Лесс Таллер - выродок

— Кажись тут — стражник остановился и поднял факел.

— Ну, и за каким шаловливым на руку бесом нас сюда запихали? — недовольно проворчал кто-то из подоспевшей троицы.

— Велено так, а ты знай выполняй — тот, что с факелом, был явно за старшего.

— Велели бабе на коленки стать — не остался в долгу недовольный.

— И всяко-то тебе, чирей, неймется! — 'старший' безо всякого почтения впихнул факел меж сложенных в молитве каменных рук какого-то святого. — То ли сапоги стаптывать по улицам, то ли тут седалище травкой тешить! Разницу чуешь, горлопан? Ты капитану спасибо скажи, что нас сюда отрядил. Вон Угрюм со своими тянулся, а все одно нам привалило.

— Греб я от милости капитанской седьмой заводью! Как по мне — по улицам всяко веселее, вот хоть к Петке заворотил бы, пропустил кружечку да оходил ее хорошенько! А тут чего? С тобой, что ли миловаться, ваша светлость?

— А руки-то тебе для чего? — 'старший' отцепил от пояса еще один факел и запалил его. — Вот и любись с обеими, пока не отвалятся.

Двое было загоготали, но 'недовольный' резко обернулся к ним и смех заглох.

— А вы чего, молодь, встали, рты раззявили? — прикрикнул на двоих и 'старший' — Факелы вынай да запаливай.

'Молодь' побросала палки и стала живо отцеплять факелы от поясов.

— И приказ какой-то чудной: больше света и не хорониться — пробурчал 'недовольный', подходя к бассейну. К тихому говорку ручейка из драконовой пасти добавилось веселое дробное журчание.

— Ты, чего же это творишь, дурья башка! — 'старший' пристроив факел меж ног скульптуры мученика, опоясанного змеей, обернулся к 'недовольному'. — Ох, допрыгаешься ты, Владмир! Прижжет 'его святейшество' хозяйство твое беспутное железякой каленой!

— Чихать хотел и на меня, и на тебя, и вон на них 'его святейшество' с главной колокольни храма своего. — Владмир мотнул головой на 'молодь', натягивая штаны. — Ты вот мне ответь, Гимля, мы с тобой в сиургскую кампанию за Клария милостивого свою кровь проливали? Проливали. В Вильнскую осаду крыс жрали? Жрали. Когда по Леике вверх драпали, в мозоли кровавые о весла руки стирали? Поносом палубу пачкали? Так. А зрел ли ты, рядом с нами хотя бы одно святейшее гузно? Молчишь. Нет, дружище Гимля, право ссать, где нам вздумается, мы выслужили. Да и до Затужи нас тогда мало-мало добралось, авось не зассым вотчины 'его святейшества'!

— Ну, раскудахтался. Будет — Гимля примкнул поданный 'молодым' факел к третьей статуе. — Милость господ для солдата, что вода на песке: вроде, была, ан глядишь, и нету. Ты язык-то шибко не распускай — неровен час и не вспомнют о подвигах твоих ратных. Подавай факел, Тюря, чего обмер? Велено не хорониться — не будем. Вынай кости, Владмир, отыграться попробую.

Используя могучие буковые стволы как укрытие, я бесшумно достиг ограды и по ней быстро добрался до ворот. Меня обеспокоил этот нежданный дозор, объявившийся в храмовом саду, но об этом можно подумать и позже.

Глава 3

До Товарного моста оставалось рукой подать: еще на площади генерала Густава я ощутил зловонное 'дыхание' Гнызы.

Много раньше, когда Затужа еще только была убогой факторией на землях сиургов, Гныза — левый приток Леики — играла куда более значимую роль. Слишком мелкая для крупных судов, она все же позволяла перевозить из королевства товары и материалы для строительства на плоскодонных стругах. Для развивающейся фактории это было несомненным подспорьем. Потом на Леике выстроили порт, и надобность в Гнызе отпала. Затужа жирела на морских купеческих судах, шедших с Окраинного моря вверх по Леике. Город разросся, часть его перевалила на левобережье Гнызы, туда, где поначалу располагался лишь укрепленный форт с казармами и домом коменданта фактории. Поближе к комендантскому кулаку предпочитали селиться люди зажиточные: торговцы, чиновники, духовенство. Так Гныза приобрела статус негласной границы между богатым верхним городом и нижними трущобами. Впрочем, оба города относились к пределу без должного почтения: сливали в реку нечистоты, сваливали мусор, потому-то и смердела 'граница' так, что и незрячий мог без труда определить ее местонахождение.

