Обмен

Он положил на стол монету.

— Напиши-ка, голубчик, и мне письмо.

Пан бойко надиктовал целую страницу не слишком содержательного текста. Когда я закончил, он придирчиво изучил письмо. И, одобрительно покивав, добавил еще денег.

— Хорошо пишешь. А ты что же, тоже работу ищешь?

— Ищу, пан. Да вот пока не случилось.

Внутри меня что-то щелкнуло, как в часах перед боем: оно!

И действительно. Пан, посерьезнев, спросил:

— А не хочешь ли, голубчик, пойти ко мне работать? Корреспонденцию разбирать, письма писать, словом бумажки перекладывать?

Я, радуясь подвернувшейся работе, хотел было сказать, что, мол, с радостью, но, повинуясь наитию, сдержал радость и почти спокойно спросил:

— А плату какую положите?

Пан довольно хмыкнул, и ответил.

С того времени началась моя служба у Моисея Ицковича Юдовича, знаменитого богатейшего суражского купца, торговавшего и с Европой и по России. Расторопный и оборотистый, он умело вел дела, всегда зная, когда следует рискнуть. Легенды ходили про то, как он приказал сжечь на пристани в Англии партию пеньки, после того, как купцы попытались снизить на нее цену.

Позже, когда отношения наши превратились в дружеские, он рассказывал мне, что ответь я иначе, так и остался бы писарем при нем, не более. Но ему понравилась моя предприимчивость и выдержка.

Городок, где вел дела Моисей Ицкович, был небольшой, но ко времени, когда я стал там жить, в нем буйным цветом расцвела торговля, производства, проводились ярмарки, строились каменные здания, предприятия, лавки.

Прошли годы, из безвестного бумагомарателя я превратился в личного помощника, зарабатывал уже не мало. А после, скопив небольшой капитал, завел свое дело.

Несмотря на мое простое происхождение, и небольшую на то время должность, в местном обществе я считался интересным собеседником и перспективным женихом. Заведя свой дом, я решил жениться. Бабка Хадорка, когда-то предупреждавшая меня об опасности потерять любовь навсегда, и оказалась права, общаясь с красивыми и умными девушками, сердечной склонности я не испытывал ни разу. Однако, построив дом, женился на богатой невесте, дочке моего будущего партнера. Жизнь наша была тихой, в браке родился сын Семен. Когда ему было девять лет, супруга моя скончалась.

Итак, к тридцати с небольшим годам я исполнил свою мечту, высказанную нечистнику в памятную ночь — стал куда богаче, чем Христинин муж, и снова был холост.

На своей родине после отъезда я почти не бывал, ограничиваясь письмами, подарками и деньгами — мне было неприятно возвращаться в места, где произошла трагическая история. И, хотя никаких чувств от первой любви во мне не осталось, я испытывал мало приятного, вспоминая прошедшее.

Однако когда я достиг сорока лет, в жизни моей наступил некоторый перелом. Все мое существование стало видеться мне пустым. Задумавшись, я внезапно понял, что в жизни моей нет ничего кроме денег и сделок, бесконечных и ненужных уже. Оглядываясь вокруг, я видел, что каждый из моих приятелей имеет еще что-то кроме денежных дел — кто имел заводных коней, кто днями пропадал на охоте, а кто и волочился за женщинами. Но они были этим увлечены. Меня же не увлекало ничего. От осознания этого внезапно стало больно и горько. В момент таких тоскливых раздумий я решил съездить на родину, тем более что знакомые, жившие в нашем уездном городке, давно звали меня в гости.

Родственники были мне рады, однако общего между нами сохранилось за эти годы немного, и уже через несколько дней я стал бы тосковать, если бы был ограничен только их обществом. Однако те, у кого я остановился, были интересными людьми, и мы весело проводили время.

Однажды наша компания выехала на верховую прогулку, чтобы встретить закат в полях, и воля судьбы снова привела меня в Углы. Я отстал, поправляя сбрую и, догоняя друзей, оказался возле знакомой избы. За прошедшие годы крыльцо совсем перекосилось, но дом был обитаем.

И, стоило мне задержать взгляд на доме, как на крыльце, как и в прошлый раз, появилась бабка Хадорка. Она стала еще меньше, еще суше, глаза были почти белыми и взгляд их, с непривычки, пугал.

Повинуясь внезапному порыву, я спешился и подошел ближе.

— Здравствуй, бабушка!

Она сощурилась, прикрыв глаза рукой.

— Давно не видались, Юрась, ты изменился.

Она присела на край крылечка и позвала меня сесть рядом.

— Такой важный пан стал, посиди уж со мной, пусть соседи позавидуют. Как живешь?

Я почему-то не стал ничего утаивать и сказал ей то, о чем ни с кем не говорил.

— Как посмотреть. Со стороны должно быть хорошо. А внутри... — я коснулся рукой груди. — Пусто внутри, бабушка. Я столько лет жил только игрой с деньгами, только делом — в нем была вся моя жизнь, весь мой азарт. Однако однажды я оглянулся — и понял, что кроме дела у меня и нет ничего. Ни сердечных привязанностей, ни каких-либо увлечений — только работа, только деньги.

