Вотъ Вамъ молотъ 24

Перед отъездом я все же успел его посетить, и даже договорился о том, чтобы он продал мне кое-что из недвижимости. Хотя поначалу Гуаданини меня принять не пожелал, но, после того, как я велел передать, что речь пойдет о жизни его сына, согласился на встречу:

— И что вы мне желаете сообщить относительно сына?

— Для начала я хочу сделать вам одно чисто коммерческое предложение. Вот тут я подготовил купчие, на ваше поместье, дачу, дом. Поскольку для их подготовки мне пришлось понести некоторые расходы, да и вы своим упрямством нанесли мне определенные убытки, я предлагаю вам небольшую скидку. То есть за всё я готов вам выплатить двести тысяч рублей. Соглашайтесь, ведь без этого вашего сына просто повесят. Да и по справедливости выходит: ведь в ином случае вы и вовсе ничего не получите.

— Да Вы наглец! Убирайтесь из моего дома!

— Если я уберусь, как вы необдуманно предлагаете, ваш сын, да и вы скорее всего тоже очень скоро будете болтаться в петле. А семья ваша пойдет по миру.

— Интересно, за что же моему сыну вы прочите петлю? За дурацкую юношескую шутку?

— Боюсь, что после убийства Николая Павловича Боголепова и Дмитрия Сергеевича Сипягина Николай Александрович подобных шуток не понимает. А особенно их не понимает полковник Малинин, поскольку имеет императорский рестрикт, чтобы подобных шуток не понимать. И тем более он их не поймет, если узнает вот про эти две бумажки. Посмотрите, Иван Александрович, тут ничего особо тайного или неприличного нет. Это — банковская выписка, говорящая, что некий Йосиф Гоц взял а банке пятьдесят тысяч наличными. А эта — о том, что некто Гуаданини следующим днем уже на свой счет и в другом банке пятьдесят тысяч наличными положил. Вот только племянник этого господина Гоца отбывает ссылку на Сахалине за заговор против Императора, а деньги сей господин получает в Англии, от лиц, которые наших социалистов почему-то деньгами субсидируют. Вы про это не знали? Или знали? Впрочем, это неважно — важно то, что если эти бумажки я отдам господину Малинину, то Юру повесят. Вряд ли вы сможете объяснить, для чего дядя государственного преступника просто так вам подарил пятьдесят тысяч. Да и вас, скорее всего, повесят рядом с ним.

— Но ведь это обычное частное дело…

— Я могу допустить и такое. Но — не хочу, и тем более не хочу, зная, что имя сына Йосифа Гоца так же найдено в записках вашего сына как соучастника заговора. Может он решил пойти по стопам кузена? А Гоц, думаю, за жизнь сына охотно сообщит, что деньги вам передавал вовсе не из желания поддержать вас в тяжелую минуту. Поскольку по указу отправится он как раз на Сахалин, а вернётся ли — зависит лишь от меня.

— Вы хватаете меня за горло!

— Отнюдь. Я лишь надел петлю на две ваших шеи и раздумываю, выбить из под ваших ног табуретки или подождать. У вас сейчас простой выбор: умереть как героям-революционерам или отправиться в ссылку на Сахалин на пять лет, в качестве простого казнокрада. Разница лишь в том, что если я свои убытки компенсирую, с Сахалина вы сможете живыми вернуться…

— А если я подпишу купчие, что Вас отвергнет от передачи этих бумах Малинину?

— Мне это просто невыгодно — в этом случае сделку отменят. Сделки с заведомым преступником недействительны, а если Вы успеете выехать, то окажется, что я покупал всё у ещё честного человека. Но я, будучи — в отличие от Вас — действительно честным человеком, должен предупредить: лично Вы все равно окажетесь на Сахалине. Разница будет лишь для вашей жены: или она окажется за границей с деньгами, или пойдет по миру в России. На размышления у вас пять минут, а то Николай Андреевич у меня уже заждался в авто, недоумевая, зачем я к Вам заехал…

Малинин действительно не понял причин моего визита, и, когда я вышел из особняка бывшего уже городского Головы, поинтересовался:

— Вы хотели у отца узнать какие-то сведения по делу его сына?

