Но здесь в самом деле случилось из ряда вон выходящее. Чтобы женщина, мать, умертвила одного за другим пятерых сыновей ради власти — такого не помнят и в Азии! Ходят слухи, что первой жертвой ее был супруг, царь Ариарат Эвсеб Филопатор, соратник и друг их обоих, Пилемена и Митрадата. Пока сыновья подрастали, она наслаждалась всевластием, но едва выходили из детского возраста, погибали от странных случайностей.

— Пиши. "Уже несколько лет до меня доносились слухи, коим я не решался поверить: будто Ниса, чтоб оставаться царицей, изводила своих сыновей. Я был счастлив узнать, что от лютой гарпии спасся самый младший царевич, укрывшийся при содействии верных слуг и воззвавший ко мне о защите как к соседу и отчему другу. Медлить с помощью было опасно, и пришлось, дабы выиграть время, предпринять вторжение, к коему я, видят боги, вовсе не был готов"...

Ложь всегда претила царю Митрадату, и он был не в обиде, когда его называли "героем, но не политиком". Философы и поэты, кормившиеся во дворце, объявляли царское прямодушие знаком величия и божественности, равняя его с Гераклом. На последнем он не настаивал, но послушать бывало приятно. И теперь, если следовать истине и блюсти добродетель, Митрадат должен был написать Пилемену, что, вторгаясь в Каппадокию, он ведать не ведал о тайном спасении молодого царевича. Соглядатаи доносили ему, что народ в Мазаке кипит возмущением и готов при малейшей возможности свергнуть царицу. Потому Митрадат Эвергет собирался, ускорив падение Нисы, возложить венец на себя за отсутствием прочих наследников.

Его замысел наполовину удался: по каппадокийским землям он шествовал, не встречая сопротивления, а напротив, пользуясь общей поддержкой: поселяне несли его войску дешевую снедь, города раскрывали ворота, жрецы возносили молебны...

Но уже на подходе к Мазаке царю явились знакомцы из числа приближенных покойного Ариарата и ввели к нему юношу, имя коего нынче — царь Ариарат Эпифан.

Ну и ладно. Каппадокийцы нарекли Митрадата "Сот*ром" — "Спасителем" — и решили воздвигнуть ему золоченую статую. Стало быть, в письме к Пилемену — никакого обмана: Митрадат Эвергет не преследовал низкой корысти, и не столь уж важно, кто его сюда звал, да и звал ли...

— Я продолжаю. "В походе ни единой капли крови не пролилось, и Мазака сдалась без боя, когда в городе стало известно, что царевич — со мной. Мне пришлось учинить правый суд над преступницей, избавляя юношу от ужасного долга — покарать свою мать, а народ — от цареубийства. Ниса выпила яд и мертва". ..

...Озноб пробирает царя несмотря на жару, когда он вспоминает о взятии Нисы под стражу. Митрадат ожидал увидать во дворце порождение Ахримана и Тартара, жуткую гарпию о железных когтях, окровавленной пасти и хищно горящих зрачках. Нежить, нелюдь, свирепое чудище, ядовитую гадину. А увидел — обычную женщину, не уродливую и не старую, что упала к его сапогам и зашлась в покаянных рыданиях. И десница, сжимавшая меч, так и не поднялась. "Тебе лучше б совсем не родиться, чем дожить до этого дня", — проронили уста Митрадата, но прикончить ее, умоляющую о пощаде, он не смог, объявив день суда и велев ее взять под стражу.

"Почему гнуснейшие твари так привязаны к жизни, герои же расстаются с нею легко?" — размышлял он досадливо, когда Ниса, вопреки его ожиданиям, не повесилась, не отравила себя в заточении, чему он не стал бы препятствовать, намекни она о том страже, а предстала пред ним в царском платье. На что понадеялась? Что хотела тем доказать? Приговор был известен заранее. Смерть. Каппадокийцы настаивали, чтобы Ниса погибла от руки палача, но царь Митрадат как верховный судья настоял, чтоб ее просто заперли с чашей яда. Юный Ариарат промолчал. То ли слишком сильна была его ненависть к матери, то ли страх перед сильным соседом — он на всё был согласен...