— Многие бы сказали, что ты с жира бесишься, милок.

Я грустно усмехнулся.

— Должно быть, со стороны так оно и выглядит.

Я повернулся и заглянул в страшные глаза колдуньи.

— Это все оттого, что я когда-то обменял любовь свою на удачу в делах? Это расплата за то, что я имел дело с нечистником?

— Что ты, милый. Дело не в этом. Ты отдал нечистнику только ту любовь, что была у тебя к этой девке. А то, что жизнь опустела — так ты в этом сам виноват. Сколько ты жил, думая только о том, выгодно тебе что-то или нет? У тебя ведь из друзей один тот купец, у которого ты начинал, да и того ты сколько видел?

Меня пробрал мороз — она не могла знать того, о чем говорила. И глаза ее в этот момент стали совсем белыми, даже зрачков было не видно.

— Ты слишком привык все мерять деньгами и выгодой, вот и тебя такой же мерой меряют. Так что судьба твоя в твоих только руках.

Попрощавшись с бабкой, я не поехал догонять друзей, а пустил коня кружной дорогой. Был уже вечер, я пустил коня галопом, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Внезапно я понял, что не могу остановиться. В конце концов, конь споткнулся и упал. Я сильно расшибся. Не помню, сколько я пролежал на быстро остывающей земле, не в силах подняться, но, судя по всему, в итоге потерял сознание.

Открыв глаза, я решил было, что попал на тот свет — вокруг меня были какие-то личины, вокруг стоял непонятный шум, свет постоянно менялся — то яркие солнечные блики, то полутьма. Я подскочил, но тут же упал обратно, поняв, что не способен на сколько-нибудь активное действие. Кружилась голова, во всем теле была боль. Как только мир встал на место, я вновь огляделся, уже осторожнее. Оказалось, что я еще вполне жив. Страшные рожи были батлеечными куклами и декорациями, шум вокруг — от устраивающихся на ночь путников, а меняющийся свет — солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветки дерева, под которым я лежал. Некоторое время я был, вполне удовлетворен тем, что увидел. Боль почти успокоилась, и все было хорошо. И вдруг в голове моей молнией вспыхнул вопрос: а кто я? И, только улегшийся было ужас, вернулся. Я не мог ничего вспомнить. Даже имени.

Надо мной нагнулась пожилая женщина. Встретившись со мной глазами, она улыбнулась и, обернувшись, крикнула:

— Отошел ваш найденный! Глаза открыл.

И добавила, уже мне:

— Как вы себя чувствуете?

Видимо взгляд у меня был дикий, потому что она добавила:

— Дочка с мужем нашли вас ночью на дороге полумертвым и полураздетым. Вас должно быть ограбили. Сейчас уже вечер следующего дня. Мы боялись, что вы так и не очнетесь. Меня зовут Ганна. Мы шли в город на ярмарку — в вашем городе любят жлоб, мы уж не раз там были.

Они остались в перелеске еще на несколько дней — оказалось, что шли заранее, до начала ярмарки, рассчитывая выступить в усадьбе Атрыганьева, а там никого нет, хозяева уехали в столицу.

Вспомнил я себя уже на следующее утро, но мне так легко и хорошо было в тот день в лагере Дударевых, так была фамилия батлеечников, что я сказал им, будто так ничего и не вспомнил. Глава семьи, дядька Хведос, успокоил меня, сказав, что наверняка я ехал в город и там меня будут знать.

За дни, проведенные в лагере батлеечников, я много передумал, переосмыслил. Внезапно вновь стал чувствовать вкус неспешного существования, когда смакуешь каждую секунду, а не сокрушаешься над без толку потраченными мгновениями. В семействе дядьки Хведоса царила та неповторимая атмосфера, которая бывает когда в семье лад. Когда-то, еще до несчастной любви, точно такой же была моя жизнь у родителей.

Батлеечники готовили представление, разговаривали, занимались каждодневными делами, а мне приходилось наблюдать за этим, почти не принимая участия, поскольку ушибы заживали медленно.

И чем больше наблюдал я за этими людьми, в жизни которых была любовь — они любили свое дело, любили друг друга, любили самую жизнь — тем больше мне было тоскливо и завидно. Я многое передумал и решил, что дело мое уже вполне может существовать без моего постоянного пригляда, а мне самому надо перебираться из города. Может так получится обрести душевное спокойствие и заполнить пустоту.

Вечером, когда уже были собраны вещи и все готово к новому переходу, я признался, что вспомнил себя. Как и ожидалось, это расстроило ту легкость, с которой я общался с ними. Между нами легла вся та пропасть, что разделяет богатого промышленника и батлеечников. Они старались этого не показать. Но врожденная, впитанная с молоком матери привычка с опаской относиться к богатым и влиятельным людям, от которых и в старые времена, и теперь зависела во многом их жизнь, давала о себе знать.

