Замена. Последнее.

Где-то в небесных эмпиреях.....

Трое в блистающих одеждах, которым и названия-то подобрать невозможно, сидели в круглой беседке у прохладного фонтана, вкушали райские яблоки и вели неспешный разговор:

— Люди такие скоты, — говорил Первый, прислушиваясь, как шелестит ветер в его сложенных на спине крыльях, — даже просьбу к Господу толком оформить не могут!

— Верно замечено, коллега! — поддержал его Второй, — мечтают о всякой бестолковщине! Эх, моя бы воля — я б исполнял все их молитвы...

Все трое громко рассмеялись. Не от того, что не могли исполнить человеческие мечтания, но от того, что знали, как могут быть исполнены эти желания.

— Точно говорю, — продолжил Второй, — исполнил бы всё! Пусть бы задумались — о чем просят!

— Полагаешь, это будет для них достойным уроком? — Первый вкусил яблоко, и по подбородку потекла светлая дорожка сладкого сока.

— Да чего там! — отмахнулся Второй. — Какой там урок! Для этих короткоживущих ничто никогда не служит уроком. Пока башку не разобьют, так и будут стучать дурными лбами в пол, выпрашивая исполнения своих сиюминутных желаний. Нет, я так просто говорю, с точки зрения нашего развлечения: выполнить десяток молитв, да и посмеяться хорошенько, а то с тех пор как Господь занялся геномодифицированными птеродактилями — в саду нашем стало отчаянно скучно. Вы не находите?

— Ну, десяток, не десяток, — вмешался Третий, расправляя крылья, и вглядываясь в волнующуюся поверхность бассейна, — а трех человечков, молящих Господа об одном и том же, я вижу. Все три просьбы, конечно же, дурацкие. Исполняем?

— Ну-ка, ну-ка, — Первый и Второй тоже склонились над фонтаном. — Точно, то, что надо! Исполняем!

Все трое взмахнули крыльями и еще ниже склонились над подернутым рябью водяным зеркалом.

Маршал Бродерик Ланский нелепо взмахнул руками и свалился на землю. Испуганные его внезапным падением кони свиты прянули в стороны.

Ганс Гровель сполз по стене, оставляя на серой поверхности кровяные дорожки, и затих. Носильщики остановились поодаль, не смея приближаться к строгому хозяину.

Хорст, не имевший ни фамилии, ни родового прозвища, ни захудалого двора, не удержавшись в неловкой позе на коленях, неуклюже завалился на правый бок. Строй, и без того выровненный отнюдь не идеально, раздался в стороны, освобождая место тяжелому телу.

Глава 2. Хорст.

— Хозяин.... Хозяин! — голос, пробившийся сквозь звон в ушах, был незнаком. — Хозяин!

— Дышит? — второй спрашивал почему-то шепотом.

— Дышит. Вон, смотри, веки дергаются! Живой ещё. Хозяин!

Хорст открыл глаза. Вместо утреннего неба с клочьями расходящегося тумана над ним нависла неровная каменная стена какого-то дома. И две незнакомые рожи: одна рыжая, с упитанными бледными щеками в веснушках, вторая — чернявая, почти цыганская.

— А-г-ххх, — язык ворочался еле-еле, и вместо привычного ругательства из-за стиснутых зубов прорвалось что-то уж вовсе непонятное.

— Сказать что-то хочет? — Рыжий повернулся к Хорсту лепёшкоподобным ухом. — Хозяин, ты говори, говори, мы твою последнюю волю в точности передадим!

Хорст уперся руками в землю, попробовал подтянуть ноги и опереться спиной на шершавую поверхность стены. По мере того, как он поднимался над мостовой, его глаза распахивались всё шире и шире: сначала он увидел ноги, чудом втиснутые в странного вида башмаки, совсем не похожие на те деревянные колодки, к которым он привык. Затем стали видны полы богатой одежки, потом его взгляд упал на окровавленные ладони в золотых? — золотых!!! кольцах... Он медленно огляделся вокруг.