— "Юный Ариарат Эпифан был увенчан царской тиарой. Так исполнил я дружеский долг пред его покойным отцом и теперь вернусь восвояси. Никакой особенной выгоды я себе извлечь не желал, хоть, боюсь, пошли уже сплетни, будто я собирался силой воцариться в Каппадокии. Но ведь ты, мой давний соратник, лучше знаешь мой нрав, чем завистливые злопыхатели. Я готов защищать друзей, даже не ожидая награды, как в войне за Пергам. Боги всем воздадут по заслугам, и доселе они не лишали меня своего покровительства, чего и тебе неизменно желаю, отец мой. Прощай".

— Вся гортань пересохла! — откашливается Митрадат Эвергет.

Тотчас из-за колонны возникает красивый раб с алебастровым кубком. Царь смакует прохладную влагу — ключевую воду, слегка подкисленную красным вином — и роняет на пурпур нарядов две-три капли напитка.

— Послание завершено, государь? — говорит осторожно писец, облизнувшись на кубок.

— Да, — ответствует царь и небрежно бросает кубок своему Ганимеду, который ловко ловит дорогую вещицу — один из многих даров Эвергету от каппадокийцев.

— Но... разве государь не забыл... кое-что?

— Что именно?

— Сообщить о помолвке молодого царя и царевны.

— Не все известия сразу, — лукаво улыбается царь. — Умолчать ведь не значит солгать, как ты думаешь?

— Ложь противна устам моего государя.

-Ах ты, льстец! — усмехается в полном довольстве Митрадат Эвергет. — Этой вестью мы поначалу осчастливим царицу. Бери новый свиток. Пиши:

"Царь Митрадат — супруге своей Лаодике. Царица, возрадуйся! В Каппадокии отныне есть царь, Ариарат Эпифан, младший из сыновей покойного Ариарата, с которым я заключил нерушимый союз, подкрепляемый будущим браком его с нашей дочерью, Лаодикою Старшей. Ныне тебе надлежит, дав царевне должную свиту, снарядить ее в путь. Мои люди встретят ее возле Зелы и проводят в Мазаку, где я ее буду ждать. Юный царь приятен лицом, мягок нравом и преисполнен желания доказать мне свою благодарность, так что дочери нашей выпал счастливейший жребий. Да хранят вас боги, прощайте"...

Царь мечтательно закрывает глаза. В самом деле, хорошая пара — Лаодика и Ариарат Эпифан. Оба юны, оба красивы, оба царской породы, что видно с первого взгляда, но дочь, пожалуй, посильнее умом и потверже характером. Вот и славно, главенствовать в этом браке скоро будет она, а советы ей будут давать те, кого ей оставит отец...

И никто не посмеет его упрекнуть, будто он захватил это царство!

"Во имя благих Богов, охранителей клятв и обетов.

Приближаясь к концу своих дней, но еще находясь в твердой памяти, здравом уме и рассудке, я, Пилемен, законный царь Пафлагонии, не имеющий кровных наследников и тревожимый будущей участью подданных, объявляю преемником всей моей власти моего собрата и друга, царя Митрадата Эвергета, предостойнейшего и благороднейнего из правителей. Такова моя неоспорная и последняя воля".

17. Возвращаюсь к рассказу, который я, не успев начать, оборвал своим рассуждением о небесном огне. Родителем Митрадата Евпатора был почитавшийся всеми ближними царь Митрадат Эвергет, а матерью Лаодика из рода царственных Селевкидов. Семь детей родилось у царя и царицы. Две дочери назывались, как мать, Лаодиками. Старшая из сестер была выдана замуж за молодого Ариарата, государя Каппадокии, и случилось сие, когда брат ее, будущий царь, был еще несмышленым ребенком. Три другие сестры были младше его и звались именами знаменитых цариц: Статира, Роксана и Ниса. Два брата получили имя отца — Митрадат, но старший именовался Евпатором, а младший — Хрестом, "Благим". Для блаженства и радости мнились рожденными дети царской четы, но судьба рассудила иначе: никто из них не скончался в своей постели от старости.

