подмигнула застывшему Дени. — У него контузия была, он так и оглох. Его навсегда в запас списали.

— Было б с чего рыдать, — хмыкнула Мелош. — Когда возвращается-то?

— Да никогда, — в тон ей ответила Анаис. — Он... В общем, Танет встретил хорошую женщину. Точнее, его к ней определили, поправляться. А они поженились. Ребёнок осенью будет. Точнее, наверное, уже родился. Слышишь, Дени? Ты теперь — дядя! Как думаешь, у тебя племянница или племянник?

Мелош уронила иглу и часто заморгала, бормоча что-то себе под нос. Анаис различила только: "не зря пожила" и "дождалась". Последнее "...теперь не жалко" она предпочла не услышать.

Праздновать увеличение семейства Моро было особенно и нечем: крепкие красные яблоки, немного сыра и хлеб с толстой, хрустящей коркой, дневной заработок Дени. Аккурат посередине ужина заглянул Хайм — не иначе, хорошие новости почуял — и добавил полбутылки вина. Анаис досидела в душной кухне до полуночи, а потом выскочила в сад, даже шаль на плечи не накинув; в правой руке — стакан с вином, почти нетронутый, в левой — кусок хлеба. Покружила по саду, забрела в дальний угол и привалилась спиной к стволу старой яблони.

— Пастырь, пастырь, — прошептала. Хайма, который смотрел на неё весь вечер, было ужасно жалко. И не прогонишь его ведь, не скажешь, что сердце давно отдано пожарам — не поверит, не поймёт. — Приходи, а? Без своих стад, без огней и дымов. Я тебя вином угощу.

Из зябкой осенней ночи налетел ветер, встрепал волосы — и следом, через мучительно долгую минуту, затылок накрыла тёплая ладонь.

— Вино, говоришь, маленькая госпожа торговка? — усмехнулся пастырь, усаживая Анаис к себе на колени, укрывая полой пальто. — Вылей ты эту кислятину. У меня кое-что получше есть.