Chаteaux en Pologne

Елизавета рассеянно подняла глаза, необычайно пустые и светлые — такими стали они после смерти Александра. Она устала — только что вернулась из сада, куда выводила Сашеньку на первую его прогулку после болезни. Теперь уже ясно было, что скоро он совсем поправится — а ведь все страшились, что легочная лихорадка его унесет... Елизавета не сразу поняла, на что намекает Константин; вся история с Адамом казалась теперь неуловимо далекой, отгороженной в памяти плотной завесой тумана. Впрочем, это ожидаемо: с кем бы ни сводили ее в жизни дворцовые коридоры, только поляка будут ей поминать до самой смерти...

— Разве я оставила на него Польшу, дорогой брат?

В его гневных речах ей чудилось облегчение. Иногда она спрашивала себя — уж не нарочно ли Константин это сделал.

Коткишево, Костромская губерния, 3 сентября 1826 г.

Все это — сплошная авантюра, думал князь, пока карета тряслась по нелюбезной русской дороге. Везде грязь, жидкая, унылая, а кое-где уже снег.

Когда-то он по такой же дороге ехал в Петербург — как давно это было! — и от пейзажа душу крутило, как крутит живот. Тогда ему чудилось, будто попал он в заколдованный лес из страшных нянькиных сказок, в котором ездишь и ездишь кругами, и не можешь вырваться. Эти их темно-серые ели и сиротские березы, все такое — неприютное... версты и версты....

Пейзаж за четверть века не изменился. Адам вздохнул, завидуя собственной молодости. Тогда он заранее казался себе мертвым — и в то же время был вечно живым. Он отворачивался, не желая смотреть русским в лицо. Мог еще позволить себе честность, это потом — как называлась та глупая игра, которой забавлялись фрейлины Елизаветы? — "да и нет не говорите, черное с белым не берите..."

Тогда он ехал в Россию пленником, побежденным, теперь же... Велик соблазн сказать — победителем, но ничего, ничего еще не сделано...

Переворот обошелся малой кровью, но что там — хоть малая, а все одно кровь. В какой-то момент, помнится, Адам испугался, что волнения не прекратятся, что все взбесится, разбушуется, крутым кипятком перельется через край, как у соседей. Слава Богу, этого не случилось. Русские ушли из Замостья, ушли из Модлина; а потом — и с восьми воеводств. Страна теперь замерла в ожидании, в непрочном покое. Формировались все новые и новые полки. Бывшие генералы, бригадиры, разметанные по Европе, возвращались домой. Езерский отправлен был в Австрию договариваться о возможной унии, а проще — тянуть время. Воевать с двумя державами Польша не скоро сможет себе позволить. Скакали курьеры от Лелевеля и его демократов до "демократии" российской. Адам криво улыбнулся — когда-то и он верил в свободу для всех. Но слишком много кругом тех, кто с удовольствием заново перекроит его страну. Потому — как жаль, что не все это понимают! — чтобы Польша осталась республикой, нужно, чтоб Россия оставалась империей.

Другие державы от Империи пока держались подальше, как от греха. Англичане, как водится, выжидали; Франции вообще было не до России, ей бы собственные пожары загаситьщ. Пруссаков стоило бояться — но победой над Наполеоном Россия снискала себе плохую славу: пруссаки теперь боялись сами. Боялись русской зимы, русских мужиков, русского сумасшествия. Идти на медведя страшно, а соваться в лес к шатуну — и вовсе глупость, и вся Европа это понимала.

Зато всяческая дрянь, вроде недобитых санкюлотов, собиралась в республиканские дружины — les Internationalistes, voulez-vous. И отправлялась на помощь Трубецкому.

Польша по сравнению с Россией сейчас — тихая гавань, и только слепой этого не увидит.