От поворота до поворота узкой улочки виднелось глубокое ущелье, образованное двумя сплошными стенами каменных домов, вдоль каждой из них вилась замусоренная канава, наполненная всяким дерьмом: от лошадиного навоза до яичной скорлупы. Пошевелив носом, Хорст принюхался сквозь пышные соломенные усы: в Брюннервельде так воняло лишь зимой, когда в особо сильные морозы отощавшую скотину крестьяне загоняли в дома — пережидать природную напасть. Похоже, что здесь давненько не было дождя — канавы стояли сухие.

Где-то недалеко со скрипом открылось окно, и прямо на середину улицы хлынул водопад нечистот, разбрасывая брызги на ближайшие стены и низкие двери. Звякнуло железом и хлопнули створки ставен.

— Хозяин! Так чего передать-то? — Рыжий все ещё надеялся получить указания.

— Ты кто? — едва ворочая распухшим языком, спросил Хорст.

— Ну как же, хозяин, я это! Хавьер Рыжий. Помнишь? А этот вот, — он показал пальцем на чернявого, — Якоб из Бреста! Узнаешь? А вон, — перед носом Хорста метнулась нечесаная грива криво обрезанных волос, — Бриан и Рольф с па-лан-ки-ном!

Последнее слово он выговорил по слогам, синхронно загибая пальцы, словно боялся что-то упустить.

— Ну, вспомнил?

Хорст закрыл глаза, устало откинул голову на стенку, больно ударившись затылком, но даже не почесался. Почему-то очень сильно болели глаза, норовя выпасть из орбит. Хорст, болезненно скривившись, задумался.

Что же случилось? Последнее, что он помнил — это прикосновение лбом к холодной, чуть влажной земле и ещё.... Что-то он там говорил. Кому? И о чём? Не вспоминалось. Однако, хорошо уже то, что на войну идти, похоже, не придется! Или война уже кончилась, иначе с чего бы он так оброс? Хорст потер пальцами окладистую бороду и усы. Кольца непривычно мешались, он машинально потянул за одно из них — на указательном пальце, и понял, что снять не получится — желтоватый обруч врос в фалангу навсегда, он даже не поворачивался! Что же случилось? Может быть, сон приснился?

— Хозяин! — Вновь затянул свою волынку рыжий Хавьер,— хозяин....

— Заткнись, а? Домой хочу, — пробормотал Хорст и решил подняться — оперся рукой на плечо чернявого. С другой стороны под плечо метнулся Хавьер и болезного хозяина быстро поволокли к носилкам. Его привычно-умело усадили в мягкое сиденье, спустя мгновение пол под ним качнулся, и паланкин взмыл вверх, вызвав у Хорста короткий приступ тошноты. — Э-э-э!

Качнулись занавески, закрывая обзор, и носилки плавно двинулись вперед.

Хорст сидел, почти не дыша, боясь неосторожным движением опрокинуть ненадежную опору и свалиться на грязную мостовую. Через пару минут, приноровившись к легкому раскачиванию, он стащил правую туфлю и внимательно её оглядел: чудная обувка не перестала выглядеть таковой и при более близком рассмотрении. Точеный деревянный каблук, обтянутый тонкой кожей, прочная и легкая подошва, вместо обычных двух боковин — целых шесть деталей верха, пряжка с двумя крохотными прозрачными камешками на обшитом золотой канителью ремешке, хитрые узоры той же драгоценной ниткой по носку... Сколько ж стоит-то такое? И как в таком-то по дерьму лошадьему ходить? Он снял с ноги вторую туфлю и положил обе себе на колени.

После туфель настал черед пояса, на котором обнаружился вместительный кошель, полупустой правда, но все равно очень тяжёлый! Развязав тесемки, Хорст высыпал в полу кафтана три десятка монет с профилем короля. Лотридоры! Он никогда раньше не видел такого богатства! Да чего уж там, он и одного-то лотридора не видел ближе, чем могли дотянуться его руки — так, пару раз на ярмарке блистало желтым между пальцев у благородных господ. Он богат! Чертовски богат! Прав был отец Амвросий из уездного прихода — искренняя молитва чудеса творит! И сразу вспомнилось утро, земные поклоны и слова, сорвавшиеся с языка! Исполнилось...

И что теперь? А теперь его везут "домой". И даже не лошади, а люди... "Насколько ж я богат теперь?" — подумал Хорст.

