Исповедь

Жена бросает трубку, ощущая себя ужасно одинокой и беззащитной. Беззащитной перед сгущающейся темнотой, перед жутковатым светом уличных фонарей, перед стуком дождя. Тьма становится все гуще, толщее, скрывая окружающие предметы кухни, оставляя коридор для отступления. Супруга вскакивает из-за стола, спотыкаясь, бежит в прихожую.

Тишина давит сильнее темноты. Хочется наполнить квартиру звуками, чтобы разбить темноту, чтобы сломать ощущение, что ты один в мире: музыка, речь, треск ломающегося дерева, звон разбиваемого стекла.

Хватает прислоненный к стене кусок стального уголка, разносит висящую лампочку, со всего маха врезает по зеркалу на стене, снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова и снова, бьет по прихожей, оставляя вмятины, раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом.

бегства в надежде уйти от неизбежного

чем явственнее приходит ощущение неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного, тем отчетливее за звоном разбиваемого стекла слышится звук наполняющейся ванны, тем явственнее за музыкой воды проступает трапезная песнь бритвы.

Кончается не только белая полоска, но и сама гравийная дорожка, мост обрывается пропастью — падением в наполненную до краев ванну.

Только сейчас замечаю звук капающей из крана воды. Жидкость собирается на ободке, набухает каплей и устремляется вниз. По поверхности воды расходятся круги. Капли падают через одинаковые промежутки времени, ведя отсчет, будто метроном.

Лучом фонарика рыщу около ванны, пока не нахожу смятую упаковку таблеток. Перевожу свет на лицо жены. Представляю, как она, превознемогая боль, заливаясь слезами, уродовала лицо бритвой, в бессилии, злобе и обиде пытаясь причинить себе максимальную боль. Намокшие желтые волосы покоятся на поверхности воды, немного покачиваясь из стороны в сторону. Лицо жены — темное в свете фонарика, окаймленное желтыми волосами — напоминает подсолнух.

Траурная церемония.

Лицо — цветы.

Ванна — гроб.

Капающая вода — метроном.

Не хватает только процессии.

Стены, раковина, кран, зеркало, корзина для грязного белья, стиральная машина, крючки на двери закручиваются во все убыстряющемся хороводе. Соседи из смежных квартир прячутся — одни приникли ухом к стене, другие к потолку и полу — внимательно слушают, подглядывают в вентиляционное отверстие, не испытывая ни малейшего желания помочь.

Кто-то должен подойти и подсказать как действовать. Ведь я снова такой маленький, я будто ребенок, я не знаю что делать.

Вожу по кафельной плитке лучом фонарика. Из стороны в сторону, сверху — вниз, снизу — вверх, справа — налево, слева — направо. Причудливый узор плитки складывается в лабиринт. Пытаюсь найти выход. Сверху — вниз, снизу — вверх, справа — налево, слева — направо.

Снимаю с запястья часы. Тяжелые, с кожаным ремешком, позолоченной застежкой. На циферблате: двенадцать цифр, текущая дата, вечный календарь, неразбиваемое стекло, возможность погружения на глубину до пятидесяти метров. Солидно. Часы могут быть на мобильнике, на фотоаппарате, на холодильнике, в телевизоре, но каждый уважающий себя мужчина обязан носить на руке часы. Маленькая стрелка между двойкой и тройкой, большая на одиннадцати, секундная бежит так, что невозможно определить, где она в данный момент. Без десяти три. Без десяти три — это значит пятьдесят минут второго. Пятьдесят минут второго — это значит до трех осталось десять минут. Это значит до полудня еще пятьсот пятьдесят минут. Это значит до полуночи больше двадцати одного часа. Это значит до восхода солнца почти три часа. Это значит света ждать еще долго.

Темнота облизывает тело слизким языком, заключая в кокон. Слеза скатывается по правой щеке. Стены ванной бесшумно раздвигаются, делая ее бесконечной. Окружающие предметы исчезают. Ванна с умершей женой растворяется в черной пустоте. Сто шагов вправо, двести назад — никакой разницы. В отдалении слышу Ее приближающийся, самодовольный смех, перемешивающийся с отсчетами метронома-крана.

