"Загадочная душа и сумрачный гений"

Николай неторопливо шел, вдыхая свежий, морозный воздух. Снежинки таяли на щеках, освежая. Господи, как хорошо! Как же почти аморально хорошо, что можно просто расслабиться и постараться хоть часок ни о чем не думать! Но упрямица память, внезапно пробившись сквозь блаженную истому прогулки под музыку пурги, вновь властно вернула его в прошлое. Такое недавнее. И уже такое далекое. Он хорошо помнил тот прошлогодний мартовский вечер. Даже слишком хорошо.

Александр Михайлович вернулся из Дивеева и сразу, не навестив даже Ксению, поднялся к нему. Уставший от долгой дороги и поэтому не особо разговорчивый, он протянул ему запечатанный монастырской печатью длинный, узкий конверт.

— Сандро, а на словах?

— Нет, Ники. Она меня в этот раз даже в келью не звала. Буркнула, чтоб ждал. И с час почти ее не было. Потом черницы побежали к матушке-игуменье, а вернулись уже с запечатанным письмом. И на прощание посмотрела на меня так...

И говорит: 'Только ЕМУ. Чтоб САМ прочел. И чтоб САМ РЕШАЛ!' Повернулась, и дверь за ней хлопнула. Словно уличила в том, что я могу читать твои письма.

— Не обижайся на Параскеву Ивановну, милый Сандро. Ты же знаешь, что у Божьих людей свои промыслы. И не нам их за то осуждать. Может, о тебе она действительно и не думала в этот раз вовсе. Благодарю тебя за труд, друг мой, спасибо, что сразу поехал. И оборотился быстро. Как раз к завтрашнему заседанию по флотским делам с Дубасовым и остальными успел. Отдохни пока, а утром переговорим, хорошо?

— Хорошо, Ники. Тогда я к себе. Алике не покажешь?

— Нет...

Когда дверь кабинета закрылась за спиной Великого князя, Николай быстро подошел к абажуру на столе, и так и не присев в кресло, распечатал конверт.

На маленьком листочке дешевой писчей бумаги корявым, крупным почерком старицы было написано:

'Спрашиваешь, кто пришел и что будет? Зачем? Что делать?

Кто, когда и как, — то мне не ведомо, но уже недалек он от тебя. Будет подле тебя. Путем дальним придет, таким, что обычному мирскому не дается. Будет сынишке помощь от него. И будет Божья Воля тебе через него. Что делать тебе — о том не ведаю. Но вижу: будет выбор тебе дан. Две дороги. Одну ты знаешь. Какой пойдешь, то сам решай. Но вторая легче не будет, только короче. САМ РЕШАЙ'.

'Только короче... Господи, дай сил, направь, укрепи. Вторая дорога будет короче. И нельзя ошибиться! Нельзя. Значит, Банщиков? Или кто-то из тех троих? Кто? Не тот ли, кто уже трижды спасал жизнь брату, — русский воин, прошедший горнило страшных будущих войн? Второй путь короче?.. Но что случится раньше? Наша Голгофа и гибель России? Или же очищение, излечение и величие ее? И ни намека, ни подсказки. Значит, сама не знает, иначе написала бы...

САМ РЕШАЙ, — Государь со вздохом опустился в кресло, вперив невидящий взгляд в выхваченный абажуром круг света на зеленом сукне с ответом дивеевской Старицы посредине, — Сам решай. Но как!? Может так, как твердили все предсказатели: укрепив сердце готовиться к искупительной жертве? Как повелел святой отче Серафим: ничего не предпринимая ко спасению России, нести свой Крест до конца?

Или же, отринув смирение, вступить на путь, к которому призывает Михаил? Только, в сущности, есть ли теперь у меня выбор? То, что он послан Свыше, а не глаголит через него глас нечистого, блаженная подтвердила. Значит то, что за нашей гибелью и смутой последует столетие, не менее страшное и кровавое для России, ее бессилие, развал, отпадение окраин, балансирование на краю новой смуты и окончательной гибели, вполне реально? Но разве ради ЭТОГО готов был я смиренно принести себя и... ВСЕХ моих в жертву?