Мало чем примечательный облик — средний рост, средний возраст, не слишком богатое платье, средний цвет — ни светлый, ни темный — в меру стриженых, в меру кудрявых слегка поседевших волос. Но при этом — ясный, быстрый, приметливый взгляд небольших серых глаз под бровями цвета выжженных солнцем трав. И свободная четкость движений, выдающая атлета и воина. И — улыбка, нежданно мальчишеская.

Таков первый друг царя Митрадата и блюститель всех его войск, Дорилай по прозванию Тактик. Друг не по придворному званию, а по сути и сердцу. На которого царь может без сомнений полагаться во всём.

Они беседуют тихо, будто кто-то их может услышать. Без чинов, без титулов, дружески, но серьёзно. В речах Митрадата проскальзывает незаметная для него самого повелительность, въевшаяся с годами в голос, как невытравимая чернота в серебро.

— Пусть тебя не обидит скромность моего поручения, — говорит со значением царь. — Ты ведь будешь командовать теми, кого сам наберешь. Александр, говорят, знал в лицо чуть не всех своих воинов... А если станут расспрашивать, отвечай, что я нанимаю людей, чтоб расставить надежные гарнизоны в крепостях Пафлагонии. Уж на это я право имею!

— Я найду тебе лучших воинов, какие сыщутся в Азии, — говорит Дорилай. — Поищу и в Вифинии, и в Галатии...

— Можешь даже — в Европе, — усмехается царь.

— В Европе сильнейшие — римляне.

— Вздор! — внезапно взрывается возмущением Митрадат. — Уж кому бы и кто бы рассказывал сказки — но не ты и не мне! Словно сам не помнишь: хваленые римские воины совладали с восстанием Аристоника лишь когда им на помощь приспели четыре азийских царя — покойные Ариарат с Пилеменом, Никомед Вифинский и я! Это — наша победа и слава! Это мы им, по сути, подарили Пергам и провинцию Азия, где они теперь ныне чинят лишь поборы и лиходейства...

— Кто же спорит, мой царь? Говорят, будто в римской Азии нынче многие с тоской вспоминают угрюмого самодура Аттала, которого сами когда-то бранили тираном: царь был все же один, римлян — целые стаи... А еще говорят, будто у Аристоника в самом деле были права домогаться венца...

— Дорилай. Я хочу достоверно узнать, кто так мыслит, сколько таких и на что готовы решиться.

— Понимаю. Ты будешь иметь от меня необманные сведения.

— Будь, мой друг, осторожен в беседах и соблюдай разумную сдержанность. Я не должен тебя потерять. Впереди столько важных свершений! Да хранят тебя боги, прощай!

— Да хранят они прежде прочих тебя, Митрадат. Будешь ты — будем все мы. Прощай!

Друзья обнимаются. Дорилай получает из рук Митрадата перстень с царским портретом — знак своих полномочий, а из уст — поцелуй. Оба медлят расторгнуть объятия, обуянные странным предчувствием, что прощаются навсегда. Дорилаю хочется напоследок предостеречь Митрадата — но дико вымолвить, от кого, от чего, да и как, не имея пока никаких к тому оснований, кроме тайных тревог и сомнений. Царь разгневается, коли он не предъявит ему доказательств, а собрать их времени нет. Дорилай укрощает невольный порыв и бросает лишь полунамек: "Государь, опасайся речистых сображников"...

Может быть, он успеет вернуться. Или же... возвращаться уже будет незачем. Некуда. Не к кому.

18. Митрадат Эвергет в обиходе дворца чтил обычаи Ахеменидов, но душою скорее склонялся к эллинским нравам. И своих сыновей он воспитывал так, чтоб внушить им почтение к царственным прародителям, но притом возрастить в них влечение ко всему прекрасному и полезному, что дали Азии эллины. Среди близких друзей царя в преимуществе были эллины, и четверо знатных мальчиков окружали Евпатора с первых лет, разделяя его занятия, игры и трапезы. Один из сих совоспитанников, Дорилай, племянник блюстителя войск Дорилая Тактика, был Евпатору млечным братом и всегда находился с ним рядом. Прочие — Папий, Гай и Харет — состязались в знаках привязанности к своему господину и другу, подражая отцам, окружавшим царя. Я пишу здесь их имена, ибо в моем повествовании они будут не раз упомянуты.