— Нет. Сведений и так достаточно. Я просто по случаю недорого купил типографию, поместье с конным заводом, дачу на Черном море и неплохой особнячок. Вот этот, кстати.

— И вы это открыто признаете!

— Странно, что это мне говорит жандармский полковник. Мерзавцев надо наказывать, и бить их следует по самому больному месту, то есть по кошельку. Этот господин в своей мерзости превосходит всех социалистов — и, кстати, он же их и порождает. За восемь лет в этой должности он наворовал более миллиона рублей, что само по себе нехорошо. Но хуже то, что за этот миллион он позволил другим мерзавцам украсть уже более двадцати миллионов — а этих денег хватило бы, чтобы в девяносто первом году не было голодных бунтов в губернии. Что же до года нынешнего — вы сами видите, к чему природа нас ведет.

— Вижу, и стараюсь изыскать способы бунты пресечь.

— А их не будет.

— Вы так уверенно говорите…

— Конечно. Я думаю, даже напротив — надеюсь, что вскорости все узнают, насколько я страшен и беспринципен — с точки зрения прочих мерзавцев, конечно. И когда я попрошу — всего лишь вежливо попрошу выделить часть ранее уворованного на помощь голодающим, то уверен — никто не откажет в такой помощи. Да и казна в губернии изрядно пополнится. А так… Я Вас понимаю: подлым — даже в глазах мерзавцев — быть неприятно. Но иногда, ради Державы, просто необходимо. Просто надо никогда не забывать, что мы с вами являемся страшными людьми лишь для тех, кто сам давно уже отринул законы божьи и человеческие.

— Мы с вами??

— Николай Андреевич, вы же очень неглупый человек. Потратьте лишнюю секунду и подумайте, почему Вячеслав Константинович попросил Вас именно "оказывать мне всяческое содействие"? Только ничего не говорите, — добавил я, видя, что Малинин решил задать какой-то уточняющий вопрос. — Я просто промышленник, инженер и изобретатель. Жадный, расчётливый, беспринципный. Кстати, вы читали Энгельса?

Суд над "заговорщиком" состоялся в ноябре, тут же, в Тамбове. И все присяжные заседатели были местными — что, вероятно, исход суда и предопределило: подсудимый получил двадцать пять лет каторги. Видимо, папаша его уж слишком сильно успел надоесть городским купцам, составивших большинство состава присяжных. Мое имя в суде прозвучало всего лишь раз, в речи прокурора, мельком упомянувшим "значительную помощь, оказанную господином Волковым силам полиции". Но этого народу хватило, так как в городе все, до последнего нищего на паперти, знали, кто стал собственником бывшего имущества бывшего градоначальника. Успевшего, как я понял, насолить не только купцам: в день окончания суда (продолжавшегося неделю) делегация "мещан города Тамбова" преподнесла мне небольшой памятный подарок: серебряную статуйку лошади. Как произведение искусства статуйка была так себе, но как памятный… не сувенир, даже слова подходящего подобрать не могу. Каждый житель города на эту статую внес копейку серебром, и эта почти двенадцатикилограммовая лошадь стала олицетворением благодарности простого народа.

Хотя тамбовцам было за что меня благодарить: сразу после бегства Ивана Александровича я быстро нашел общий язык с оставшимися городскими властями и приступил к строительству трёх школ. Ну а заодно — и нового рабочего городка с больницей, но это уже "в шкурных целях": теперь мне было куда расширять "Металлический завод Кузьмина".

В целом же своих целей я, можно сказать, достиг: попытки помешать мне развивать свою промышленную империю в целом прекратились. Да и на репутации моей дело это особенно не сказалось: с точки зрения "людей бизнеса" ничего плохого я не сделал. Так, ограбил конкурента…

Николай Андреевич Малинин, после некоторых колебаний, тоже предложил мне свою дружбу. Среди жандармов "среднего звена" подлецов, как я успел заметить, не было — напротив, в этой среде понятия о чести были куда как более строгие, нежели среди армейского или флотского офицерства. А дружбу Малинин предложил сразу после того, как в бывшем особняке Гуаданини было открыто "Тамбовское высшее педагогическое училище" для девочек. Под эгидой Машкиной благотворительности — но полковник всё понял правильно.