Ради того, чтобы за грядущее столетие англо-американские купцы и их подельники жиды-банкиры стали хозяевами мира, а русские и немцы превратились в вымирающие народы? Хочу ли я остаться простым статистом и допустить до безумной двойной русско-германской бойни, ведущей лишь к всемирному возвышению англосаксов, и ими же и их подпевалами сконструированной?

Нет!.. Тогда, возможно, что предсказания Авеля и послание Серафима Саровского кто-то подменил? Возможно ли такое? Или это тоже были испытания ниспосланные мне свыше? На стойкость в вере, на преданность державе и ее народу?

Никто не подскажет. Таков он — МОЙ КРЕСТ. РЕШАЙ САМ...'

И Император решил. Вернее — решился. А потом был этот год. Год, принесший ему мешки под глазами, боли в сердце, кучу седых волос, десятки бессонных ночей и трудных решений, когда приходилось, переступая через свое 'Я', делать то, что должно, а не то, что хочется. Год, давший ему долгожданного сына, нежданного друга и Победу...

* * *

И то сказать: 'что хочется'! Каким откровением стало для Банщикова то, что вовсе не ветреные 'хотения' двигали царем в те непонятные для человека из будущего века моменты, когда Николай проявлял совершенно необъяснимую непоследовательность, иногда по нескольку раз на дню меняя мнение, или хуже того, уже оглашенное в узком кругу решение, по тому или иному вопросу. И как можно было подумать, — в соответствии с желанием или интересом последнего выходящего от него докладчика по означенному предмету. Часто в ущерб логике решения, ранее уже 'окончательно' принятого!

К счастью для них обоих, Вадик не собирался таскать эту непонятку в себе. И как-то раз на прогулке, после приснопамятной безвременной кончины хрустальной пепельницы, спросил царя о причинах таких метаний из края в край, что говорится, прямо в лоб. На что получил доброжелательный, откровенный, но от этого не менее шокирующий ответ.

Из него следовало, что Государь признает лишь двух авторитетов, стоящих в его глазах безусловно выше, чем его собственный. Первый — это сам Господь Бог. Второй — память покойного отца, к которому он всегда относился, да и до сих пор относится, с величайшим благоговением. И чьи заветы чтит как догматы. Этот-то незыблемый авторитет родителя и побуждал Николая 'твердо стоять на страже основ самодержавия', как 'единственной и естественной' базы внутреннего российского миропорядка, ибо это было главным в духовном завещании Александра Александровича сыну.

Авторитет Всевышнего понимался царем в том смысле, что наиболее важные и окончательные решения, ему должно принимать исключительно в согласии со своей совестью, являющейся для него естественным проявлением божественной воли. При этом любая дополнительная информация для размышлений и 'совета с совестью' могла запросто привести к смене решения на прямо противоположное. И возникающая оттого чехарда мнений могла продолжаться до того момента, пока воля Императора не будет утверждена подписью 'Николай'. Это-то решение и становится окончательным. И, естественно (!), ...верным! Ибо, 'что написано пером, того не вырубить топором' и 'так Господу нашему было угодно'. А вдобавок, при таком, весьма своеобразном процессе принятия решений, до кучи, — внутреняя неконфликтность Николая и инстинктивное желание сделать хорошо ВСЕМ! Или хотя бы попытаться...

Вадиму было от чего взвыть и схватиться за голову. До осознания того, что вся их высокопатриотичная миссия прогрессоров может запросто лопнуть как мыльный пузырь в такой, с позволения сказать, занятной 'системе координат', оставался буквально шаг. Ибо давлением, логикой, страшилками и историческими примерами эту броню убежденности проломить было невозможно. Николай парил в облаках между Богом и грешной русской землей, с не менее грешным народом, на ней существующим. И в глубине души считал ВСЕ свои принятые решения одобренными свыше! А если в итоге почему-то что-то у него 'получалось не очень', значит на то и была воля Божья.