Сажусь на пол. Сжимаю в руке часы. Пытаюсь в темноте разглядеть время.

Секунды складываются в минуты, минуты в часы, прежде чем понимаю — не успел.

Бегу.

Справа проносятся колонны железнодорожной платформы. За спиной остается табло прибытия-отправления с огромным циферблатом часов.

Как всегда опаздываю.

Свисающее пузо затрудняет бег. Сколько раз давал обещание: с завтрашнего дня начну исправляться: встану на тренажер, займусь ежедневными пробежками, ограничу питание. Но все не хватало времени.

Остановившись, облокачиваюсь на одну из колонн. Где-то под левой половиной ребер, так сжимается точка невообразимой боли, что двигаться невозможно. Тяжело дышу. Отпускаю ручку багажной сумки и медленно сползаю по колонне, спиной ощущая резную поверхность. В ушах шумит давление, сводит виски, к горлу подступает тошнота.

В трех вагонах впереди, по платформе ходит Белый Кролик. Одной рукой он постоянно вытаскивает из разных карманов часы, другой нервно теребит пару лайковых перчаток. Слышу: Кролик бормочет в усики: "Ах, Боже мой, Боже мой! Он опять опаздывает! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости, если он опять опоздает! Просто в ярости! Бедные мои лапки! Бедные мои усики!"

Понимаю: как бы ни было больно и тяжело — надо идти. До отправления осталось совсем чуть-чуть, а опоздать не имею права. Кряхтя — старость не радость — поднимаюсь и, скорее изображая бег, направляюсь к Белому Кролику. Тележка гремит, попадая в небольшие выбоины платформы.

Белый Кролик до последнего делает вид, что не замечает меня, пока наконец я не подхожу к открытой дверце вагона.

— Ах, Боже мой, Боже мой! Вы опять пришли в самый последний момент! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости! Просто в ярости! Ах, Боже мой!

Белый Кролик поочередно достает из каждого кармана круглые часы на цепочке, нажимает защелку: блюдце выкидывается, открывая циферблат. Каждый раз Кролик причитает: "Ах, Боже мой, смотрите сколько уже времени! Ах, Боже мой, вы опять можете опоздать! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости! Просто в ярости! Ах, Боже мой!" Хочу сказать: "Если мы будем продолжать в том же духе, то точно опоздаем!", но во рту настолько сухо и я так вымотан, что лишь беззвучно открываю рот и, переведя дыхание, достаю из кармана брюк билет. Белый Кролик, показав уже дюжину часов, сначала непонимающе смотрит на протянутый билет, затем, сказав: "Ах, Боже мой, конечно!" надевает лайковые перчатки, закрепляет перед глазом пенсне и рассматривает проездной документ. Кролик ощупывает лапками билет, словно проверяя подлинность, снова достает часы, снова смотрит время, снова что-то разглядывает в проездном документе, затем протягивает билет.

— Да, все верно. Девятое купе. Счастливого пути.

По подножке забираюсь в вагон, краем уха слыша, как Белый Кролик бормочет в усики: "Ах, Боже мой, Боже мой! Герцогиня будет в ярости!". Поднимаю багажную сумку на один уровень с собой и выглядываю из дверей. На платформах никого, вокзал будто мертв. Слышно лишь шаги Белого Кролика, постоянные причитания о ярости герцогини, и медленное движение стрелок на циферблате вокзальных часов, отсчитывающих время до отправления.

Уезжать всегда тяжело, хочется остаться еще на несколько лишних секунд. Делаю затяжной вдох, чуть прикрываю глаза. Сердце отсчитывает с десяток ударов, прежде чем поворачиваюсь спиной к дверному проему и направляюсь из тамбура в коридор.