Путь я рассчитал верно: вышел к Гнызе ниже Товарного моста. Отсюда был хорошо виден костер, пылающий на подходной насыпи, и рассевшийся вокруг него дозор стражи. Время от времени округа оглашалась их перебранками и дружным хохотом. Я спустился к реке и второй раз за сегодня крепко выругался: любопытство, явленное к досужей болтовне стражников в храмовом саду, обернулось против меня. Из темной воды, словно пеньки гнилых зубов, торчали сваи старого причала. Там, под одним из немногих сохранившихся настилов, я привязал лодку: с берега за частоколом бревен приметить ее было сложно, однако добраться до нее, не замочив штанов, труда бы не составило. Теперь же прилив поднял воду, и мне предстояло изрядно вывозиться в теплой вонючей жиже из тины, дохлой рыбы и мусора, вяло колышущейся у берега.

Впрочем, долго рассуждать и не пришлось: слева, в мою сторону, неспешно шагал по берегу ощетинившийся факелами патруль. От горластой братии у костра отделилось несколько стражников и отправилось им навстречу. Я вошел в воду. Дно здесь ощутимо уходило вниз, и очень скоро теплая жижа уже плескалась у груди. Ступал осторожно: поскользнуться на илистых камнях и окунуться в смрадную 'похлебку' с головой — удовольствие спорное. За сваями я остановился, но не от охоты растянуть 'наслаждение' — веселый окрик стражника раздался совсем близко.

— А ну, стой, холера перехожая, кто таковские!

— Топай козе в трещину, ваша милость! — Донеслось издалека.

— Дык до тебя еще добраться надоть! — Быстро нашелся остряк.

Стражники весело заржали.

Стараясь не шуметь, я забрался в небольшую узкую лодку и перерезал веревку. Аккуратно орудуя веслом, без труда провел ее меж торчащих свай и направил к противоположному берегу. Стилет я завернул в платок леди Агаты и опустил в воду где-то на середине реки. Отследить скаморское оружие по крови невозможно, но невинная кровь на клинке — паршивая примета. Я хорошо знаю, о чем говорю: я забрал жизни многих. Могло статься, к одним я приходил вслед за черным котом, буднично перебежавшим им дорогу, а к другим являлся под унылый вой приблудного пса. Я — убийца. Возможно, я сам — часть дурной приметы. Ее финальная часть.

Противоположный берег тонул во влажной, липкой тьме: фонарей в нижнем городе обреталось меньше, чем здоровых зубов во рту шелудивого нищего. Потягаться с фонарями в редкости мог разве что патруль доблестной затужской стражи. Камни царапнули днище лодки. Я отложил весло и шагнул за борт. Под сапогами чавкнула все та же отвратительная жижа. Зловонное дерьмо — пожалуй, единственное, что роднило оба города. Оттолкнув лодку от берега и вверив ее дальнейшую судьбу случаю, я углубился в лабиринт улочек нижней Затужи. Чьи-то сиплые пропитые голоса старательно выводили сальные куплеты, поминутно срываясь на хриплый хохот. Скрипнула дверь, что-то с глухим хлопком разлетелось вдребезги, и женский визг резанул слух:

— Вот и вали к своей бляди, кобель лоскутный, а сюда дорогу забудь! И гроши мне твои без надобности!

Дверь с треском захлопнулась. Невидимая шавка зашлась истошным лаем. В пяти шагах впереди кто-то грузно перевалился через забор, сорвался и полетел вниз. Резво поднялся, осыпая 'чертовых ревнивых сук' витиеватой площадной бранью и, прихрамывая, скрылся в переулке. Из-за груды битого камня и старой гнилой дранки доносились протяжные хрипы: то ли уличная шлюха отрабатывала нелегкий хлеб, то ли кому-то перерезали горло — ни то ни другое меня не касалось.