Авантюра, с начала и до конца, достойная описания во французских бульварных романчиках. Безумством было и ехать сейчас в Россию, и то, что он собирался предложить. Оправдать его, пожалуй, могло только одно: то, как невероятно складывались события. Те, кто полагал, что начавшееся случайным выстрелом восстание будет подавлено за несколько дней, ошибался, как и все, кто пытается умом понять Россию. Инсургенты взяли Петербург и укрепились там, и в то же время силами Черниговского полка взбунтовался Киев. Начавшись в двух столицах, бунт распространился на другие города. Из Петербурга Россию объявили республикой; диктатором значился Трубецкой. Обе вдовствующие императрицы вместе с юным Александром Николаевичем скрывались в селении где-то под Костромой, отказываясь, однако же, "оставлять Россию без императора". "Декабрьское" правительство, как называли его теперь, признало независимость Польши почти сразу. В Варшаве ликовали. Исполнилась республиканская мечта, вот она — свобода, ваша и наша. Видно, радость их временно ослепила, они не понимали, как мало это значит — признание диктатором, который сам держится на ногах из потрескавшейся глины...

Начинала новая российская республика бодро. Повстанческая армия под предводительством генерала Муравьева дошла до Москвы и взяла ее. Вернувшийся в страну Константин начал, как водится, за здравие, бросив полки на столицу; он, однако, не ждал такого яростного отпора. После поражения так и не признавший за собой титула Константин удалился в Кострому, соединившись там с остальными членами Семьи. Полки, пришедшие за ним из Варшавы, таким поворотом дел оказались чрезвычайно недовольны.

Но жертв оказалась слишком много даже для России, где обычно не утруждаются подсчетом жизней. Временное правительство после этого раскололось, и менее милосердная его партия расправилась с более милосердной. Запахло Конвентом. После расстрела Муравьева солдаты его отказались подчиняться диктатору. Те, кто смог, ушли в Киев, где присоединились к Черниговскому полку.

Князь Чарторыйский ожидал чего-то в этом роде; но к тому, что последовало, даже он не был готов. Кто-то пустил слух, что малолетний некоронованный император умер в Костроме. Неизвестно, кому это было на руку. Россия, вздорная барышня, разочаровалась в одном императоре и бросилась на шею другому. "Южные" генералы провозгласили императором Михаила. Вовсе не глупый шаг. Четвертый сын в семье, затененный совсем старшими и никогда не мечтавший править, Михаил не удержался от искушения. Кострома была отрезана от обеих столиц, и даже обнаружься после, что цесаревич жив, можно было бы утверждать, что наследника подменили — Россия еще помнила Лжедмитрия... По Варшаве ходила шутка: "В России созывают сейм — будут выбирать императора. Только ничего у них не выйдет, Трубецкой воспользуется liberum veto... "

Однако к неожиданному титулу прилагалась война. После столкновения с силами Трубецкого под Москвой войска "императора" были разбиты, а сам Михаил исчез. Помощи от брата он, разумеется, не дождался — у Константина не было другого выхода, нежели объявить Михаила изменником. Но и диктатор потерял много людей, а главное — многих сторонников. В рецепте новой республики, на их вкус, было слишком много крови. Многие солдаты, обозлившись на все власти разом, просто и банально уходили в леса. В конце концов Трубецкой оказался в собственной ловушке, забравшись в столицу, как в раковину. И Константин, вроде бы поджавший хвост, собирался опять идти на Петербург...

Это время князь Чарторыйский и выбрал, чтоб отправиться в Россию.

Адам далек был от того, чтоб беспокоиться за Россию; увольте, ему достаточно Польши. Но он не мог не переживать за царскую семью — те так и отказывались покидать Россию, хотя, насколько знал Адам, англичане были готовы выслать за ними миссию.

И у него в голове не укладывалось — неужели покойный император, его умный, светлый Александр, действительно знал, что такое готовится? И не сделал — ничего?

Константин согласился принять его; это было добрым знаком. Вдобавок великий князь встречал его один на один. Глухая и бесконечная деревня, сельский особняк, почти изба, которому выпала честь изображать дворец, беспощадно яркий огонь в камине, и в этой яркости — темное, осунувшееся лицо человека, который был единственной надеждой России.

— Я весь внимание, господин... как там вас теперь именовать? Пожизненный первый консул? Чем же я обязан такой чести?

— Всего лишь председатель временного правительства, — Адам сделал вид, что не заметил шпильки. — Ваше высочество... Константин Павлович... я проделал весь этот путь, сопряженный с немалыми опасностями, чтоб от лица моей отчизны предложить вам поддержку, в которой вы теперь нуждаетесь. Единство, издавно существующее между нашими странами, обязывает помогать друг другу; разве ваша царственная Grand-mеre не отозвалась на зов Польши, когда той требовалась помощь?