Вдобавок, с точки зрения личного 'потенциала пугливости', Государь отличался способностью напрочь игнорировать любую опасность, едва лишь она отодвигалась непосредственно с порога его кабинета! Ведь 'в будущем — все во власти Господа'...

Во время подготовки к выходу на Дальний Восток двух черноморских броненосцев наступил час, когда Вадик, в который раз столкнувшись с упертостью царя, запаниковал и почти 'опустил руки'. Но ощутив это женским чутьем, или поняв своим ясным и цепким умом, положение спасла сестра Николая. Его дорогая, обожаемая Оленька.

Оставшись после вечерних дебатов 'на троих' с братом с глазу на глаз, она выдала ему: 'Ники! Разве ты так и не понял до конца, что Миша и его друзья ниспосланы нам всем свыше, на помощь стране и народу? Всем русским людям. А не тебе лишь одному, исключительно? Веришь в это? Значит, ты должен с пониманием и уважением относиться к тому, что тебе через них подсказывает Всевышний. Или не об этом тебе говорил и преподобный отец Иоанн? Разве ты в его пастырском слове сомневаешься?

Нет? А раз так, то каждое их предложение или просьба, должны быть рассмотрены тобою, как направленные к общему благу и пользе! И в данном случае, с черноморцами, это тоже вовсе не 'тактические мелочи'. Идет война, брат. Я хоть и женщина, но понимаю, что победа дается только напряжением всех возможных сил. А, кроме того, на войне бывают ли мелочи? Вот и Миша, и те, кто пришли вместе с ним, все это очень хорошо знают. Так что причины их настойчивости мне вполне ясны.

Вспомни сейчас, как ты уверял всех нас, что 'макаки не посмеют'? И итогом этой ТВОЕЙ уверенности стала наша уже вполне очевидная неподготовленность к схватке с ними. А уж не тебе ли было знать все про их коварство и вероломство? И вспомни, каким шоком для нас с тобой стал Мишин рассказ о том, чем бы закончилась, и к чему в итоге привела бы эта война, при естественном течении событий.

Спустись. Поскорее спустись на грешную землю, брат! Ибо место Государя, вождя, во главе своего народа. Ведь долг суверена — вести его, беречь, а не 'пострадать за него' в будущем. Или пытаться 'телеграфировать' всем волю Всевышнего. Да и можно ли о ней утверждать с такой чистосердечной уверенностью, если в конечном результате нас ждут миллионы смертей? Я не уверена в этом. Но одно я знаю точно, я лично всегда готова быть для тебя, и буду, опорой в самую трудную годину. Выше голову, братишка...

И, кстати, не о сегодняшнем частном вопросе говоря: да, я понимаю, что наш милый папА не согласился бы кое с чем из того, что Миша предлагает. А кое-что — сразу гневно отверг бы. Но, во-первых, он не знал ничего из того, что сейчас открылось тебе, нам с тобой. А во-вторых, вспомни: разве он хоть раз сказал, или хоть намекнул, что его решения — не его личные? Или, что ответственность за них лежит не на нем, ибо они есть результат некоего 'промысла высших сил'?

Так что, мой дорогой, мой возлюбленный братик, или найди в себе силы делать то, что повелевает долг государя великой державы и подсказывает тебе чудесным образом дарованная свыше помощь, или... ну, я не знаю, право. Возможно, что та твоя идея с патриаршеством, не такая уж и фантастическая?

* * *

Снег. Мягкий, пушистый, податливый. Но как же устают ноги в тяжелых валенках, тонущие в твоей тягучей, вязко сопротивляющейся движению вперед, глубине. Один лишь шаг сам по себе не труден. Ну, а сотни? А многие тысячи таких шагов?

