Ревизор 2.0

— Ну-у, в целом...

— Видите, Настасья Фёдоровна, я оказалась права, — снова повернулась она к спутнице. — У нас тут уже несколько месяцев безобразничают на тракте разбойники, всё не могут их изловить... Ах, простите, забыла представиться... Елизавета Кузьминична Мухина, дочь N-ского уездного судьи.

Елизавета Кузьминична протянула ручку, к которой Петр Иванович соизволил припасть после некоторого замешательства.

— А это моя тётушка, Настасья Фёдоровна, — представила попутчицу девица. — Кстати, налоговый инспектор, но в каком вы чине? Платье на вас весьма необычного покроя, верно, пошито с заграничных образцов? Такие сейчас моды по вашей службе в столице? Вы наверняка коллежский асессор!

Копытман вновь развел руками. При всей своей любви к истории он всё же не имел понятия, как идентифицировать свою должность по отношению к принятой ныне табели о рангах. В том, что он чудесным образом угодил в прошлое, Пётр Иванович уже практически не сомневался.

— Настасья Фёдоровна, я снова угадала! — обрадовалась Елизавета Кузьминична. — Значит, к вам должно обращаться Ваше высокоблагородие.

— Хм... Ну... Должно быть, — обречённо пожал плечами Копытман.

— Ах, что же это я! — всплеснула руками девица. — Видно, что человек не в себе, а я его разговорами последних сил лишаю. Садитесь, Ваше высокоблагородие, сей же час доставим вас на постоялый двор, я распоряжусь, чтобы вам выделили приличный нумер и накормили. Уже вечереет, и вы, конечно же, проголодались.

— Да уж, шесть вечера доходит, — пробормотал Пётр Иванович, непроизвольно бросив взгляд на циферблат своего хронометра.

— Какой оригинальный брегет! — воскликнула девица. — Верно, в Европах многие такие уже носят, да и в столице, вероятно, тоже. А у нас, в провинциях, знаете ли, прогрэсс (она выделила в слове букву 'э') совсем не ощущается... Да что ж вы стоите, сударь, садитесь к нам. Осип, немедленно гони к постоялому двору!

Поездка до постоялого двора, находящегося на окраине уездного города N-ск, заняла около получаса. За это время ни на мгновение не закрывавшая рот Лизонька, как к ней как-то обратилась молчаливая тетушка, уже порядком осточертела Петру Ивановичу, на все её вопросы до поры до времени он предпочитал кивать или мычать нечто неразборчивое, пожимая плечами.

'Однако, какая всё-таки дура, даром что симпатичная, — думал Копытман, глядя на выдающиеся прелести щебетавшего напротив него создания. — Впрочем, за последующие два столетия женщины не сильно изменились, стоит ли обвинять эту представительницу прекрасной половины человечества в словоблудии, коль она видит в этом смысл своего существования?'

Пётр Иванович в глубине души был немного философом, поэтому смотрел на окружавшие его вещи с точки зрения мыслителей прошлого, среди коих особенно почитал Шопенгауэра, сумевшего соединить рациональное с иррациональным. Копытман нередко козырял фразой философа XIX века 'Воля — вещь в себе'. Но его заумные выражения не встречали у современников в веке XXI понимания, поэтому инспектор рискнул апробировать сию сентенцию в общении с попутчицей, благо что момент для этого настал очень скоро.

— Ах, Пётр Иванович, вы даже себе не представляете, как иногда хочется вырваться из нашего болота в цивилизацию! — вздыхала Лизонька. — Балы, наряды по парижской моде... Вы ведь наверняка лицезрели самого государя-императора?

— Ну-у, было как-то.

Тут Пётр Иванович если и покривил душой, то не очень сильно, потому что пусть не государя-императора, но Президента он всё же видел, хотя и издали. И тут же поспешил сменить тему, пока дело не дошло до более подробных вопросов.