Великий князь шутки не оценил вовсе.

— Мне казалось, что поляки уже нашли в этом вопросе свою сторону...

Адам кивнул:

— Как ни прискорбно, некоторые мои соотечественники встали на сторону бунтовщиков. Они не сознают, насколько гибельно может быть такое сотрудничество. Трубецкой, как ранее и Буонапарте, хочет использовать нас в своих целях. Он прекрасно сознает, что, реши силы Священного союза помочь Вашему высочеству, им вначале придется пересечь Польшу. Но я смею надеяться, что смогу убедить моих соратников в неправильности такого шага...

Улыбка прошла по лицу Константина, будто трещина:

— Вы меня удивляете, Чарторыйский. Сперва вы изменили России, теперь, похоже, изменяете собственным друзьям-полякам... Есть ли на этой земле кто-то, кого вы еще не предали?

Адам вздохнул. Приблизился к окну, отодвинул занавеску, обозрел сиротливый сад. Пуст...

— Константин Павлович, вы знаете, что я не враг вам и России. Поймите... Болезнь, охватившая вашу страну — не чума, а всего лишь лихорадка, она может быть излечена, если у лекаря хватит сил... Вспомните Францию — если б Первая коалиция не струсила, возможно, мир не узнал бы якобинской заразы...

— И кого же вы предлагаете на роль Первой коалиции, князь?

— Войско Польское, — сказал Адам.

— Какое — войско? — поднял бровь Константин.

Адам учтиво подал великому князю привезенные с собой бумаги. Странное, дикое чувство — будто он опять в Петербурге, в кабинете Александра, подает доклад... Константин изучал бумаги какое-то время, затем поднял глаза:

— И это — верные цифры?

— Генералы Потоцкий и Хлаповский, также как бригадир Дембинский с кавалерией, и генерал Раморино готовы выдвинуться в любой момент.

— Кого же вы набрали под свои знамена? Юнцов, инвалидов?

— Это войско, — просто сказал Адам. — У него опытные полководцы.

— И они будут сражаться за русского царя?

— Они будут сражаться за Польшу, — тихо сказал Адам. — И за мир в Европе.

— Я понял вас, князь, — мрачно сказал Константин. — Чего же вы... требуете в ответ ?

— Упаси меня боже, разве я осмелился бы чего-то у вас требовать? Но мне хотелось бы... обсудить... путь, по которому пойдет теперь моя отчизна.

Адам опять зашуршал бумагами.

— Мне кажется, что в нынешних обстоятельствах весьма двусмысленно Польше было бы подчиняться российской короне...

Константин уже понимал, что за бумагу положил перед ним бывший министр. Отречение от престола... Польского, разумеется.

— Я предлагаю, Ваше высочество, союз на равных для наших стран. Une entente, если можно так выразиться...

Глаза Константина из мутных сделались вдруг ясными, гневными.

— Это бунт.

Чарторыйский промолчал.

— Хорошо, — кивнул наконец Константин. — Я прошу вас оставить меня. Мне нужно переговорить с моими людьми.

"Не смеяться, не улыбаться, губки бантиком держать", как в той глупой игре. A ему хотелось позволить себе торжествующую улыбку... Его Польша, израненная, изрезанная страна, позволяет себе диктовать России. Да; авантюра, и из самых дерзких.

Она все же вышла в садик, на коварный пробирающий ветер.

Князь Чарторыйский желал увидеть ее — и не желал, и приблизился к ней с тайным страхом, как идут на зов собственной судьбы. И не стало князя пятидесяти с лишним лет, старого циника, который только что, кажется, выцарапал свободу для своей страны. Остался несчастный влюбленный Адам, для которого не было Польши, и не было России, а была вот только... она. Елизавета выглядела очень худой и бледной, такой же миниатюрной, как раньше; стала суше, но вряд ли — старше. На голове — смешная шляпка с райской птицей, сколько же ей лет, этой шляпке?