Справа проносятся двери чужих купе. Возникает желание, как бы по ошибке, заглянуть. Резко дернуть ручку, спросить: "Здесь девятое?", театрально опешить, извиниться, зато увидеть что и кто там. В размышления не замечаю, как оказываюсь перед дверью с римской цифрой IX. Оглядываю коридор в обе стороны. Никого. Не слышно даже шагов Белого Кролика, постоянных причитаний о ярости герцогини, лишь по еле уловимой вибрации воздуха можно заметить, как медленно движутся стрелки на циферблате вокзальных часов, отсчитывающих время до отправления. Делаю затяжной вдох, чуть прикрываю глаза. Сердце отсчитывает с десяток ударов, прежде чем поворачиваю ручку и открываю двери купе.

За столом, в окружении чашек и чайников заседают Мартовский Заяц, Болванщик, а между ними Мышь-Соня. Захожу. Осторожно, так чтобы не шуметь, тащу багажную тележку и усаживаюсь на свободный стул. Собравшаяся компания делает вид, что не замечает меня: Мышь-Соня сидит с закрытыми глазами, свесив голову на левое плечо, и только по движению хвоста под стулом можно догадаться: она не спит; Болванщик зевая, лениво погружает и вынимает часы на цепочке в кружку с чаем; Мартовский Заяц раскладывает на куске булки шестеренки и размазывает масло.

Дверь купе закрывается. Язычок замка громко щелкает, отсекая путь к отступлению. Переведя дыхание, открываю рот, чтобы задать вопрос, но меня опережает Болванщик:

— Ты и так знаешь, что мест нет, но все равно сел, потому что места сколько угодно!

Болванщик снова переключается на погружение часов в кружку.

— Не сиди так. Располагайся. Расставляй что принес.

Кивнув, поднимаюсь со стула и открываю багажную сумку. По всему периметру купе стоят шкафы. Поочередно расставляю на полках: свидетельство о рождении, детские фотографии, игрушки, аппликации из детского сада, дневники за каждый класс, грамоты предметных олимпиад, выпускной фотоальбом, аттестат, зачетку, диплом, спортивные кубки и медали, трудовую книжку, пенсионное удостоверение, свадебные фото, дюжину часов (за всю жизнь), стопку исписанных листов, рядом располагаю портреты родителей, брата и жены. Теперь кажется все.

Сажусь за стол, провожу рукой по голове, между пальцами остаются несколько волос, чешу лысину.

— А ты молодец, — Болванщик вновь неожиданно начинает разговор, — столько раз опаздывал, а в самом конце все-таки успел.

Киваю.

Раздается закладывающий уши гудок, поезд трогается с места и набирает ход.

— А теперь посмотри на других.

Стрелки на большом циферблате сливаются в одну, и над вокзалом разносится бой часов: что-то среднее между счетом метронома и звуком капающей из крана воды.

Зеленое здание вокзала у основания окрашивается черной полоской. Вглядываюсь, сначала не понимая, что произошло. Черная полоса — несметное орда людей. С багажными сумками, рюкзаками, размахивая билетами, они во всю прыть несутся к поезду. Стучатся в окна, дергают за ручки дверей, умоляя, требуя, остановиться и пустить. Наш вагон проезжает край платформы. Люди спрыгивают, продолжая бежать за поездом. Кто-то бросается под колеса. Поезд безжалостно переезжает опоздавших. Из-под колес вылетают обрубки рук, ног, изуродованные туловища. Поезд продолжает движение, оставляя на рельсах кровавый след.

Въезжаем в какой-то туннель. По стеклу стекают ручьи крови. В окне отражается купе в багровых тонах. Пораженный, возвращаюсь на место.

— Где мы едем?

— Вниз по кроличье норе, — отвечает Болванщик, в очередной раз вынимая часы из чашки. — Ты мог оказаться среди них: погибнуть под колесами поезда или умереть на вокзале, поняв, что и в этот раз опоздал. Но ты успел, хотя и заставил кондуктора ждать. Знаешь, сколько стоит время Белого Кролика?

Болванщик, Мартовский Заяц и проснувшаяся Мышь-Соня в унисон поют:

— Тысячу фунтов одна минута!

— Заставил Белого Кролика нервничать, — продолжает Болванщик, — Знаешь, сколько стоит его терпение?

— Тысячу фунтов одна секунда, — вновь затягивают все трое.