— Знаете, Елизавета Кузьминична, как сказал немецкий философ Артур Шопенгауэр, воля — вещь в себе, — с самым серьезным видом заявил Копытман. — Ведь именно она и определяет сущее, влияя на него. К чему вам эти балы и парижские моды, когда необходимо сосредоточиться на основных способах достойной жизни — искусстве, моральном аскетизме и философии. Шопенгауэр считает, что именно искусство способно освободить душу от жизненных страданий. К другим же надо относиться, как к самому себе.

— Настасья Фёдоровна, mon cher, вы слышали?! Их благородие знакомы с философскими трудами европейских мыслителей!

— Да, причём он это сказал мне лично, — олицетворяя собой саму скромность, объявил Копытман.

Почему он произнёс эти слова, Пётр Иванович и сам не понял, видно, чёрт дернул за язык. Но судейская дочь просто-таки взалкала продолжения.

— Не может быть! Расскажите, умоляю, Ваше высокоблагородие, при каких обстоятельствах это случилось!

— На водах в Баден-Бадене, где я отдыхал этой весною.

'Боже, что я несу, какой Баден-Баден, я там никогда и не был?!' — с ужасом подумал инспектор, но праздновать труса было уже поздно.

— В Баден-Бадене?! О, как бы я хотела там побывать... Расскажите же, милейший Пётр Иванович, что это за место?! Я слышала, что оно пользуется несомненной популярностью у русских дворян, военных и интеллигенции.

— Да, соглашусь с вами, сударыня, наших соотечественников я там встретил немало, — важно кивнул Копытман.

При этом он подумал, не применить ли ему словоерс для краткости, но пока всё же решил обходиться более почтительным полным произношением. В этот момент они проезжали какую-то небольшую деревушку, приткнувшуюся у дороги, словно бородавка на носу старого помещика. Деревушка была так себе, достаточно сказать, что покосившуюся стену ближайшей к ним хаты подпирала толстенная жердь. Не будь этой жерди, стена, точно, рухнула бы, оголив всякому проезжавшему неприглядные внутренности хаты и столь же неприглядно выглядящих её обитателей. В пыли под стеной сидел младенец в большой, не по размеру домотканой рубахе, и сосредоточенно грыз молочными зубами щепку, уже всю покрытую слюною.

Заметив интерес приезжего к населённому пункту, Елизавета Кузьминична пояснила, что деревенька принадлежит помещику Старопопову, во владении которого находятся ещё три деревни, с населением общим числом около двухсот пятидесяти душ. И что Старопопов по молодости воевал с Наполеоном, а за заслуги на войне была ему пожалована медаль 'В память отечественной войны 1812 года'.

Наконец, показались границы уездного города N-ск, отмеченные будкой в толстую полоску ёлочкой и прислонившимся к её стенке урядником. Низший чин лениво ковырял веточкой в ухе, время от времени поглядывая на содержимое своего слухового прохода и вытирая его об штанину. Увидев приближающийся экипаж, он на мгновение прекратил интимное занятие, затем, разглядев, что едут птицы невеликого пошиба, отрешённо продолжил процесс извлечения из уха серы кончиком прутика.

Уже отсюда, ото въезда, виднелся золочёный шпиль колокольни главного городского собора. Никаких 'хрущёвок' и тем более высоток, взору инспектора предстали сплошь старинные дома эпохи девятнадцатого столетия, которые сейчас отнюдь не выглядели такими уж старинными.

'Значит, всё это правда, — обречённо заключил про себя Пётр Иванович. — Сбылась мечта идиота'.

До этого он ещё тешил свой разум слабой надеждой, что стал героем какой-то невообразимой мистификации, но выстроить такие декорации... Да на такие траты ни один самый богатый шутник не пойдет!

Постоялый двор оказался двухэтажным строением с трактиром на первом этаже, окружённым двором со стойлом для лошадей и крытым навесом для экипажей. Заливавшаяся лаем безродная шавка гоняла вдоль забора стаю отчаянно кудахтавших кур, а впереди куриной своры гордо мчался порядком общипанный петух. Ворота, предварявшие постоялый двор, представляли собой два столба на удалении друг от друга примерно пяти аршин, с верхней перекладиной в виде длинной и узкой покатой крыши.