Отозвав дядьку Хведоса в сторону, я предложил ему по возвращении в город возместить неудобства. Тот обиделся и сказал, что не всякая благодарность должна выражаться в деньгах. Сказал он это с таким чувством, что мне стало неловко и пуще прежнего стыдно за себя и свои нынешние мысли, в которых были одни деньги да выгода.

В городе мы расстались. Приятели, переволновавшиеся за эти три дня, устроили мне бурную встречу.

Мы уезжали уже через день, но я уговорил их сходить на представление Дударевых. У них был довольно редкий по сравнению с другими стиль. Сама батлейка, сделана была как трехкупольная церковь, с занавешенной промасленной бумагой сценой, внутри которой горела свеча и двигались фигурки. Луцеся и Зуля, дочки Хведоса, всместе с отцом разыгрывали истории, Пятрусь, старший сын, играл на скрипке, а его жена, Ксения, пела. По случаю ярмарки истории были больше забавные, короткие, но емкие, порой даже сами артисты не выдерживали и посмеивались, проговаривая слова персонажа.

Но я не мог оставаться в долгу. Потому уезжая, я попросил председателя земский управы, Левицкого Лукьяна Сергеевича, моего хорошего знакомого, приглядеть, чтобы батлеечников не обижали.

Вернувшись в Сураж, я решил не откладывать своего решения и немедленно предпринял шаги к тому, чтобы передать большую часть управления делами приказчикам и сыну, вступившему в тот возраст, когда пора принимать решения самостоятельно.

Я полагал, что открыв таким жестким образом убожество моей жизни, судьба накажет меня, лишив удачи. Однако, как показало время, нечистник не обманул, и удача сопутствовала мне еще не раз. И новую, позднюю свою любовь я нашел только благодаря ей.

Решив удалиться от большей части дел, я задумал купить себе поместье, чтобы вести неспешную сельскую жизнь, подальше от суеты и многолюдства, ставших мне не только не милыми, как прежде, но и вовсе отвратительными.

И случай, так много раз, приводивший меня на верный путь, свел меня с Тихоном Лышенковым, старым знакомым еще с тех времен, когда я был помощником у Моисея Ицковича. Он рассказал, что недалеко от Яновичей, вдова потомственного дворянина Болотовича продает небольшое, но ухоженное поместье. Я приехал туда, посмотреть возможную покупку и прицениться. Вдова, Прасковья Константиновка Болотова, жила в поместье с незамужней дочерью. Она хотела перебраться в Витебск, поближе к сестре и, как она выразилась, к обществу. Ее стремление было понятно. В окрестностях едва ли сыскалось бы много достойных холостяков, чтобы выдать дочь замуж. Я, слушая рассказ Тихона про Болотовых, представлял, что наследница неплохого поместья должна быть на редкость непривлекательной, чтобы дожить до двадцати трех лет незамужней. Но, едва увидел Таисью Семеновну, тут же забыл о злых мыслях. Потому что сам пропал. Больше не было во всем свете ничего, кроме ее глаз, улыбки, ее голоса.

О продаже уговорились быстро, с тем лишь условием, чтобы отложить сделку до сентября, пока Болотовы не подыщут себе подходящего жилья. Не в силах вот так, закончив осмотр поместья, расстаться с Таисией, я упросил Прасковью Константиновну до конца лета сдать мне часть дома для отдыха и более близкого знакомства с делами.

Самые мучительные, самые радостные два месяца моей жизни пролетели мгновенно. Проклиная свои годы и ее молодость, я чувствовал себя рядом с ней старым и косным, и старался не показать своего восхищения, чтобы не смутить ее и не рассмешить окружающих.

Уже были готовы бумаги, собраны вещи, когда я решился объясниться.

Мы выехали на прогулку на рассвете, Таисия хотела запомнить места своего детства в самую прекрасную, рассветную пору. Когда через несколько часов мы остановились, чтобы дать лошадям отдых, я, собрав в кулак всю свою волю, мысленно приготовившись к осмеянию и отказу, сделал Тае предложение. К моему удивлению и радости, оказалось, что любовь моя вовсе не была безответной и безнадежной. Еще не веря в свое счастье, мы отправились за благословлением к Прасковье Константиновне. Для бедной женщины новости оказались совершенно неожиданными, и она долго пыталась понять, не разыгрываем ли мы ее. Но благословила.

На этом, думаю, интересующая тебя история заканчивается, да продолжение ты и сам знаешь. Удача не оставила меня и по сей день и все бурные события начала нового века семья моя пережила вполне благополучно, не потеряв ни жизни, ни капитала. Еще после погромов в Сураже в октябре 1905 г., я перевел часть денег в иностранные банки. А сын мой, как тебе известно, уде несколько лет как обосновался в Канаде, женившись на тамошней уроженке. Теперь и мы с Таей живем там и с ужасом ждем новостей из-за океана, повествующих о все новых бедствиях наших знакомых и страны. Даст Бог, мы еще вернемся туда, когда это безумие завершится.

Старое-давнее, забытое-странное

Ночи предание — сказочный сон

Солнечный-радужный, нежный, загадочный,

Миг, когда души поют в унисон.