— Все это очень сильно напоминает одну историю.

— Хочешь поиграть в нее? — Мышь-Соня встает и направляется в правый дальний угол купе, где из воздуха материализуется диван, — Раньше здесь стояла оттоманка. Знаешь, почему она так называется? Оттоманку изобрел немец Отто Манке.

Мышь-Соня, развалившись на диване, засыпает. Мартовский Заяц достает из-под стола тарелку с пирогом.

— Разрежь, только не забывай о правилах.

Встаю, обношу всех пирогом — он разделяется на четыре части, — беру нож со стола и режу.

— Прекрасно! — Болванщик театрально вскидывает брови и руки. — Какую прелестную игру по отличной сказке мы затеяли.

— Завтра надо будет подпилить заусенцы на шестеренках, — Мартовский Заяц ковыряется алой лапкой во рту, — так царапают рот, что он полон крови.

— А почему не сделать это сегодня? Тогда не придется так страдать, — спрашиваю недоуменно.

— Мы всегда откладываем дела на завтра, — вступает Болванщик.

— Но ведь сегодня когда-нибудь будет завтра.

— Как это сегодня будет завтра? Сегодня всегда сегодня, а завтра всегда завтра. Если всегда откладывать все дела на завтра, то сегодня всегда можно ничего не делать.

— У вас такая черта, ни черта не понятно, что вы говорите.

— Ты разберись: у нас черта или у нас ни черта?

— И вправду хорошо получается, — ухмыляюсь, — прямо точь-в-точь как в сказке.

— За это надо сказать спасибо писателю.

— Какому?

— В рассказ которого мы попали или он придумал нас для него. Он управляет нами или же мы управляем его пальцами, стучащими сейчас по клавишам. Ведь ты зашел именно в это купе, хотя мог оказаться в любом другом. В любом другом, где сидят герои детства. Это здесь Болванщик, Мартовский Заяц и Мышь-Соня, а в соседнем притаились Элли и Тотошка, Карик и Валя, Маленький Принц и Маугли, Чип и Дэйл, Том и Джерри, Пэппи Длинный Чулок и Карлсон, Казаки и Капитан Врунгель. Любимые герои детства, с которыми на исходе можно поговорить о времени. Дети — существа, не отравленные ядом взрослости, самые честные создания в мире: они наивны и говорят все что думают. Детские герои самые честные и могут произнести в глаза то, о чем другие умолчали бы. Хотя на самом деле ты общаешься с самим собой. Монолог перед последней дверью. Просто, если общаешься с самим собой, то могут счесть за сумасшедшего?

— А если говоришь с Болванщиком, Мартовский Зайцем и Мышью?

— Это вполне нормально.

Болванщик опускает часы в чашку, размешивает чай, вращая цепочку, и продолжает:

— В жизни все понимают, что есть время, если о нем не идет речь, а как только начинают задумываться, то размышления причиняют невообразимую боль. Представь: ты летишь в космосе. У тебя есть все время мира, чтобы подумать о времени. Черноту космоса нарушают лишь звезды, но их свет настолько тусклый, что им можно пренебречь. Ты в слизком, неприятном коконе темноты. Пространства нет. До ближайших звезд десятки, сотни световых лет: влево, вправо, вверх, вниз — никакой разницы. А ведь вселенная бесконечная, а если она бесконечная, где у нее конец? Или она расширяется, тогда можно ли догнать край. Или она сжимается, тогда успеешь ли сделать все, прежде чем превратишься в ничто.

— Это уже явно не игра в сказку.

— Писателю надоела сказка, он решил поменять правила. Или мы решили за него. Писатель — человек, и как любой человек он жаждет всех слов на букву "С": славы, признания, почета, успеха, раскрытия загадки времени. Хочет, чтобы его произведение снабдили ссылками внизу страницы, комментариями, поясняющими всю глубину заложенной мысли, игру слов, аллюзии, титаническую работу над произведением. Он использует тебя, твоих жену, брата, меня, Зайца, Мышь, Чарльза для достижения слов на букву "С", хотя на самом деле разговаривает сам с собой.