Перед ними из ворот как раз выезжала бричка, запряжённая одной кобылой. Сидевший на месте пассажира молодой человек лет тридцати с закрученными вверх чёрными, как смоль, усиками, приветствуя встречный экипаж, чуть поклонился и прикоснулся указательным и средним пальцами к полям цилиндра.

— Это господин Недопейвода, хроникер 'N-ских ведомостей', — представила усатенького Елизавета Кузьминична, провожая экипаж взглядом.

— Пронырливый малый, — высказалась наконец всё это время молчавшая Настасья Фёдоровна.

При этом в её голосе просквозило лёгкое пренебрежение, видимо, по какой-то причине этот самый Недопейвода, несмотря на свой франтоватый вид, а возможно, и в чём-то благодаря ему, не снискал у тётушки особой симпатии. В то же время (раскроем небольшой секрет) хроникёр вот уже второй год добивался руки и сердца судейской дочери. Елизавете Кузьминичне это льстило, а вот её папеньке такая партия казалась невыгодной.

— За душой у этого прохвоста ни гроша, — говорил дочери Кузьма Аникеевич. — А ты девица видная, к тому же с недурным приданым, вот он и увивается возле тебя. Да только такой зятёк мне ни к чему, пусть ищет невесту себе в своём круге.

Встречать судейский экипаж вышел сам хозяин заведения Фёдор Тимофеевич Гусак, как его ещё загодя представила Мухина. Это был тот самый случай, когда фамилия полностью оправдывала внешность её обладателя. Гусак был по-бабьи полноват в бёдрах, узок в плечах, а голова восседала на худой, длинной шее. Дополняя карикатурное сходство, лоб его с редкими зализанными волосами был скошен назад, а нижняя часть лица, напротив, выдавалась вперёд, видясь ещё длиннее за счёт редкой козлиной бородки. Всё лицо его, как и волосы, будто было смазано маслом. От пуговичной петли его жилета серебряная цепочка тянулась к боковому кармашку, где, верно, был спрятан 'брегет' .

— Елизавета Кузьминична, Настасья Фёдоровна!

Гусак поцеловал ручки гостий, причём ладошку девицы задержал в своей руке чуть долее, нежели дозволено по этикету, а Петру Ивановичу учтиво поклонился. На Копытмана хозяин постоялого двора произвел не самое приятное впечатление, однако своё мнение он пока решил оставить при себе.

— Не имею-с чести быть знаком...

— Пётр Иванович Копытин, — не менее учтиво кивнул инспектор. — Чиновник из Санкт-Петербурга.

— Коллежский асессор, — добавила Мухина. — Пётр Иванович к нам прибыл с особым поручением, но по пути стал жертвой разбойников, остался без вещей, денег и документов. Ему нужно привести себя в порядок, поесть и отдохнуть, поэтому, Фёдор Тимофеевич, к кому ещё я могла его определить, как не к вам...

— Заступница, видит бог, — неожиданно для самого себя с ноткой чувственности в голосе выдал Копытман.

— Ах, бросьте, — отмахнулась судейская дочь, но видно было, что она польщена. — Это святая обязанность каждого христианина — помочь попавшему в беду ближнему. Я уверена, что вы, Фёдор Тимофеевич, также не останетесь в стороне, поможете нашему гостю обустроиться на первых порах. За оплату не беспокойтесь, я компенсирую все расходы.

— Да ни боже упаси! — воскликнул Гусак, молитвенно сложив ладони, также напоминающие гусиные крылья. Причем было решительно непонятно, что он хотел этим сказать. То ли что и не принял бы денег от гостьи, то ли, напротив, что не сомневался в её платёжеспособности.

— Что ж, сударь, оставляю вас на попечение хозяина этого заведения. Вам придётся написать записку на имя нашего капитан-исправника Прохора Пантелеймоновича Неплюева о приключившемся с вами несчастье. Как писать, вы, верно, знаете, если же будете испытывать затруднения — Фёдор Тимофеевич вам поможет. Нелишним, вероятно, будет отправить депешу в Петербург о вашем незавидном положении. Нынче же вечером её тоже отпишите, Ваше высокоблагородие, а утром заедет Осип, заберёт у вас оба письма. Одно он отвезёт Неплюеву, а второе — почтмейстеру Касторскому.