К 'Озорному вдовцу' я подошел со стороны заднего двора. Не стоило смущать 'светское общество' неподобающим случаю запахом, даже если от доброй половины посетителей корчмы разило точно так же. На мое счастье двор оказался пустынным — терять время из-за какой-нибудь жадно предающейся любви парочки в мои планы не входило. Под навесом у коновязи тоже было пусто, но это-то меня как раз и не удивило. В город путешественники попадали в основном по Леике или, реже, на своих двоих. У таких обычно хватало духу погружаться в хитросплетения мрачных улочек-теснин нижней Затужи. Те же, кто смогли найти денег на лошадь, предпочитали останавливаться подальше от пугающего лабиринта, поближе к воротам города — на купеческих подворьях — или, если кошель был совсем уж бездонным, в заведениях верхнего города.

Одним махом я вскарабкался на навес — доски едва скрипнули подо мной. Прыгнул на выпирающую балку, легко подтянулся и через мгновение уже влезал в раскрытое освещенное окно второго этажа.

— Твою ж мать, Лесс! — Рюго дернулся и, проворно накрыв засаленным рушником стол, поднялся мне на встречу. Не достаточно быстро: я успел разглядеть в неровном свете каганца тусклый блеск золотых кругляшей. — Опять ты точно к целке на свидание! Может, дверь опробовал бы, для разнообразия!?

Рюго — мой непременный 'бомли'. Его назначил мне Совет. Единственный, кто знал, чем я занимаюсь, и оставался при этом живым. Скаморы никогда не ведут дел с покупателями, мы лишь выполняем заказы — все прочие вопросы улаживаются 'бомли'. Слышал я, будто в Тар-Карадже — вотчине скаморов — старейшины взращивают их едва ли с не меньшим тщанием, чем самих убийц. По мне, так это пустой треп: пары ритуалов, вроде 'печати молчания' и 'истекающей памяти', вполне хватило бы из любого пройдохи сработать заправского 'бомли'.

Глава 4

Рюго улыбался мне той прокисшей улыбкой, какой обычно ростовщики встречают скоро поправивших дела клиентов, воротившихся за оставленным залогом. Его круглое, плоское и блестящее, словно вымытое блюдо, лицо в бисеринах пота и с трещиной шрама под правым глазом выражало одновременно и сожаление о грядущей утрате, и смиренную покорность судьбе. Я хорошо знал это выражение лица моего 'бомли' — на протяжении вот уже полутора лет оно упреждало оплату исполненного заказа.

— Прежде ты не подскакивал так. Или не ждал меня? — я неторопливо приблизился к столу и мизинцем приподнял рушник, — И да, Рюго, если бы вместо тебя меня тут встретила целка, Кларий мне свидетель, я б добавил сюда пару-другую золотых.

— Ну, если бы... — Рюго захихикал, словно ярмарочный паяц, осторожно отобрал у меня край рушника и бережно разгладил его по столу.

Единоличный владелец 'Озорного вдовца' — Рюго Доллин — имел слабость — страсть к деньгам. Впрочем, все мои 'бомли' так или иначе были подвержены подобному недугу. Мне неизменно приходилось буквально вытягивать из них монеты на подготовку к исполнению заказа. Будь у меня право голоса в совете Старейшин в Тар-Карадже, конечно, при условии, что 'бомли' действительно 'куются' скаморскими магами, я бы ратовал за привнесение в ритуал какого-нибудь заклятия на небывалую щедрость.

— Так ты, сталбыть, вот он. Вернулся — Взгляд Рюго зайцем метался между мной и рушником.

— Не рад мне, толстяк?

— Ну, скажешь тоже... Рад я, рад. Только... — Рюго на мгновение задумался. — Да пес с ним совсем! Так ты сразу ко мне значит? От молодец. А меня с вечера так и колотит. Все думаю — как он там? — а у самого на сердце тревожно. Ты ж загодя не упреждаешь, когда заявишься. Я уж грешным делом подумал, не случилось ли чего. Ждал. Окошко вишь открытым оставил. Все глаза в ночь выглядел.

— А рушником монеты на столе застил, чтоб мои не повылазили?