На ум Николаю невольно пришло такое живое сравнение, когда он, в который уже раз, мысленно окинул взглядом прожитый год. И вновь вынужден был согласиться с тем, что если бы не чудесная, предопределенная свыше, встреча его с Банщиковым, не удивительная настойчивость и убежденность сестры, то во многом, слишком во многом, к сожалению, он поступал бы иначе, чем делает это сейчас.

Не пошли ему Господь поддержку свою в тяжкую годину в лице Михаила и его друзей, он, скорее всего, действительно привел бы и себя, свою семью и всю Россию к тому ужасному 17-му году, о котором Банщиков поведал им с сестрой в леденящих душу подробностях.

Сказать, что он сразу, с первой их встречи, поверил в слова внезапно свалившегося, как снег на его цареву голову, корабельного доктора с 'Варяга', значит сильно погрешить против истины. Слава Богу, что первое удивление и интерес, подкрепленный затем объясненными или прямо предсказанными Банщиковым фактами, подтолкнули Николая удержать его подле себя. Но только памятный взрыв бешенства у Михаила, заставивший его рассказать ВСЕ, перевернул в голове царя не только его устоявшееся мировосприятие, но и понимание собственной роли в системе координат 'Бог — Государь — Народ', как и бесценности тех людей, что искренне готовы служить России и ему, не просчитав сперва собственного с того навара.

И именно в таком порядке. Сначала — служить России. И лишь затем — Императору, самодержцу, помазаннику Божьему! Когда Николай осознал, что он для Михаила — обычный человек, хоть волею судеб и самый главный начальник, ему стоило большого труда не дать внешне проявиться весьма неприятному удивлению от такого алогизма.

В собственном его сознании место Государя находилось не во главе народа, а где-то там, много выше, — между народом и Богом. В этом он был убежден с молодых ногтей. И все эти десять лет на троне, чем дольше он царствовал, тем самоувереннее чувствовал себя все ближе и ближе к Небу.

К началу войны он был уже совсем не тем робким молодым человеком, который после кончины отца явно страшился престола, ища поддержки у друзей, родни и невесты, по-человечески еще мало знакомой ему девушки. Ведь влечение страсти и пылкая влюбленность туманят разум идеалом, но никак не заменяют прожитых вместе лет, пройденных дорог и выстраданных бед...

Чем выше возносишься, тем больнее падать. Когда 'хозяин земли Русской' внезапно осознал, какая мрачная бездна разверзлась впереди, во многом благодаря его собственной гордыне, Николая обуял ужас куда больший, чем тогда, в Ливадии у гроба почившего Государя-отца.

Проводя в поисках выхода ночи в молитвах и смятенных думах, самодержец то цеплялся за мысль о новой деспотии, то готовился искупить свои ошибки отречением и монашеством. Но, в итоге, свыкся, наконец, с неизбежностью упорной и кропотливой работы на пути, предложенном ему Вадиком и его друзьями. Тугодумом Николай не был. А если отринуть мистику, то разум так же был за то, что предложенный иновремянами путь выживания и России, и его семьи, был вполне реализуем. Теоретически.

Их логика, их знания беспощадно убеждали, что трехвековой догмат о незыблемости самодержавных порядков, рассыпается как карточный домик из-за невозможности промышленного подъема державы при малограмотном народе. Без роста образованного городского люда, двигать вперед страну немыслимо, а правление грамотными людьми по лекалам средневековья, — путь революций и бунтов. Из эволюционного тупика выход один: власть, по форме и методам соответствующая состоянию общества.

С огромным трудом примирившись с необходимостью 'революции сверху', Николай вполне осознавал, какое бешеное сопротивление ему предстоит преодолеть со стороны российских элит: Двора, дворянства служилого и поместного, собственного семейства. И в первую очередь, со стороны многочисленных дядюшек.

Отдельная песня — Сенат. А еще Победоносцев, Синод и прочие церковные иерархи. С кем-то он предполагал управиться быстро, но кто-то вполне может встать и на путь составления заговоров с покушением на цареубийство. И не в 18-м году, а гораздо раньше. Но серьезное преимущество — фора первого хода — было у него.