Отдав таким образом распоряжения, Елизавета Кузьминична и ее тётушка покинули Копытмана, который остался наедине с Гусаком. Тот тут же расплылся в угодливой улыбке:

— Вы-с, я так полагаю, без слуги-с?

— Правильно полагаете, господин Гусак, — улыбнулся в ответ Копытман, но уже с наигранной грустинкой. — Слуга был моим кучером, он же пал жертвой дорожной засады.

— Нет управы на этих нехристей, — казалось, притворно вздохнул хозяин постоялого двора. — Что ж, милости прошу, сударь, следовать за мной.

Нумер оказался даже лучше, чем Пётр Иванович мог ожидать. Во всяком случае, здесь имелись кровать с матрацем, чистой простыней и чуть менее чистой наволочкой на набитой перьями подушке, укрывало ложе сотканное из разноцветных лоскутов тёплое одеяло. Имелись тут ещё стол с подсвечником из латуни, в котором торчали два огарка в палец длиною, и стул, а также что-то вроде комода в углу комнаты. Над комодом располагалось зеркало с побитой по краям амальгамой. В окно сквозь мутное стекло виднелся задний двор, где, прислонившись спиной к большой поленнице и натянув на нос картуз, почему-то в обнимку с самоваром дрых бородатый мужик в рубахе в горошек и серых, заправленных в сапоги штанах.

— Тараканов нет-с, не извольте беспокоиться, — заверил Гусак и следом выдал очевидное. — Поклажи при вас, как я понимаю, не имеется. Нынче же Селифан принесет таз с водою и полотенцем, а затем пожалуйте ужинать вниз. Ежели изволите письменные принадлежности, то сей же час организую-с.

— Благодарю, милейший, письменные принадлежности мне и в самом деле понадобятся, но за перо я сяду после ужина. И кстати, нет ли возможности привести мою одежду в порядок?

— Как же нет-с, Селифану отдадите ваше-с платье перед сном, до утра и почистят и отгладят, будет как новое.

Спустя десять минут появился тот самый Селифан — малый лет восемнадцати с прыщавым лицом, пробивающимся на подбородке пушком и прилизанным пробором. Он принёс небольшую лохань с тёплой водой, на плечо его было наброшено полотенце, а из кармана синей с искрою жилетки торчал кусок тёмного, вонючего мыла. Умылся Копытман с наслаждением, отмыв не только лицо, но и шею. Мыло даром что было дегтярное, дорожную пыль смывало прекрасно, и вскоре посвежевший инспектор спустился на первый этаж, где в этот час уже было прилично народу. Внешний вид постояльца многих заставил удивленно поднять брови, начались перешёптывания, и Пётр Иванович постарался забиться за свободный угловой столик, дабы привлекать к своей персоне как можно меньше внимания.

Довольно просторное и при этом относительно чистое помещение было пропитано сонмом самых разных ароматов, но над всеми ними преобладал запах кислых щей. Многие как раз хлебали это варево, причём с аппетитом, не обращая никакого внимания на круживших тучами мух, и Копытман понял, что и сам бы не оказался присоединиться к едокам — настолько он проголодался за сутки с лишним скитаний между мирами. Вскоре появился половой, видимо, уже проинструктированный хозяином.

Он без всяких прелюдий принялся выставлять на стол горшочек ухи с угрём, опять же весьма аппетитный дух издавал барашек с гречневой кашей, кстати пришлись грибы в сметане, лежавшие горкой на одной тарелке солёные огурцы и квашеная капуста с красными морковными прожилками. Пахнувшая квасом краюха хлеба была порезана аккуратными ломтями. Венчал эту гастрономическую идиллию графинчик местной водки, которую половой обозначил как 'Божья роса'. Рюмочку Копытман опрокинул в качестве аперитива, после чего с резвостью приступил к уничтожению съестного изобилия.