Навеки сгустившаяся угрюмость на дне огромных карих очей; змеистые, как у Медузы Горгоны, кудри; легкое, гибкое, страстное тело — такова Лаодика, дочь сумасброднейшего из сирийских царей Антиоха Эпифана, царица Понтийская.

Обычный послеобеденный разговор Митрадата с женой на сей раз не струится лениво, а мчится и крутится, подобно бурному грозовому потоку.

— Безумие? Почему же? — возмущается царь. — Если римский сенат в благодарность за помощь в Пергаме обещал мне Великую Фригию, почему я не вправе войти туда — хоть бы и с войском?

— Потому что прошло много лет, а сенат так и не подтвердил обещание, — возражает она. — Ты же сам говорил, что доселе на все твои просьбы в ответ — то отписки, то тишина...

— Риму просто не до меня. Они заняты междоусобицей, а к границам Италии подступаются галлы...

— И ты полагаешь возможным нанести им удар и в Азии?

— Нет. Пока еще — не удар. Я в последний раз отправляю послов, чтоб добиться из Рима ответа. Скажут "да" — я займу Великую Фригию, скажут "нет" — воевать не стану, но зато все цари и народы узнают, что клятвам римлян верить нельзя... И посмотрим тогда, когда поможет им, когда против их власти восстанет не зарвавшийся раб, а истерзанная их владычеством Азия!

Лаодика качает своей искусно завитой головой в золотой диадеме, так идущей к ее глазам.

— Даже думать об этом не надо, — говорит она тихо. — Забудь ты про Фригию. Господин мой, ты знаешь прекрасно: сенат ничего не ответит тебе, и причина известна...

— Их алчность! И неблагодарность!

— Это страсти, а римляне — люди расчетливые. Кто желает с ними тягаться, должен их поначалу понять.

— Растолкуй же их замыслы, — подавляя свой гнев, иронически усмехается царь. — Ты жила там, тебе ли не знать...

— В Риме я была лишь изгнанницей без друзей и без прав. Жить я начала только подле тебя. И теперь не хочу потерять всё, что ныне имею: супруга, детей, дом и царство.

— Рим пока что — мой друг, а не враг.

— Будет — враг, если ты столь упрямо на этом настаиваешь. Получи ты Великую Фригию миром или мечом — ты окажешься их ближайшим соседом! Ты, сильнейший, влиятельнейший, богатейший из теперешних государей!

— Я — соседом? — гремит Митрадат. — Поразительно! Объясни мне, мудрейшая из цариц: Рим находится разве — в Азии? Кто тут дома — они или я? Они завоевали провинцию, и притом чужими руками, я — царь Понта по праву рождения, царь Пафлагонии — по завещанию...

— Рим считает, что Каппадокия ныне тоже твоя.

— Я дал каппадокийцам царя, а уж если Ариарат ест и пьет из рук нашей дочери, его воля так поступать... И никто не может сказать, будто я добился хоть пяди земли грабежом, войной или наглым обманом! Уж подлогов я не совершал!

— Подлогов? О чем ты? — поднимает брови царица.

— Супруга моя, — отвечает торжественно царь. — Я теперь доподлинно знаю и могу доказать всему свету: завещание Аттала, по которому Пергам стал владением римлян — подделано.

— Как?! — в очах Лаодики сгущается тьма, а лицо даже сквозь румяна бледнеет. — Ты ведь сам воевал с Аристоником, защищая волю Аттала!

— Кто из нас, союзников римлян, видел то завещание? — возражает с горечью царь. — Нас призвали низвергнуть самозванца, и покуда длилась война, было не до бумаг... Но когда всё закончилось, спрашиваю, почему завещание, коли такое имелось, не было всем открыто предъявлено? Что за странное завещание, суть которого оглашена, но доподлинный вид ото всех укрывается? Десять лет уже миновало! Срок достаточный, чтоб разобраться с любыми бумагами.