— Ваше величество, — он сделал шаг к ней и замер, и они смотрели друг на друга, comme des chiens en faОence. Ничего не прошло. Он сам удивлялся, как злопамятна может быть душа, храня малейшее воспоминание, малейшую надежду. Даже уехав за столько верст, женившись; даже за границей, даже в Пулавах, где ему казалось порой, что жизнь кончена — он неосознанно ждал весточки от нее.

Он хотел спросить, как она себя чувствует — но что спрашивать? Никогда он не видел такой пустоты у нее в глазах.

— Ваше Величество, я пришел просить вас ...

Она глядела на него молча. Лицо ее пугало Адама; он не был медиком, но ему вполне было ясно: Елизавета больна. Он шагнул к ней, так, чтоб хоть отчасти заслонить ее от ветра.

— Я понимаю, что в нынешних обстоятельствах Польша не кажется вам надлежащим убежищем, но другие державы примут вас с радостью... Позвольте мне помочь вам выехать.

— Я так устала, — сказала она вдруг. Пошатнулась; он ринулся поддержать. Что же они творят, Матерь Божья...

— Je vous en supplie, Lise, вам губительно здесь оставаться, и дело не только в смуте, дело в климате, вам нужно в тепло, к морю, в Испанию, на Сардинию, наконец, здесь вы погибнете...

На лице ее вдруг появилась нерешительная улыбка, ясная, как у мученицы; Адам понял, о чем — и о ком — она думает.

— Оставьте, князь, — сказала она таким же ясным тоном, безразличным к земному. — Вы не за этим приехали.

— Ваше величество, подумайте не о себе, подумайте ... хотя бы о мальчике. Ведь кто-то может пожелать, чтоб слухи о его кончине подтвердились.

— Вам-то что до русского трона? Константин отдаст вам Польшу, вот и забирайте... Я никуда отсюда не поеду, здесь моя страна, здесь, — она смешалась. — Вот я хотела умереть... а с вашей смутой так и не умрешь теперь.

И опять эта мученическая улыбка.

— А вы уезжали бы отсюда, князь. Саша вас любил, а только он умер, вы ... нет, право же, как стервятник.

Он хотел возразить — как возражал обычно собственной совести — мол, Александр же обещал... Но горло схватило, и навалились тяжелая вина и тоска. И пустота — когда она развернулась и пошла прочь по тонкой тропинке.

"Судьба играет мной", — вспомнил он Константина.

Не только вами, Ваше высочество, не только вами.

Трясясь в карете по русской дороге, князь Чарторыйский сжимал в руках бумаги, за которые, не задумываясь, отдал бы свою кровь по капле, но мысли его не были такими уж радужными. Он думал о том, как нелегко будет убеждать генералов сражаться за русскую корону — пусть наконец и под своим знаменем; думал, что дома получит скандал. Но все это — только, чтоб отвлечься от горечи, что он испытал, глядя в спину Елизавете.

Князь Чарторыйский еще не мог знать, что план его сработает; что польское ополчение сыграет важную роль в победе над войсками Временного Правительства; что через несколько месяцев на российский трон посадят маленького Александра, и перебунтовавшая Россия встретит его с тем же ликованием, с которой встречала когда-то его тезку; он догадывался, что, укрепившись на троне, русские захотят отвоевать Польшу обратно, но не знал, что сначала их остановит Турция, а после — война на Балканах; а потом поляков начнут воспринимать, как военных союзников, и именно благодаря союзу они смогут защититься от Пруссии. Правда, впоследствии русские предпримут еще одну попытку — но помешает им новорожденная держава Венгрия. Он не знал, что все же станет избранным королем — Адамом Первым, как дразнил его когда-то Александр. И не мог предугадать, что правление его продлится лишь пять лет и оборвется пулей фанатика, считающего, что князь Чарторыйский предал идеалы республики. И со смертью его закончится старая, аристократическая, шляхетская эра в Польше и начнется новая — демократическая. А планы князя по объединению западных и южных славян и созданию венгеро-славянской конфедерации придется проводить в жизнь уже его сыновьям и последователям. Князь Чарторыйский, чей портрет через сто с лишним лет будут печатать на банкнотах единой восточно-европейской валюты, в тот момент не думал о будущем. Он думал о Елизавете. Думал о том, что Константин, пожалуй, прав, называя его изменником. И все-таки есть та, кому он не изменял не разу — его страна.