Остановились. Хорст туфлей отодвинул в сторону тяжелую шторку и увидел аккуратное каменное крыльцо, на котором в этот ранний час торчала толстая краснощекая тетка лет пятидесяти. Стоило Хорсту высунуть наружу нос, как толстуха разразилась длинной тирадой:

— И где ж это тебя ночами носит, аспид ты подколодный! Нянька старая извелася вся, думала сдохну тут, а он вона что! Взял себе привычку ночами по городу шастать, как разбойник-душегуб какой! Или ты нечисть кладбищенская? Много кровушки выпил, негодник? Я тут не сплю, окна ставнями не закрываю, наружу выскакиваю на каждый стук, траву-успокойку как лошадь жру! А этот! Вы посмотрите на него — вырядился, что твой жених! А ты, рыжая сволочь, — это, похоже, уже Хавьеру, — зубы-то свои конячьи не скаль! Совсем хотите няньку со свету сжить? Не выйдет! Иди жрать, жених!

Она развернулась к Хорсту объемной кормой и, войдя в дом, громко хлопнула обитой железными полосами дверью.

Хорст выбрался наружу и осмотрелся: его привезли во двор, вымощенный ровными рядами деревянных плашек, огороженный каменным забором в человеческий рост, просторный и чистый. Над забором из окон соседнего дома высунулись разбуженные криком толстухи заспанные лица любопытствующих соседей.

Хорст не спеша, как ему казалось, надел на ноги чудные туфли и степенно прошествовал в дом. На пороге остановился, не зная — куда идти дальше? Голос краснолицей няньки раздавался откуда-то слева и Хорст направил свои стопы на эти звуки. В темном неосвещенном коридоре он наступил на хвост какой-то кошке, тварь рассержено вякнула и метнулась прочь, сметая по пути стоявшие вдоль стен метлы. На шум снова выскочила та же толстуха и снова заорала:

— Да куда же ты прешься, пьянь?! Совсем ополоумел? Чего тебе здесь нужно? Топай в столовую! — Она вытянула вперед мощную длань с сосископодобным указательным пальцем. — Такую бородищу отрастил, а мозгов так и не нажил! Дубина.

Хорст намерено покачнулся и сел на пол:

— Заболел я, тетка... Не ори так громко.

— Чии-и-во? Какая я тебе тетка, Иуда?! Совсем мозги пропил?

— Головой стукнулся, — объяснил Хорст, двумя руками обхватывая макушку, — не помню ничего.

— Ой, — сказала толстуха, падая на колени, — ой! — она подползла ближе, распихивая коленями упавшие метлы, — Как же так, Гансушка? Совсем ничего?

— Не-а, — Хорст качнул головой и всхлипнул, — даже имени своего не помню.

— Ой, напасть-то какая! — Толстуха схватила пухлыми руками его за щеки и, поворачивая голову в стороны, принялась искать видимые повреждения. — Темно здесь, не видно ничего. Пойдем-ка на кухню, на свет, там посмотрю.

— Тетка, ты лекарь что ли? Чего ты там увидишь? Как мозги наружу вылезли? Нет этого.

— Ой, неужто наружу вылезли? — Толстуха закатила глаза и грузно повалилась на пол.

— Тьфу-ты! — Сплюнул Хорст, — ну что за дура!

Он осторожно похлопал няньку по щекам и, когда та стала приходить в себя, помог ей сесть, прислонив её к стенке. Дождавшись осмысленности во взгляде, тяжело поднялся на ноги и сказал:

— Вот что сделаем: ты меня сейчас отведи куда-нито, где мешаться нам никто не будет, еды принеси, попить чего, и будем вместе вспоминать всё, что из головы вылетело. Понятно?

Толстуха часто-часто закивала головой, хотела что-то сказать, но понятливо закрыла ладошкой распахнувшийся было рот и резво вскочила, схватив Хорста за руку. С неожиданной силой она потащила его через полутемные комнаты на второй этаж, впихнула в одну из дверей, а сама всё так же безмолвно унеслась прочь.

Хорст оказался в маленькой комнатушке, с одним подслеповатым оконцем, с высокой кроватью, на которой под кружевной накидкой громоздилась пирамида подушек. В углу стоял маленький столик, и два кособоких табурета замерли под подоконником. Он устало опустился на один из них и стал ждать.