— С рожей-то чего приключилось? Откуда кровь? — быстро сменил тему Рюго, настойчиво оттирая меня от стола. Сальный хорек так проникновенно глядел мне в глаза, будто ему и в самом деле было любопытно, что у меня с лицом.

— 'Перевертыш' выдохся не ко времени.

— Надо же, а то я уж было подумал, что ты трупы жрать начал, ровно гуль.

Наконец, ему удалось оттеснить меня. Когда же я перестал угрожать целостности золотой россыпи под рушником, Рюго заметно оживился.

— Чем это от тебя разит? — словно только сейчас получив возможность обонять, он сморщил приплюснутый, лоснящийся от испарины нос, прихрамывая, дотащился до второго окна и распахнул створки. — В подсобники к золотарям подался?

— Кому-то ж надо — уладить дела скоро не получилось. Мне предстояло выдержать, пока прижимистый 'бомли' сроднится с мыслью о потере части своего добра.

— Ну-ну, посреди дерьма и жемчужины случаются — усмехнулся Рюго. Я прекрасно понял, о чем он. Не всегда мне выпадало отнимать жизни лишь у отребья, другой раз моими 'клиентами' оказывались вполне добропорядочные люди, волею судьбы перешедшие кому-то дорогу. Что может сказать топор палача руке, которая его сжимает? Не больше того, что могу сказать я. А я промолчу. Моими услугами пользовались всякие. Крепко 'сжимали' меня и без жалости обрывали чью-то жизнь. Уж если палач не ведает жалости, то бессмысленно искать ее у топора. Нет, хорек, ни черта ты не понимаешь, если пытаешься уязвить меня этим.

— Всякое бывало, — усмехнулся и я. — Иной раз даже остроязыкие владельцы таверн случались.

'Бомли' так и расплылся в улыбке: знал, зараза, что ему бояться меня нечего.

— Как прошло-то? Ну, сказывай, сказывай. — Рюго нетерпеливо потер пухлые ладошки и придвинулся ближе. — Шутка ли — последний любовничек знатной шлюхи!

— Не последний.

— Что и не опробовал даже? Я ж наказывал! Жаль, а то поделился бы, каково оно на ощупь — сиятельное тело. А ну как у родовитых шалав и щелки поперек!? — Рюго зашелся тявкающим смехом. — Ладно, шучу, не зыркай на меня. Знаешь, Лесс, я вопросов лишних покупателям не задаю, да и они молчат всё больше, а этот вдруг сам разговорился — наболело видать, не знаю, если б вельможная потаскуха моего сына под нож мясницкий загнала, ровно барана на скотобойню, и я б три шкуры с себя содрал, но отыскал денег.

— У тебя нет сына, Рюго.

— Почем знать? Да и не о том я — завидую тебе, хоть одним глазком бы глянуть, как корчится сука, да на рожу папаши ее.

— Умерла быстро. Что до папаши — извини, не дождался.

— Думаешь, ведала девчонка о проделках родителя? Могла ведь и не знать. А ты стало быть дело сделал и... Ну, будет, потрепались. — Тон Рюго сделался деловым, лицо посерьезнело. Хороший признак: обычно после этого я получал свои деньги. — Ступай в соседнюю комнату, в бадье вода — рожу ополосни и сам весь... как сможешь.

— Одежда, — напомнил я, — нужна неброская и желательно чистая.

— Будет тебе одежда, — по лицу Рюго пробежала тень. На мгновение мне показалось, что мой 'бомли' вот-вот сорвется, и нам предстоит наново пройти путь его свыкания с потерей. Однако вопреки моим опасениям Рюго сохранил твердый деловой тон. — Самая что ни на есть неброская, тут уж не беспокойся, золоченым шитьем тебя баловать! И чистая, вполне. Вонючее тряпье свое вот сюда, в корзину скидывай.

Не понравилось мне его спокойствие.

— В храмовом саду, у схрона с одеждой дозор был. — Я внимательно смотрел на Рюго. — Им бы там делать нечего, да и приказ у них — я подслушал — странный: больше света и не скрываться. Ты если думаешь одежду прибрать и утром со служанкой прачкам отослать, выбрось это из головы. Нечисто тут что-то. А если и нет ничего, все равно рисковать не стоит. Сожги ее прямо сейчас.