Тётка бегала недолго: уже очень скоро открылась дверь и в комнатенку ввалился какой-то мальчишка, увешанный с ног до головы колбасными кольцами, жирными окороками, пучками зелени и с тремя головами сыра в руках. Следом вплыла нянька, несущая в руках кувшин и несколько мисок, сноровисто освободила помощника от груза и мощным подзатыльником выпроводила его за дверь.

Говорили они долго. Хорст успел и позавтракать, и пообедать, и поужинать; нянька Эльза выпила целое ведро воды, успокаивая свое воображение, несколько раз отлучалась приглядеть за делами по дому, в котором оказалась при вдовом хозяине за главную. Однако свои плоды эта беседа принесла — теперь Хорст знал, что зовут его Ганс Гровель, что он очень богатый купец, занимается торговлей лошадьми и сопутствующим товаром — упряжь, корм, лекарства, не брезгует и строительными подрядами, если речь идет о каменных конюшнях. Впрочем, всех профессиональных тайн Эльза раскрыть не смогла, несмотря на наводящие вопросы — многого просто не знала. Делами занимались два приказчика, которые сейчас были где-то за городом. Зато о личной жизни Гровеля Хорст "вспомнил" всё: от одолевавшего того в пятилетнем возрасте недержания до похорон любимой жены. Несколько десятков имен, прозвучавших из уст Эльзы, он даже не пытался запомнить, резонно рассудив, что если человек на самом деле для него важен, то рано или поздно имя запомнится, а неважных и не значимых хранить в памяти незачем.

Мальчишку, помогавшего няньке по дому, звали Рене и приходился он Гровелю каким-то дальним родственником из провинции. С четырьмя носильщиками, состоявшими при торговом доме "Гровель и Гровель" грузчиками, а в быту выполнявшими всякие вспомогательные работы, он уже познакомился. Из прочих названных при доме околачивались приходящая кухарка Клотильда и работница Флора, с которой у Гровеля в прошлом — еще при живой жене — был короткий, но бурный период взаимной влюбленности, окончившийся женитьбой на Флоре одного из носильщиков — Якоба.

После обеда Хорст — теперь уже Ганс Гровель — счел нужным послать Рене за приказчиками, которых, соответственно звали Карлом и Жакомом, наказав тем явиться в город завтра к полудню. Карл, старший из них, согласно рекомендации, выданной болтливой Эльзой, был изворотлив, вороват, но дело свое знал. Жаком же был молод, жесток, скор на принятие необдуманных решений, за что не раз был бит хозяином суковатой палкой, но вместе с тем был исключительно предан, как бывают преданы псы. Работники его так меж собой и звали — Жаком Собака.

К вечеру Хорст притворился, что у него сильно разболелась голова, но от посылки кого-нибудь за лекарем отказался, был проведен в свою спальню и, переодевшись в ночное, уснул беспокойным сном. Ночью часто просыпался, помногу пил воду из объемного ковша, заботливо оставленного Эльзой перед кроватью. Крепкий сон пришел под утро.

Глава 3. Бродерик.

В спину чем-то стукнули — твердым и тупым. Бродерик открыл глаза и увидел под носом зеленую траву, неприятно щекотавшую верхнюю губу. Он чихнул, и сразу пришло понимание, что что-то вокруг изменилось: уже очень давно он не мог отчетливо различать ничего, что было перед ним ближе, чем позволяли предельно вытянутые руки, а сейчас вдруг узрел ползущую по травинке букашку. Дышалось ровно, без привычной ломоты в груди. Бродерик перевернулся на спину, что снова получилось неожиданно просто, и рывком сел.

Перед ним стояла длинная шеренга крестьян, вооруженных всяким хламом, который оружием мог назвать только тот человек, что никогда прежде оружия не видел. Все лица — совсем молодые, с едва пробившимися усами, и тронутые сединой, смотрели на него, вернее, поверх него. Бродерик обернулся и встретился взглядом с верховым сержантом, облаченным в цвета баронов Сегюров — верных сторонников Намюрского герцога. Тот ухмыльнулся и еще раз стукнул тупым концом копья по плечу. Бродерик вскочил — тело повиновалось легко, но той абсолютной послушности, которую он помнил из своей молодости — не было. Зато явно чувствовалась мощь, не приобретенная многочасовыми тренировками, какая-то другая, непривычная. Молодость!